…И мы станем единым целым. Благодаря и вопреки. Так вот она какая – любовь!

Девочек своих матушка Камилла старалась в обиду не давать. Строго следила за их здоровьем. Деньгами не обижала, забирая себе с выручки только 50% плюс расходы на питание и одежду. Девочек подбирала красивых, но не злобливых. Стерв, даже если они нечаянно попадались, быстро выгоняла. Рыжая, со смешными веснушками на щеках, голубоглазая Дори пришлась ей по сердцу не только по внешности, но и по характеру. Да и доход хозяйке с такой нетипичной внешностью сулила немалый.

И девочки приняли новенькую с открытым сердцем. Среди них тоже были наивные когда-то дурочки с похожей на Дори историей. А работы – что ж, её на всех хватит, даже с избытком. Так что они быстро просветили Дори и как предохраняться от беременности, и как обращаться с разными типами мужчин. И приёмчикам разным научили. И по поводу видов секса рассказали.

Дори, воспитанной в семье священника, дико было слышать про то, что любовью можно заниматься не только в…, ну, в смысле, естественным образом, но ещё и, оказывается, и в попку, и в рот. Бр-р-р! Но, что поделаешь, в каждой профессии есть свои плюсы и минусы. Дори казалось, что плюсов больше. У неё даже в отчем доме не было такой красивой спальни, как в салоне матушки Камиллы! А кружевные трусики и лифчик? А полупрозрачный пеньюар с воротником из мягкого пуха? А капроновые чулки на поясе с длинными резинками? А изящные туфельки на высоком звонком каблучке? А все эти помады, румяна, белила, карандаши?… За всё это богатство, конечно, придётся платить, отчисляя процент из своих заработков, но Дори это не страшило, она уже давно в таком режиме жила: долг – расплата, долг – расплата.

Открыли девочки глаза Дори и на Гэлла. Только она им не поверила. Сначала не поверила. И покорно отдавала ему все заработанные деньги – всё в семью, всё для их будущего. И радовалась каждому его приходу, хотя денег за свой визит он не платил (вот ещё! Он же муж, имеет все права на тело жены!), и Дори приходилось залезать в долги перед хозяйкой, чтобы оплатить его визит к ней. А ещё Гэлл неизменно бил Дори перед уходом, так, на всякий случай, чтобы помнила, кто в доме хозяин, не расслаблялась.

Чаша терпения Дори переполнилась, когда Гэлл стал приходить не один, а со своими дружками-сослуживцами, каждый раз разными. Мало того, что они постоянно были выпившими. Мало того, что они делали ей больно, налетая на неё одновременно и тыкаясь во все её дырочки. Так ещё и деньги с них Гэлл собирал сам, Дори даже матушке Камилле было нечего отдавать. Так что долги её росли, и ни о каких накоплениях и речи быть не могло! Вот тогда у Дори упала пелена с глаз. Она со всей очевидностью осознала ужас своего положения. И решила сопротивляться.

В очередной приход Гэлла с двумя сотоварищами, она решительно указала им на дверь. Гэлл так разозлился! Он повалил её на пол и начал избивать ногами, а чтобы к ней никто не пришёл на помощь, порвал её красивенький пеньюр и вставил в рот вместо кляпа. Потом они втроём насиловали её, пока у них не кончились силы. Но и тут они не ушли. Гэлл сдёрнул с кровати покрывало и со словами: «Значит с нами, героями, защитниками Америки, тебе, видишь ли, не хочется! Тебе, видимо, красножопые милее! Так и катись к ним! Доставим в лучшем виде! Им твоя грива о-о-очень понравится! Знатный скальп они с тебя снимут!», закатал в него Дори.

Насильники и так весь вечер что-то выкрикивали об индейцах, но тогда Дори было не до их слов, она судорожно пыталась уклониться от ударов или старалась расслабиться, чтобы было не так больно её попке.

(Ох, неудачный она выбрала момент, чтобы показать свой характер. Рота Гэлла накануне участвовала в налёте на индейское поселение, потерпела сокрушительное поражение, а утром по периметру своего лагеря обнаружила отрубленные головы, насаженные на пики, со снятыми скальпами. Все понимали, что каждый из них мог оказаться на месте этих бедолаг. И даже в эту же самую ночь, если бы индейцы пожелали напасть на них, спящих. Чтобы избавиться от жуткого навязчивого видения, Гэлл с друзьями сначала накачались виски в таверне Купера, а потом пошли «сбросить пар» в салон «У Китти»).

Если у Дори и была капелька надежды на спасение, когда троица шла по салону, таща её, как куль, перекинутый через плечо, то она быстро растаяла. Гэлл выстрелил в потолок и пригрозил тоже самое сделать с первым, кто к нему сунется. Девочки с визгом попрятались, и трое солдат беспрепятственно вышли из салона. Перекинули тело девушки через круп лошади и пустили коней вскачь. Последнее, о чём подумала Дори, прежде чем потеряла сознание от духоты, это – хорошо, что она стащила у одного из друзей Гэлла пистолет. Она-то планировала пристрелить их, улучив удобный момент, а теперь он ей пригодится, чтобы убить себя. Больше, чем смерть, больше, чем Божий Суд, Дори боялась боли. Боли от снимаемого с живого человека скальпа.

Очнулась Дори от холода. Они, видимо, уже долго ехали, и осенний холод пробрал её тело до костей, несмотря на плотное покрывало. Заухала какая-то птица, почти сразу Дори полетела вниз и больно ударилась о землю. Дальше она расслышала топот удаляющихся лошадиных копыт, обрадовалась, что, наконец-то, солдаты отстали от неё, но ещё какое-то время лежала не шевелясь. Пусть думают, что она умерла. Когда они отъедут подальше, она выберется из кокона и обязательно вернётся к людям. Не в Форти-Майл, конечно, а куда-нибудь подальше от Гэлла. Уж, работу шлюхи она всегда и везде найдёт – она ведь прекрасно видела, какое желание у мужчин вызывает её внешность. Да, кто бы мог подумать, что самая страшненькая девочка в приходской школе будет считаться первой красавицей в Новом Свете? Но сейчас думать об этом было не к месту и не время.

Только Дори решила выбираться из покрывала, как послышался топот лошадей. Она замерла. Её подняли с земли, опять перекинули через круп лошади и куда-то повезли. Только это уже не были друзья Гэлла. Гортанные низкие голоса, незнакомый язык. Индейцы! Гэлл всё-таки осуществил свою угрозу…

Дори так испугалась, что все мысли, все планы вылетели у неё из головы, и, вместо того, чтобы не даться в руки краснокожих живой, убить себя, она выстрелила прямо перед собой, не целясь. В какого-то высокого индейца. Кто-то тёмный заслонил ей его облик, ударив по руке. И тут же вскрикнула девушка. Больше Дори ничего не видела. Ей больно скрутили руки и поволокли по земле. Она недоумённо смотрела в мерцающие звёзды ночного неба и удивлялась: почему я ещё жива? Её куда-то швырнули, и звёзды погасли. Наступило отупение. А потом она заснула, потому что кто-то очень добрый принёс ей тёплое одеяло.

И, как она понимает, он же принёс ей поесть. И сочувственно выслушал её горестный рассказ. Может быть, он будет так добр, что не позволит снять с неё скальп? И Дори расплакалась. Безутешно. Навзрыд.

Нэпэйшни обнял девушку, прижал к себе, поплотнее укутал в одеяло и так сидел, пока она не успокоилась и заснула. Что ещё он мог для неё сделать? Её судьбу должен решить Совет племени и решающее слово там будет за шаманом, который пока занят раненым Хоуохкэном. Совет может состояться и завтра, вернее, уже сегодня, и через несколько дней. В любом случае, вряд ли её отпустят целой и невредимой, Нэпэйшни это понимал, а потому усиленно искал способ спасти любимую Анпэйту.

5 – готический собор, основанный в VII веке, в Кентербери (Англия)

6 – индейцы считали любую болезнь вещью неестественной, рассматривая ее как следствие вмешательства злых духов, ранения, полученные в бою, также относились к этой категории, поскольку были результатом действия злых сил. Шаман же был специалистом по духам и демонам, как и вообще по всем вопросам, связанным со сверхъестественными силами, и поэтому приглашать к больному следовало именно его.

7 – Пожалуйста!.. Не уходите!.. Мне так страшно!.. Я вижу – вы хороший, добрый человек!.. Я не хотела никого убивать… Это… Это получилось нечаянно… Он жив? Скажите, он жив или..?

8 – в переводе – «бадья»

9 – в переводе – «хранительница»

10 – в переводе – «бессмертный»

5

Куидель и Хоуохкэн вышли из транса одновременно. Раненый опять начал метаться, и шаман приступил к своим обязанностям. Из своей священной связки доставал всё новые и новые магические предметы, как будто она была бездонной: клок шерсти бизона, змеиную кожу, голову дятла, высушенную орлиную лапу с когтями. Влил в рот Хоуохкэна какое-то снадобье, воткнул в кисти рук и ноги шаманские спицы, а его лицо закрыл маской из перьев. Взял в руки бутыль из тыквы и под гулкие хлопки по её бокам опять начал кружиться вокруг хогана с Хоуохкэном, выкрикивая заклинания. Сколько часов продолжался его бешеный танец, никто бы сказать не смог. У обычного человека уже давно бы закружилась голова, но Куидель не был обычным, он был шаманом.

Закончилось кружение вокруг хогана с Хоуохкэном только тогда, когда звук хлопков по тыкве изменился. Внутри бутыли явственно появился какой-то твердый предмет, который каждый раз ударял по стенке тыквы вслед за хлопком руки шамана: хлоп-тук, хлоп-тук. И Куидель, страшно завывая, начал нарезать круги вокруг хогана, в котором находилась бледнолицая девушка.

Уже стемнело, когда звук тыквы опять изменился. Теперь всем окружающим слышалось: хлоп-тук-так, хлоп-тук-так. Куидель закружился, всё более увеличивая темп, связывая своим ритуальным танцем хоганы Хоуохкэна и бледнолицей девушки с костром. Наблюдающим уже который час за его священнодействиями индейцам, начало казаться, что с каждым кругом хоганы всё больше приближаются друг к другу и к костру, стягиваясь в единый узел.

Наконец, шаман сделал несколько последних кругов вокруг костра, поднял тыкву над головой и с нечеловеческой силой грохнул её о землю. Бутыль разлетелась на мелкие кусочки, а к ногам Куиделя упали две связанные друг с другом маленькие деревянные куклы – мальчик и девочка. Шаман уселся на землю, скрестив ноги, долго бормотал себе под нос новые заклинания, а потом кинул фигурки в костёр. Пламя костра резко взвилось вверх, искры с громким треском посыпались во все стороны. Куидель поднял обе руки вверх, а потом плавно опустил себе на колени. И костёр послушался шамана – пламя опало, и горение вскоре прекратилось. Начавший накрапывать мелкий дождик с редкими снежинками, прибил к углям дым. В середине костра индейцы увидели фигурку мальчика, почти не тронутую пламенем, и, практически, полностью сгоревшую фигурку девочки.

Участь бледнолицей пленницы была решена. Для этого не понадобился ни Совет племени, ни слова шамана. И без них всё было всем ясно: духи примут жертву в лице бледнолицей девушки с огненными волосами, и Хоуохкэн останется жив.

Шаман продолжал безмолвно сидеть в застывшей позе – Куидель впал в глубокий транс. Тело его окостенело. Индейцы подняли своего шамана и, как деревянного истукана, отнесли в хоган к раненому. Вождь ОхитекаКотахира распорядился всем расходиться и уже с утра заняться сбором дров для жертвенного костра.

Непейшни понял, что ему надо действовать немедленно. Как только стойбище погрузилось в глубокий сон, он вошёл в хоган к Анпэйту. Любимая не подавала признаков жизни. Никак не отреагировала на миску с горячей похлёбкой, которую он вложил в её застывшие руки. Не откликнулась на ласковые слова, с которыми он к ней обратился. И пришлось Непейшни кормить её с ложечки, а потом одевать в принесённую им мужскую одежду. Хорошо хоть Анпэйту не задеревенела, а исправно глотала и сгибала руки и ноги под мягким нажимом рук Непейшни…

Для Дори сегодняшний день был самым страшным в её жизни. Дикие завывания вокруг её жилища скрутили ужасом её внутренности в тугой узел. Даже когда звуки удалились, даже когда они смолкли, ей не стало легче. Даже далёкие выстрелы ружей солдат, послышавшихся вскоре, не внушили ей надежду на спасение. Она поняла, что её судьба решилась, но каково было это решение, она не знала. Её душа сжалась в крохотный комочек, в точку, а страх окутал, словно толстое одеяло, сквозь вату которого звуки внешнего мира едва проникали. Запах горячей пищи, хотя она и ела последний раз сутки назад, чьи-то ласковые руки, надевающие на неё одежду, не вернули её к реальности. И только когда в её спутанную гриву погрузился гребень, и стало больно от выдёргиваемых волосков, защитная плёнка её сознания лопнула от ужаса, как мыльный пузырь. Дори поняла, что её готовят к снятию скальпа, и слёзы двумя ручейками покатились по её щекам и закапали на одежду. Что ещё она могла предпринять? На что ещё надеяться? Только на милость Бога. И Дори начала молиться…

Непейшни с трудом справлялся с расчёсыванием спутанных волос любимой. У Натта, гребень которой он захватил с собой в последний момент, тоже были длинные густые волосы, но они не шли ни в какое сравнение с пышными кудрями Анпэйту, да ещё и сбившимися в комок за последние двое суток. Их невозможно было убрать под мужскую шапку, поэтому пришлось тщательно расчесать, а потом заплести в косу, вспомнив, как он это делал, пока Натта была маленькой.

Наконец, любимая была готова. Непейшни взял её за руку и вывел из хогана в ночь.

6

Исчезновение жертвы обнаружилось только утром, когда и костёр, и Куидель были готовы для проведения ритуала. Это исчезновение связали с отсутствием Непейшни только днём, когда один из дозорных, сменившихся после смены, доложил вождю, что двое мужчин проследовали мимо него в восточном направлении беспрепятственно, подав правильный условный сигнал. До этой информации исчезновение жертвы приписывали духам, поскольку раненый, вдруг, почувствовал себя гораздо лучше, перестал метаться, его прежде мертвенно-бледное лицо приобрело естественный коричневый оттенок. Шаман не спешил никого ни в чём переубеждать. Уселся перед своим хоганом и молча курил трубку.

Догонять беглецов было бессмысленно – слишком много прошло времени, а их следы были надёжно скрыты под покровом первого снега, шедшего всю ночь. Тем не менее, ОхитекаКотахира разослал гонцов по всем направлениям в дружественные племена, граничащие с племенем осейджикау. Гонцы вернулись через несколько дней, но ни в одном из племён беглецы не появлялись, ничего и никого подозрительного никто не видел. Нэпэйшни и бледнолицая пленница как в воду канули…

Нэпэйшни и Дори передвигались только по ночам, пока не минули земли, на которых располагались племена из Союза двенадцати. От дозора родного племени в первую ночь бегства Нэпэйшни не скрывался, всё равно утром вскроется правда. А вот все последующие ночи был настороже. Он, как сын вождя и главы Военного Совета Союза двенадцати дружественных племён, был прекрасно осведомлён о системе дозорных, их расположении и условленных сигналах. И также прекрасно знал, как их обойти стороной. А едва светало, останавливался в лесу, делал из веток шалаш, нагребал на ветки снег, разводил небольшой костерок, на котором грел воду, и они с Анпэйту разжёвывали вяленую оленину. А потом, обнявшись, забывались коротким сном.

Дори уже потеряла счёт дням. Каждую ночь ей казалось, что она больше не выдержит, не сможет сделать больше ни шагу. Да и зачем? Так уютно и спокойно было в кольце рук этого странного индейца, спасшего ей жизнь, так тепло и надёжно, что ей хотелось остаться в их очередном импровизированном сугробе и заснуть вечным сном. Но каждый раз её будили, терпеливо в чём-то убеждали, ласково заглядывая через глаза в самое сердце, и она покорно шла дальше.

Нэпэйшни видел, как таяли силы любимой. Даже ему, закалённому охотнику и воину, было тяжело, что уж говорить о нежной девушке из другого мира. Но он знал, что, если они ещё немного потерпят, всего две ночи пути, границы союза закончатся, и тогда они смогут передвигаться более открыто, днём. Кроме того, вскоре должно стать теплее, поскольку Нэпэйшни выбрал путь на юг. Об этом он каждый вечер и рассказывал любимой, уговаривая встать и продолжить путь. Она его явно не понимала, но подчинялась его мягкой силе.

Дори, действительно, не понимала ни слова из того, что говорил этот красивый мужчина, индеец с зелёными глазами, и постепенно в ней зрела мысль о том, что надо бы обучиться языку друг друга. И начала воплощать эту идею в жизнь, когда они, наконец, вошли в обычный график – спали по ночам, шли днём.

Странно, физически Дори было тяжело как никогда в жизни, но и никогда в жизни она ещё не была так счастлива! Она чувствовала такую уверенность в завтрашнем дне, такое спокойствие и надёжность, как будто она – жена богача и живёт во дворце, а не сбивает ноги, идя уже который день за странным индейцем. А куда – похоже, не знает не только она, но и он тоже. Но ей было всё равно. В первый раз в жизни Дори поняла, что такое – быть за мужем. Непейшни (она уже знала, как зовут его и согласилась зваться смешным именем Анпэйту, хотя так и не поняла, что оно означает, как он не пытался ей это растолковать) так заботился о ней: добывал еду, разводил костер, готовил пищу, находил место для ночлега, согревал своим телом, оберегал в пути…

Было только одно «но», отделяющее их от полноценных супругов – они ещё ни разу не занимались сексом. Дори прекрасно видела, как реагирует его тело на её прикосновения, да, что там – прикосновения, даже на взгляд. Уж ей ли, познавшей к своим пятнадцати годам не один десяток мужчин, не разбираться в этом! Но единственное, что позволял себе Нэпэйшни, это вести её за собой, держа крепко за руку.

Чем дальше они продвигались, тем больше восхищала Нэпэйшни эта маленькая хрупкая женщина. Она не ныла, не капризничала в еде, доверяла ему полностью и бесповоротно. К очарованию её красотой добавились преклонение перед её силой духа и чистотой души. Но, о духи! Как же трудно было сдерживать своё желание прикоснуться к ней! Почувствовать гладкость светлой, будто прозрачной, кожи под своими ладонями. Вобрать в себя её дыхание, завладев полными, такими зовущими, губами. Но Нэпэйшни понимал её зависимое от него положение и не хотел пользоваться ситуацией. А хотел, просто жаждал, чтобы она пришла к нему первая. В порыве любви, а не благодарности за спасение. И потому позволял себе только держать её за руку во время переходов, да дотрагиваться до её огненных волос, когда расчёсывал на ночь её кудри.

Дори решила, что обязательно прорвёт эту последнюю преграду между ними при первом же удобном случае. Они передвигались неведомыми для её разумениями маршрутами, и иногда выходили на индейские поселения. Принимали там странную парочку по-разному. Где-то, даже не выслушав, прогоняли прочь. Где-то позволяли согреться у костра и даже кормили. И вот, однажды, разрешили переночевать в пустующем вигваме.

Дори уютно угнездилась на мягком лежаке, укрылась тёплым одеялом, разделась под ним донага и стала ждать Нэпэйшни, который остался у костра о чём-то договариваться с индейцами. Полный желудок вкусной еды, уютная постель, крыша над головой вместо звёздного неба – всё это разморило Дори, и она задремала.

Проснулась от неожиданности: Нэпэйшни, привыкший спать одетым, просунув руку под одеяло и обнаружив там нежную женскую кожу вместо грубой одежды, отскочил, как ошпаренный. Дори подскочила, и перед взором мужчины предстала девушка во всей полноте её красы: белоснежная мерцающая кожа, полные груди с аккуратными кружками сосков, черный провал пещерки между ногами… А ещё любимая протягивала к нему руки и маняще звала его по имени…

Первая их ночь любви была, действительно, целой ночью, а не отдельными любовными актами с перерывом на сон. Нэпэйшни был неутомим, но, при этом, нежен, терпелив, внимателен. Очень удивился и испугался, когда Дори расплакалась от накала чувств, и ей пришлось долго ему объяснять, что плачут не только от горя, но и от радости тоже.

С этой ночи счастье Дори стало безграничным. Всего месяц прошёл с того дня, как Нэпэйшни

вырвал её из лап смерти, а ей казалось, что прошло не меньше года. Так круто поменялась её жизнь. Так сильно изменилась она внутренне…

Хоуохкэн быстро поправлялся, и уже к исходу месяца вернулся к занятиям, ради которых прибыл в племя осейджикау. Это чудесное выздоровление ещё больше укрепило веру индейцев в могущество их шамана и милость духов к их племени, забравших бледнолицую жертву столь таинственным образом.

Натта признавала, что в выздоровлении любимого были и благоволение духов, и мастерство шамана, и самоотверженность матери, но твёрдо была убеждена, что решающую роль сыграла её искренняя, безграничная любовь. В эгоизме счастливого человека она не часто вспоминала об исчезнувшем брате и не замечала ни беспокойства матери, ни погасшего лица отца.

Предательство сына подкосило ОхитекаКотахира. Он был одним из немногих, кто верил в могущество Куиделя и милость духов, но понимал, что девушка исчезла с помощью Нэпэйшни, а не благодаря их волшебному вмешательству.

У Найра сердце разрывалось и от боли за мужа, и от страха за сына. Сердце матери не могло признать сына предателем и быстро нашло оправдание его странному поступку – в сердце Нэпэйшни, наконец-то, поселилась любовь. Настоящая. И он сделал то, что помогло её спасти. Найра было бы легче, если бы она смогла растолковать это Охитека. И ему было бы легче, но он замкнулся в своей уязвлённой гордости, запретив даже любимой жене говорить о сыне. И Найра приходилось только молиться в одиночестве, прося у духов защиты для её сына и его возлюбленной. И верить, что им хорошо там, куда привёл их выбранный ими путь.

7

Нэпэйшни и Анпэйту осели в племени хункпапа11, если можно назвать оседлой жизнь с кочевниками. Племя, в основном, занималось охотой: летом – на бизонов, в остальное время – на зверьё степей и лесов, а потому не меньше трёх-четырёх раз за год меняло место своего стойбища.

Индейцы доброжелательно отнеслись к появлению чужих людей, а, когда Нэпэйшни попросил вождя Кичи12 разрешить у них остаться на время, им не только дали такое разрешение, но и помогли поставить типи13, выделив в долг ценные шкуры бизонов для её утепления. Хункпапа уже не раз вступало в контакт с бледнолицыми, не только военный, но и торговый, и расплатой за это были неизвестные болезни, выкосившие почти половину их численности, а потому, сильный, молодой воин со своей женщиной в детородном возрасте, были им на руку.

Первая же охота, на которой Нэпэйшни подстрелил белку метким выстрелом в глаз, не испортив её шкурку, убедили индейцев в правильности их решения. Но истинное уважение вызвали его навыки организации охоты. Нэпэйшни, конечно, не рассказывал никому, что он сын вождя могучего северного племени осейджикау, но, невольно, по привычке, принимал на себя руководство охотой. И, удивительное дело, индейцы подчинялись чужаку, интуитивно чувствуя его внутреннюю силу, его, впитанное с молоком матери, право на власть.

А вот к Анпэйту женщины хункпапа отнеслись настороженно, хотя она и говорила на их языке, и старалась изо всех сил хорошо выполнять любую работу, которую ей поручали. И дело было не только в её странной, не похожей на них внешности – рыжих волосах, цвета огня, голубых, как прозрачные ручейки ранней весной, глазах, светлой коже со странными тёмными пятнышками, будто зерна, рассыпанные на вспаханную землю, по лицу. Впрочем, последнее было наименее удивительным, поскольку индейцы посчитали пятна следствием какой-то болезни. Они чувствовали на уровне инстинктов чужеродность Анпэйту, её внутреннюю, глубинную инаковость.

Нэпэйшни тоже понимал, чем дальше, тем больше, что его мир не то место, где должна находиться любимая. Казалось бы, всё сложилось удачно. Они обогнали зиму, преследовавшую их по пятам. Они оторвались от погони родного племени. Они выдержали тяжёлый пеший переход. Они нашли приют и обрели собственное жилище, которое, возможно, из временного может стать постоянным. И любимая ни на что не жаловалась, неизменно бурно радовалась его возвращению с охоты, с упорством учила его язык и с удовольствием обучала своему. А ночи! Ночи полны были страсти, нежности, любви…

И начинались они с ежедневного ритуала, который появился в их семье, когда они ещё не были семьёй, – Нэпэйшни брал в руки гребень сестры, расчёсывал буйные рыжие кудри жены и заплетал их в косу. Под конец у него уже дрожали руки, а по телу пробегали волны желания, так что иногда причёска так и оставалась незавершённой.

В последнее время Нэпэйшни всё чаще стал замечать, как любимая замирает и уходит в себя. «Тоскует по дому, по родным», – понял он. Нэпэйшни тоже тосковал. Прошло уже полгода, как они с Анпэйту покинули племя осейджикау, но не проходило и дня, чтобы он не просил прощения у отца, матери и сестры, и молил духов даровать жизнь и здоровье Хоуохкэну…

…Натта уже давно простила брата. Была бы она столь великодушна, если бы любимый ушёл по Млечному Пути, – не задумывалась. Её волновало другое. Весной Хоуохкэн вернулся в родное племя куапо, с успехом продемонстрировав полученные военные навыки. Но влюблённые надеялись, что расставание не будет долгим. Хоуохкэн пообещал уже этим летом подстрелить на охоте бизона или, на крайний случай, оленя, чтобы его допустили к обряду инициации в мужчины, и осенью вернуться за Натта, чтобы сыграть свадьбу. Натта же поклялась, что будет верно ждать любимого.