Вызов

В Ангре можно было выжить: напроситься в помощники к пекарю или торговцу, выпросить чёрствый ломоть хлеба у храмовых ворот, украсть, в конце концов! А если становилось совсем невмоготу – всегда оставалась возможность сбежать, затеряться в бесконечном лабиринте переулков, где тебя не найдут ни стража, ни разъярённые лавочники, ни хулиганы.

А здесь облачали в национальную форму, пока что лишённую цветов. Ни охра, ни сирень, ни морская волна – только унылое сочетание белого и серо-коричневого. Чистая рубашка, смиренный ко́тан с прямыми разрезами по бокам, тугие ремни портупеи, угнетающе тесные короткие штаны, высокие ботфорты (чтобы удобнее было падать на колени), грубые перчатки для фехтования – всё предельно одинаковое. Лишь одна деталь выделялась: красная повязки на левом плече – отличительный знак полукровки, чтобы любой издалека знал о твоём презренном происхождении.

Здесь действительно было трёхразовое питание и вечерняя кружка молока со сдобой перед сном; были сезонные поездки на море, торжественные праздники, а также регулярные построения, военная муштра, «воспитание трудом», армейская дисциплина, жёсткий свод правил и наказаний. Здесь давали стабильность и гарантировали будущее, но отбирали всё остальное. Ни собственных вещей, ни права выбора, ни личных стремлений. Твой долг отечеству уже рассчитан до последней капли крови. А что касалось образования – в основном учили искусству убивать и науке не умирать, убивая.

Роваджи мог простить матери всё: вечно рваную одежду, голодные ночи с урчащим животом, побои от её пьяных приятелей, ту страшную лихорадку, едва не унёсшую его жизнь. Но это… это «обеспеченное будущее» – никогда.

– Сам прыгнешь, или помочь? – Голос за спиной звучал почти доброжелательно, если бы не ледяная насмешка в каждом слове.

Роваджи упрямо смотрел в никуда. Ещё год, и детство канет в прошлое, уступив место «настоящей жизни»: службе, войне, бесконечным походам против желтоглазых демонов, где малейшая проволочка в бою – смерть, где солдат дрессировали бояться командира сильнее, чем града стрел, заслонивших небо, где за серьёзные нарушения прогоняли через строй, иногда не единожды. Каждый товарищ обязан был ударить прутом или палкой. Поговаривали, что редко кто выдерживал и несколько минут такого «правосудия», а пережившие умирали медленно в муках от страшных увечий.

Хоть Роваджи думал, что не боится смерти, но от перспективы бессмысленного существования, пропитанного ненавистью и безысходностью, его бросало в дрожь. С такими горизонтами прыжок с крыши казался не безумием, а единственным разумным выходом.

– Эй, Бродяга! Даже для тебя это слишком, не находишь? – В голосе Верина звучала притворная забота.

Оценивающе скользнув взглядом вниз, Роваджи подумал о том, что так далеко он ещё не прыгал и тем более не падал с такой высоты. Переломов не избежать. Гораздо разумнее было бы отступить от края и снова подраться. Несколько синяков против сломанных костей или смерти – выбор казался очевидным. Вот только капитан строго-настрого наказал: следующая потасовка – и неделя в карцере.

«Не всё можно решить кулаками. Учись договариваться», – было его последнее наставление.

Лишь это удерживало Роваджи от язвительных ответов, хотя на языке уже вертелась пара особенно ядовитых фраз. Его безоговорочное превосходство над сверстниками было в словарном запасе. Он научился читать, когда эти узколобые зазнайки ещё даже в деревянные мечи не играли!

– Спорим, допрыгну? – Роваджи повернул к ним ухмыляющееся лицо. Его глаза смеялись, но в уголках губ пряталось что-то опасное.

– Ты совсем рехнулся?! – Сарвиан отпрянул от него, словно от бешеной собаки. – Это же все десять футов, если не больше!

– Пусть прыгает! – Верин махнул рукой и ехидно посмотрел на выскочку. – На что забьёмся?

– Если долечу, – ответил Роваджи и бросил взгляд на зияющую пропасть между крышами, – вы следующие. Если не струсите.

– А если не долетишь? – глумливо улыбнулся Верин.

– Наверняка сломаю шею и больше вас не увижу. Считаю это беспроигрышным вариантом.

Роваджи абсолютно не волновали ни сверстники, ни их жалкие дрязги, ни даже перспектива разбить голову. В этот момент для него существовало лишь одно: вызов, брошенный самому себе. Если допрыгнет до шестой казармы – значит, сможет сбежать отсюда. Если сорвётся… Что ж, просто окажется недостаточно сильным. Но лучше принять смерть здесь и сейчас, чем провести ещё один год в этой проклятой тюрьме с «прекрасным видом» на кровавые горы!

– Договорились, – процедил сквозь зубы Верин. – Только ты не допрыгнешь. И Сар подтвердит, что никто никого не подталкивал. – В его голосе звучала отвратительная уверенность.

Прежде они постоянно ругались и дрались, теперь же не протянули бы друг другу руку помощи, даже если бы один из них висел на краю пропасти. Эта бессмысленная вражда калечила их души, убивая детство и преждевременно превращая мальчишек в озлобленных взрослых.

«Довольно слов! Пора выбирать и действовать!»

Ощущая под подошвами шершавую черепицу, Роваджи сделал несколько шагов назад для разбега. Ветер дул ему в спину, подбадривая и окрыляя. Всё остальное потеряло значение: не существовало насмешек, кадетских правил, патрулей и заборов. Только он и пустота между ним и свободой.

Внизу лишь камни чужой страны, обиды и разочарования. Пусть они останутся в прошлом. Впереди – далёкий край крыши. Единственное будущее, достойное того, чтобы за него бороться.

Сердце колотилось так, будто птица рвалась из клетки. Кровь стучала в висках. Солнце слепило, но казалось холодным в сравнении с жаром, клокочущим в груди. Мышцы напряглись до предела. Волнение воспламенилось в азарт.

Рывок – толчок опорной ногой – и прыжок в неизвестность.

***

– Никто его не толкал! Сам, дурак, прыгнул!

Капитан прожигал Верина гневным взглядом, будто собирался прикончить его на месте, но, услышав оправдание, перевёл ярость на зачинщика.

– Ты у меня из карцера до самого выпуска не выйдешь! Ясно тебе, Роваджи?!

– При чём тут я? Он сам прыгнул! Я вообще на другой крыше стоял! – возмущённо парировал Роваджи, намеренно избегая смотреть в сторону упавшего.

По правде говоря, Верину ещё повезло: всего пара месяцев на костылях – никакой муштры и изнуряющих тренировок. Кухонные наряды вместо строевой – мечта, а не наказание. Но что-то всё равно грызло Роваджи изнутри. Шутки шутками, но соперник мог и шею свернуть. Кто ж знал, что этот упрямый петух действительно прыгнет?! Никогда не стоит ставить против безмозглой алорской гордости!

– А на распределении я тебе такую рекомендацию напишу! Будешь до конца своих дней драить полы и копать выгребные ямы! Слышишь меня? Провокатор! – продолжал ругаться капитан. На его высоком лбу вздулись и пульсировали вены.

– Так ему и надо! Только и может, что позорить ало-класси! Да он и не алорец вовсе! – поддержал капитана Сарвиан, с трудом удерживая повисшего на нём приятеля.

– Молчать! Тридцать ударов и карцер на трое суток! Тебе – немедля, за то, что рядом стоял и не вмешался. Веринти́су – как только кость срастётся. Безмозглые! Последний год, а они с крыши бросаются! Вы в долгу перед Колласом и отечеством! Вы не имеете права так бездарно распоряжаться своими жизнями! Не для того вас кормят и одевают, чтобы вы хромали в строю! Бестолочи! Прочь с глаз моих! – Капитан резко повернулся к сделавшему шаг Роваджи. – Стоять! Куда собрался?! Думаешь, тебя это не касается?!

Едва Верин и Сарвиан, сопровождаемые надзирателями, скрылись за дверью, офицер тяжёлой поступью обогнул стол и навис над Роваджи, как утёс над застывшим прудом.

Котан цвета морской волны резко контрастировал с белоснежными волосами. Гражданские одежды избегали кричащих оттенков, но военные смотрелись броско, сочетая в себе силу шторма и спокойствие океана. Их было видно издалека. Золотые и серебряные нашивки, сверкающие, как слепящее полуденное солнце, манили восторженных мальчишек. Но Роваджи первые десять лет жизни провёл в Халасате, где даже последний башмачник умел пускать пыль в глаза, что уж говорить о лощёных сидах с их бархатом и пёстрыми лакеями. Ало-класси со своим показным блеском и рядом не стояли.

Но истинное назначение формы заключалось не в этом. За аскетичной простотой линий скрывалась фанатичная преданность идеалам, высеченным на лицах офицеров, словно на каменных скрижалях. Вера в Колласа. Верность отечеству. Личная честь. Ало-класси представляли собой единый организм, безупречный в своей надменности и незыблемый в убеждённости собственного превосходства.

Капитан, несомненно, хранил где-то в глубине души способность мечтать и улыбаться, но эти драгоценности не предназначались для воспитанников. Его глаза были ледяными озёрами, лишь иногда вспыхивавшими пламенем пекла, но теплом – никогда.

– Так вот как ты проблемы решаешь?! Это уже перешло все границы! В уставе чётко прописано наказание за членовредительство. Хочешь попасть под трибунал?!

Роваджи стоял, уставившись в пол и упрямо стискивая челюсти. Молчание было его единственной защитой.

– Четвёртый год я бьюсь за твоё будущее! Четвёртый год доказываю начальству, что в этой дурной башке есть светлые мысли, достойные правильного применения!

Офицер с силой треснул его по затылку, заставив пошатнуться, но Роваджи мгновенно вернулся в стойку «смирно».

– Последний год. От каждого требуется полная самоотдача. Ты вообще осознаёшь, как эта травма скажется на карьере Веринтиса?!

Терпение лопнуло – Роваджи оскалился, демонстрируя презрение. Какое ему дело до Верина и его будущего?! Разве тот хотя бы раз переживал за судьбу полукровки?!

– Его никто не заставлял прыгать! – процедил он сквозь зубы.

Новая оплеуха обрушилась на него с удвоенной силой. По лицу расползлась жгучая волна – будто сотни игл прошили кожу от виска до скулы. В ухе зазвенело. Роваджи стоял неподвижно, так сильно сжимая кулаки, что ногти впились в ладони. Он не издал ни звука, но вздёрнул подбородок. Взгляд с вызовом устремился на командира.

Капитан фыркнул и покачал головой.

– Наглости у тебя через край, и смелости хватает. Это хорошо: трусов в моих казармах не держу. Но есть вещи, которые я не потерплю, и прежде всего – неблагодарность. Или забыл, каким тебя сюда привели – тощим, слабым, ни на что не годным? Только и делал, что ревел по матери. Позорище! Другого бы пороли до кровавых полос, пока не проникнется дисциплиной, но я дал тебе три дня – три пекловых дня, чтобы пришёл в себя и усвоил порядки! Собственному сыну не дал бы такой поблажки!

Капитан поднял взор к потолку, будто рассчитывал узреть там Колласа. Позолоченное изображение солнцеликого бога холодно поблёскивало на стене за его спиной, словно насмехалось.

– А конюшни? Когда тебя полагалось драть розгами, я отправлял чистить стойла, – уже чуть тише продолжил офицер. – Подальше от глаз твоих врагов, чтобы синяки сходить успевали. И это твоя благодарность?! Если бы Веринтис проломил череп, меня бы самого под трибунал отправили!

Роваджи продолжал молчать. Да, командир корпуса обращался с ним мягче, чем прочие офицеры, но всё равно несправедливо, а подобными речами убивал в зародыше всякую симпатию.

– Настоящий алорец всю жизнь стремится к совершенству, чтобы удостоиться Вознесения, а тебе, полукровке, нужно трудиться втрое усерднее! – не преминул напомнить капитан. – Детские игры закончились. В армии с тобой нянчиться не станут. Не научишься служить и дорожить товарищами – не протянешь и дня. Клянусь Колласом, я делал всё, чтобы направить тебя на путь истинный, но ты упрям, как дикий осёл!

Он прикрыл лицо ладонью и провёл пальцами по переносице. Его тяжёлый вздох звучал, как очередной упрёк.

– Может, и выглядишь ты, как алорец, но кровь у тебя дурная. И ты, вместо того чтобы очиститься от позора, ещё и гордишься им! Где смирение?! Где благодарность за великую милость, оказанную тебе?! Где твоя честь?!

Эти проповеди Роваджи слышал уже сотню раз. Он не разделял алорских идеалов, но каждый раз в груди становилось до боли тесно. Они требовали от него невозможного: возненавидеть самого себя за место рождения, отречься от тех лет, когда он был по-настоящему счастлив. Ему и так приходилось играть эту унизительную роль: он зазубрил все молитвы, регулярно стоял в исповедальном столпе света и каждое утро в составе роты хором клялся в верности Алуару. Но даже тысяча повторений не превратит навязанную ложь в правду. Ярость была его утешением – последним бастионом против чувства собственной ничтожности, щитом, спасавшим его рассудок.

– И что мне теперь с тобой делать? – выдохнул капитан после гневной тирады. – Как ты собираешься загладить свою вину?

– Отправлюсь в карцер. – Голос Роваджи звучал монотонно. – Буду молить Колласа простить меня за то, что вообще родился, и обещать впредь не позорить его светлое имя.

В этих словах не было даже тени раскаяния – только измождённая язвительность. Дерзость не всегда шипела в нём гадюкой – порой она дышала хладом, просачиваясь сквозь трещины давно истерзанного терпения.

– Это не обычная драка, Роваджи. – Капитан скрестил руки на груди. – Коллас наделил тебя острым умом, и мне категорически не нравится, как ты его используешь.

Он резко ткнул указательным пальцем в висок воспитанника, заставив того непроизвольно скривиться. Роваджи ненавидел, когда к нему прикасались. Другие слишком легко нарушали и без того призрачные границы его личного пространства, наглядно демонстрируя его бесправие. Слова могли ранить больнее кулаков, но существовала особая, изощрённая форма насилия – эта снисходительная жестокость, с которой наделённые властью постоянно подчёркивали своё превосходство. После драк Роваджи никогда не чувствовал себя таким униженным, как от «дружеских» подзатыльников и похлопываний по щеке.

– Вчера на занятиях ты устроил очередной балаган, сегодня подбил товарища прыгнуть с крыши. Что вытворишь завтра? – Капитан не убирал пальца от его виска, будто хотел вбить туда здравый смысл. – Это уже третий случай подстрекательства, но впервые всё могло закончиться смертью. Ваши жизни принадлежат не вам: они – собственность Колласа и Алуара! Вы не имеете права ставить их на кон в мальчишеских спорах!

– Моя вина в том, что Верину солнце напекло голову? – не выдержал Роваджи, дрожа от ярости. – Вот Коллас пусть и отвечает!

От хлёсткой пощёчины он едва удержался на ногах, но вместо покорности ощерился, как дикий зверь.

– Капрал! – Голос командира сотряс стены.

Дверь распахнулась, впуская бледного дежурного, который чётко отсалютовал знак верности ало-класси.

– Да, капитан!

– Немедленно препроводить этого паршивца в карцер, а через час – построение на плацу!

– Прикажете ротному высечь его? – с почтительной осторожностью уточнил капрал.

– Нет. Я сам им займусь, – ответил капитан и посмотрел на воспитанника с ожесточением. – У меня остался всего год, чтобы выбить из него дурь и сделать человеком.

Роваджи выдержал его взгляд без тени страха и молча последовал за конвоиром, демонстративно игнорируя горящую щёку. Он шёл, смотря себе под ноги и стараясь не видеть ненавистных зданий и знамён, будто от этого они могли раствориться в небытии вместе с окружающим миром, который с первого дня отвергал его.

Роваджи сам зашёл в карцер, со скрежетом задвинул решётку, растянулся на голых досках нар и уставился в потолок. Стоило вдоволь належаться на спине. Неважно, сколько ударов ему предстоит вынести, боль будет нестерпимой и бесконечно долгой: сначала – во время торжественной порки перед строем, потом – мучительными днями и ночами на животе, когда каждое движение превратится в пытку. Раны затянутся, но ещё долго будут зудеть, а шрамы останутся на всю жизнь.

Через всё это Роваджи уже проходил. В первый раз – в одиннадцать лет – он ещё верил в чудо, ждал, что вот-вот офицер с сияющими солнцами на нашивках выйдет вперёд и отменит жестокий приказ. Но его высекли, показательно и жестоко. Он кричал и изо всех сил старался не плакать, но никакое упрямство не могло вмиг сделать ребёнка взрослым.

Теперь иллюзий не осталось. Сначала разденут до пояса, затем привяжут руки к перекладине, чтобы не мог сойти с места, а после этого исполосуют на глазах у всей роты. Неделя в лазарете, ещё неделя лёгких работ, а дальше – будто ничего и не было: марш-броски, штурмовые полосы, многочасовые построения. Бегай, прыгай, ползай, сражайся, а на уроках – сиди смирно часами. Боль? Терпи и не ной – будь достоин лазурного котана!

Но сегодня, по странной иронии, вместо отчаяния в груди разгорелось лихорадочное возбуждение. Это была надежда – преждевременное, но сладкое ликование. Капитан ошибался: у него не было года. Скоро «халасатец» вернётся домой.

Дрейф

Халасатская наглость могла поспорить с расчётливостью, но против жадности обе были бессильны.

– Три сардины, – протянул перекупщик, мужчина средних лет, будто делал милость.

– Сколько? – переспросил Роваджи. Ему хотелось расхохотаться, но ещё сильнее – заехать дельцу по мерзкой физиономии. – Это же золото!

– Ну да, червонное. И весом ничего так, – согласился перекупщик, приглаживая промасленную бородку. – А камушки фальшивые. Стекляшки, поди.

– Да хрен с камнями! Три сардины за золото? Это грабёж!

Обычно Роваджи вёл себя скромнее и не срывался на людях, но в эту паршивую лавчонку его привела нужда. Он уже второй день ничего не ел, не считая одной перезрелой груши, а тело болело так, что о работе и мечтать не приходилось. Расставаться с кулоном не хотелось, и он в ярости расшиб кулак о стену, осознав, что выбора нет. Нужно было выручить серебра, набить живот и отлежаться на постоялом дворе, а ещё лучше – убраться из Синебара хоть по реке, хоть в дилижансе. Но, Ликий подери, три сардины?!

– Это не грабёж, молодой человек, – спокойно и вкрадчиво произнёс перекупщик. – Грабёж – это то, каким способом ты получил эту вещицу, а я тебе предлагаю честную сделку. Не нравится моя цена – иди в другую лавку. Там, завидев твою разбитую рожу, торговаться не станут – сразу кликнут стражу. Ну так что? Три сардины?

– Катись в пекло! – осклабился Роваджи и вышел, громко захлопнув за собой дверь.

Его дерзкое «проживу сам» обещало продлиться недолго и закончиться через пару дней в помойной канаве. Города он не знал. Ему было четыре, когда они с матерью здесь жили, пока не перебрались в Ангру. Помнил только бесконечные крыши и вечную тесноту: окна в десяти футах друг напротив друга, отчего соседи всегда оказывались ближе, чем хотелось бы. Тогда Роваджи всего этого не понимал. Ему и самому было любопытно таращиться, высматривая, как живут люди, но мать прикрикивала, чтобы закрыл ставни, и плотнее запахивала халат под чьё-нибудь улюлюканье. В те годы они проводили много времени вместе, но стоило сыну подрасти, и его всё чаще выставляли на улицу, где он и провёл беспечное детство. Теперь же только улица у него и осталась.

Кулон в виде ножниц вёл себя тихо. Он больше не вертелся и не дрожал. Если в нём и оставалось волшебство, то не желало развлекать фокусами всяких невежд. Можно быть и приветливее к новому хозяину, а то променяет на горстку монет или, не ровен час, переплавит! Кусок золота сбыть легче, чем эту вычурную безделушку: кому нужны ножницы, которые не режут? Камни же, пусть и фальшивые, всё равно могли сойти за настоящие – блестели-то благородно. «Сам, дурак, поверил!» – со злостью подумал Роваджи.

Нацепив кулон и спрятав его за пазухой, он побрёл вдоль однообразных лавок, обходя глубокие лужи. Сдаваться не стоило. Везёт только тем, кто не опускает рук. Его взгляд искал возможности: широко разинутую сумку с ценностями, зазевавшегося торговца у ящика сочных слив, оброненную в грязь монету. Но наградой стала одна-единственная ржанка на дне деревянной миски у закутанной в выцветшее покрывало старухи – слепой, судя по мутным бельмам. Нет уж, грабить такую было ниже его достоинства!

Раздражённо свернув в проулок, Роваджи начал высматривать место, чтобы забраться на крышу. Хотелось погреться в лучах солнца, пока его не заволокли тучи. В Халасате не бывало безоблачных дней, но несколько часов тепла иногда выдавалось. Не потрескивающие жаровни таверны, но и это сгодится. Главное – дать отдых побитым бокам и немного успокоиться. Холодная голова всегда лучше горячей, если только не болтается в петле.

Время шло, и надо было что-то решать. Ещё один вызов Роваджи бросать не хотел. Не каждый же день дёргать богов, нужно и своей головой думать! Достать денег, поесть, убраться подальше. Придётся воровать. Лучше дождаться темноты и наведаться в чьё-нибудь окно. Жаль, ловкостью он не мог теперь похвастаться.

Убегая от расфуфыренного колдуна, Роваджи был слишком опьянён успехом, чтобы осознавать последствия ночных приключений. Наутро болело всё: тело расцвело огромными синяками, ссадина на губе покрылась грубой коркой, а под глазами темнели круги цвета не самого свежего трупа. Спустя день лучше не стало. С таким лицом вообще не стоило шляться по улицам – того и гляди, арестуют за бродяжничество. Выставят за ворота, ещё и пинка дадут на прощание.

Подтянув колени к груди, Роваджи подпирал дымоход. Стёртые сапоги наконец были ему впору, но он ещё помнил, как они болтались, если не заталкивал тряпки в носки. От кадетских пришлось избавиться: быстро стали малы. Ну и Ликий с ними! Он ненавидел натягивать ботфорты, да и лазать в них было неудобно.

Хотелось подремать, но мысли обступали со всех сторон, настойчиво напоминая о насущном. Они нашёптывали согласиться на три жалкие сардины, попытать счастья у других перекупщиков или обчистить последнего. Но вот пойти поискать работу они не предлагали.

Вряд ли Синебар чем-то отличался от Санси или Ранты. С первых же дней на улице Роваджи оказался в двойной ловушке: слишком рослый, чтобы вызывать жалость, но при этом достаточно жалкий на вид, чтобы никто не доверил ему честного дела. Выбор, совершённый в прошлом, лишил его многих вариантов будущего, но он предпочитал не отравлять голову ненужными сожалениями, а думать о том, как раздобыть хоть какой-то обед.

И всё же сон медленно пополз вместе с солнцем, увлекая Роваджи в обманчивое тепло и кратковременную безмятежность. Немного счастья боги отвели для каждого, пусть оно и таяло при пробуждении.

Треск черепицы под чьим-то весом и лёгкое жжение на груди враз вернули Роваджи к реальности. Он нащупал кулон, сжал его в ладони и ощутил покалывание вместе с неожиданным осознанием: кто-то стоял неподалёку, шагах в двадцати, за дымоходом. Близко.

– Ненавижу кр-р-рыши! – раздался хриплый рык, больше похожий на звериный.

– Не переживай, я котам не скажу, – ехидно отозвался второй голос. Кагмар. Колдун с серебряными ножницами. Это его почувствовал Роваджи вместе с пульсацией кулона.

– Он где-то здесь. На кр-р-рыше. Чую, – сообщил бист. Только существо с волчьей пастью могло произносить согласные с таким рокотом. – Запах свежий.

Роваджи криво усмехнулся, стараясь заглушить подступающую панику. Уж чем-чем, а свежестью он точно не пах – давно пора было помыться, если не ради здоровья, то хотя бы чтобы сбить со следа всяких псин. Прятаться больше не имело смысла: острый звериный нюх не обманешь.

Проклиная коварную Наминэрию, Роваджи резко вскочил на ноги, рванул вниз по скату и перепрыгнул на соседнюю крышу. От колдунов лучше держаться подальше. Вряд ли его разыскивали, чтобы снова угостить ликёром – скорее вздёрнут или четвертуют. А может, рыжий сид пожелает расправиться с ним лично.

– И́мпас! – выкрикнул Кагмар.

Черепица под ногами вздыбилась и разлетелась осколками. Роваджи не глядя перепрыгнул через пролом и помчался ещё стремительнее.

– Стой, мерзавец! Вернись, а не то пожалеешь! – неслось следом.

Но ветер удачно подгонял в спину, а ноги занялись любимым делом. И только грудная клетка отзывалась болью и грозилась сложиться капканом, если её не перестанут проверять на прочность.

Фехтовальщик из него вышел так себе, боец – и подавно, но в беге мало кто мог с ним сравниться. По плацу, через полосы препятствий, по шатким лестницам и узким перекладинам он носился с лихим безрассудством, падал, разбивался, но каждый раз вставал и бежал ещё быстрее. Эти навыки не раз спасали ему жизнь, и сейчас он вновь делал ставку на лёгкие ноги.

Синебар разительно отличался от прочих городов Юга. Здесь словно соревновались в высоте – здания вздымались на пятьдесят-шестьдесят футов, теснясь так плотно, что образовывали сплошную каменную стену, лишь изредка прерываемую узкими арками и проулками. Крыши перетекали одна в другую, становясь причудливыми мостами, вымощенными не булыжником, а черепицей и выцветшими досками. Но в этом таилась опасность: в любой момент можно было провалиться если не целиком, то хотя бы ногой. Роваджи выбирал путь осторожно, ступая лишь там, где предположительно проходили несущие балки. Жителям верхних этажей оставалось только сочувствовать: наверняка они слышали топот, а на их головы с потолка сыпалась пыль.