Проблема Спинозы

– Вы что же, ничего не выяснили о нем за истекшие две недели?

– Господин директор, я ничего не узнавал о Спинозе. Это не входило в мое задание.

– И поэтому вы, благодарение Богу, увильнули от излишней необходимости немного расширить свои знания? Верно, Розенберг?

– Давайте-ка выразим это по-другому, – поспешил на помощь герр Шефер. – Подумайте о Гете. Как бы он поступил в такой ситуации? Если бы от Гете потребовали прочесть автобиографию какого-то неизвестного ему человека, что сделал бы Гете?

– Он постарался бы побольше узнать о нем.

– Вот именно! Это важно, если вы кем-то восхищаетесь – стремитесь его превзойти. Используйте его как своего наставника.

– Благодарю вас, герр Шефер.

– И все же, давайте продолжим рассмотрение моего вопроса, – гнул свое директор Эпштейн. – Как вы объясните беспредельное восхищение и благодарность Гете по отношению к какому-то еврею?

– А Гете знал, что он еврей?

– Господи боже мой! Разумеется, знал!

– Но, Розенберг, – заговорил герр Шефер, в голосе которого тоже начало прорываться раздражение, – вдумайтесь в то, о чем спрашиваете. Какое это имеет значение – знал ли он, что Спиноза – еврей? С чего вы вдруг вообще задали этот вопрос? Неужели вы думаете, что человек склада Гете – вы ведь сами назвали его универсальным гением – стал бы разбираться, принимать ему великие мысли или нет, в зависимости от их источника?!

У Альфреда был такой вид, будто его громом поразило. Никогда еще в его мозгу не бушевал подобный вихрь мыслей. Директор Эпштейн, положив ладонь на руку герра Шефера, чтобы успокоить его, не сдавался:

– Мой главный вопрос к вам по-прежнему остается без ответа. Как вы объясните то, что универсальный немецкий гений почерпнул столь значительную помощь в идеях представителя низшей расы?

– Вероятно, дело в том же, о чем я говорил, имея в виду доктора Апфельбаума. Может быть, в результате мутации может появиться и хороший еврей, несмотря на то, что вся их раса порочна и недоразвита…

– Это неприемлемый ответ! – заявил директор. – Одно дело – говорить так о враче, добром человеке, что усердно трудится в избранной им профессии, и совсем другое – называть плодом мутации гения, который, вполне возможно, изменил ход истории. А ведь есть много других евреев, чья гениальность – прекрасно известный факт. Подумайте о них. Позвольте напомнить вам о тех, которых вы знаете сами – но, может быть, не догадываетесь, что они – евреи. Герр Шефер говорил мне, что в классе вы читали наизусть стихи Генриха Гейне. Он также упоминал, что вы любитель музыки, и, как я догадываюсь, вам случалось слушать произведения Густава Малера и Феликса Мендельсона. Так?

– А что, они все – евреи, господин директор?!

– Да, и вы не можете не знать, что Дизраэли, великий премьер-министр Англии, был евреем, не так ли?

– Я не знал этого, господин директор…

– Ну, конечно! А в настоящее время в Риге идет опера «Сказки Гофмана», сочиненная Жаком Оффенбахом, еще одним отпрыском еврейского народа. Как много гениев! И как вы это объясните?

– Я не могу ответить на ваш вопрос. Мне надо будет об этом подумать… Пожалуйста, господин директор, можно мне уйти? Я плохо себя чувствую. Обещаю, я подумаю об этом!

– Да, можете идти, – разрешил директор. – И я очень хочу, чтобы вы задумались. Думать вообще полезно. Подумайте о нашем сегодняшнем разговоре. Подумайте о Гете и об этом еврее Спинозе.

* * *

После ухода Альфреда директор Эпштейн и герр Шефер несколько минут молча смотрели друг на друга, а потом директор заговорил:

– Он говорит, что собирается подумать, Герман. Каковы шансы на то, что он действительно задумается?

– Близки к нулю, я бы сказал, – вздохнул герр Шефер. – Давайте дадим ему аттестат и сбудем с рук долой. Он страдает отсутствием любознательности, которое, скорее всего, не поддается излечению. Копни его разум в любом месте – и наткнешься на ту же скальную породу ни на чем не основанных убеждений.

– Вы правы. Я ничуть не сомневаюсь, что и Гете, и Спиноза в эту самую минуту улетучиваются из его головы и больше никогда ее не потревожат… Тем не менее то, что сейчас произошло, сняло у меня камень с души. Мои страхи просто смешны! Этот юноша не обладает ни достаточным интеллектом, ни силой духа, чтобы нанести серьезный вред, увлекая других своим образом мыслей.

Глава 7

Амстердам, 1656 г

Бенто выглянул в окно, наблюдая, как брат идет к синагоге. Габриель прав: я действительно наношу вред своим самым близким людям. Выбор мне предстоит устрашающий: я должен либо отступиться от себя, отказавшись от своей самой сокровенной природы и стреножив свое любопытство, либо вредить тем, кто мне роднее всех… Рассказ Габриеля о гневе в его адрес, прорвавшемся на субботнем ужине, пробудил в памяти Бенто отеческое предостережение ван ден Эндена о растущей опасности, которая грозит ему в еврейской общине. Он размышлял о возможностях избежать этой ловушки почти час, потом встал, оделся, сварил себе кофе и вышел через черный ход с чашкой в руке, направляясь к лавке, носившей гордое название «Импорт и экспорт Спинозы».

В лавке он смахнул пыль, вымел мусор через переднюю дверь на улицу и опорожнил большой мешок ароматного сушеного инжира – новой поставки из Испании – в ларь. Усевшись на свое обычное место у окна, Бенто прихлебывал кофе, закусывая инжиром, и целиком ушел в образы, проплывавшие в его голове. Он не так давно начал практиковать этот новый тип созерцания: он целиком отключался от потока мышления и воспринимал свой внутренний мир как театр, а себя – зрителем, наблюдающим происходящее действо. На внутренней сцене сразу же возникло лицо Габриеля со всеми его печалями и растерянностью, но Бенто уже научился опускать занавес и легко переходить к следующему действию. Вскоре перед ним материализовался ван ден Энден. Он хвалил успехи Бенто в латыни, по-отечески легонько пожимая его плечо. Это прикосновение… ему нравилось его ощущать. Но, подумал Бенто, когда Ребекка, а теперь и Габриель от меня отворачиваются – кто станет ко мне прикасаться?

Затем поток сознания Бенто скользнул дальше, он увидел самого себя, обучающего ивриту своего учителя и Клару Марию. Он улыбнулся, заставляя двух своих учеников, как детишек, зубрить алеф, бет, гиммель, – и улыбнулся еще шире видению Клары Марии, в свою очередь, гоняющей Спинозу по греческим альфа, бета, гамма. Он заметил яркое, почти лучистое свечение образа Клары Марии – этой юной калеки с искривленной спиной, этой женщины-ребенка, чья шаловливая улыбка сводила на нет все ее старания казаться взрослой строгой менторшей. Проплыла шальная мысль: если бы только она была постарше…

К полудню его долгая медитация была прервана каким-то движением за окном. В отдалении он увидел идущих к лавке Якоба и Франку, которые переговаривались на ходу. Бенто дал себе клятву вести благочестивую жизнь и знал, что негоже исподтишка наблюдать за другими людьми – которые, вполне вероятно, обсуждают его в этот момент. Однако не мог отвести взгляда от странной сцены, разворачивавшейся перед его глазами.

Франку отстал от Якоба на три-четыре шага. Тогда Якоб обернулся, схватил его за руку и попытался тащить силой. Франку выдернул руку и яростно затряс головой. Якоб что-то ему ответил, а потом, оглядевшись, чтобы убедиться, что поблизости нет никаких свидетелей, своими огромными ладонями ухватил Франку за плечи, резко тряхнул его, направил вперед и толкал перед собой, пока они не добрались до лавки.

На мгновение Бенто наклонился к окну, захваченный происходящим, но вскоре вновь вошел в созерцательное состояние и принялся размышлять о загадочном поведении Франку и Якоба. Через пару минут его оторвали от размышлений звук открывшейся двери лавки и шаги вошедших.

Он вскочил, поприветствовал своих гостей и подтащил поближе два кресла для них, а сам сел на большой мешок с кофейными зернами.

– Вы идете с субботней службы?

– Да, – ответил Якоб, – и одному из нас она принесла умиротворение, а другой еще более взволнован, чем прежде.

– Интересно… Одно и то же событие вызывает два столь различных отклика. И каково же объяснение сему феномену? – поинтересовался Бенто.

Якоб не замедлил с ответом:

– Не так уж это интересно, а объяснение и вовсе прозрачно. В отличие от Франку, у которого нет иудейского образования, я сведущ в еврейской традиции и иврите, и…

– Позволь мне прервать тебя, – проговорил Бенто, – но уже с самого начала твое объяснение само нуждается в объяснении. Любой ребенок, воспитанный в Португалии в марранской[31 - Марраны (мараны) – в средневековых Испании и Португалии – евреи, официально принявшие христианство.] семье, не искушен в иврите и еврейских ритуалах. В том числе и мой отец, который выучил иврит только после того, как покинул Португалию. Он рассказывал мне, что, когда он мальчиком жил в Португалии, великие кары грозили любой семье, обучающей своих детей еврейскому языку или еврейским традициям. Кстати, – Спиноза повернулся к Франку, – разве не слышал я вчера о возлюбленном отце, казненном из-за того, что инквизиция нашла у него зарытую в землю Тору?

Франку, нервно запустив пальцы в длинные волосы, ничего не ответил, но едва заметно кивнул.

Снова обращаясь к Якобу, Бенто продолжил:

– Итак, Якоб, позволь спросить тебя: откуда ты знаешь иврит?

– Мои предки сделались новообращенными христианами три поколения назад, – быстро заговорил Якоб, – но остались тайными евреями, полными решимости сохранить нашу веру живой. Мой отец послал меня в Роттердам работать в его торговом деле, когда я был одиннадцатилетним мальчишкой, и в следующие восемь лет я проводил каждую ночь за изучением иврита под руководством дяди-раввина. Он подготовил меня к бар-мицве в роттердамской синагоге, а потом продолжал наставлять меня в иудейских традициях до самой своей смерти. Я провел бо?льшую часть последних двенадцати лет в Роттердаме и недавно вернулся в Португалию только для того, чтобы спасти Франку.

– А ты, – обратился Бенто к Франку, которого, казалось, интересовали только плохо подметенные половицы лавки Спинозы, – ты совсем не знаешь иврита?

Но вместо Франку ответил Якоб:

– Нет, конечно. В Португалии, как ты только что заметил, запрещено все еврейское. Всех нас учили читать священные книги по-латыни.

– Скажи мне, Франку, ты совсем не знаешь иврита?

И снова вмешался Якоб: