Терапевтическая проза. Ирвин Ялом. Комплект из 5 книг

«Как я вижу, влечение к пациенткам вызывает у тебя столь же сильные эмоции, как и у меня. Итак, что ты думаешь о моей ситуации – о той встрече с бывшей пациенткой в книжном магазине, о которой я тебе только что рассказывал?»

«Знаешь, что мне напомнила эта история? Мой дядя Моррис был евреем-ортодоксом и настолько ревностно относился к кошерной пище, что в некошерном магазине не мог съесть и сандвич: он боялся, что его нарезали тем же ножом, что и сандвич с ветчиной для предыдущего клиента. Есть ответственность, и есть фанатизм под маской ответственности. Черт возьми, я помню времена у Хопкинса, когда мы гуляли со студентками-медсестрами. Ты всегда быстро уходил и мчался назад к своим книгам или начинал ухаживать за самой невзрачной. Помнишь Матильду Порк? Мы еще звали ее Матильда Подпорка? Вот кого ты выбирал! А та красавица, которая бегала за тобой, а ты шарахался от нее, как от чумы. Как ее звали?»

«Бетси. Она казалась такой хрупкой – дунь и рассыплется. К тому же у нее был парень – полицейский детектив».

«Вот-вот, я об этом и говорю! Хрупкость, бойфренд – Эрнест, это ее проблемы, а не твои. Кто это увенчал тебя венком всеобщего терапевта? Но дай мне дорассказать тебе об этом докторе Файфере. На нескольких сеансах он менялся со мной местами».

«Менялся местами?»

«Самым натуральным образом. Иногда в самой середине сеанса он вставал и предлагал мне сесть на его стул, а сам садился на мой. Он начинал рассказывать о своих личных проблемах, связанных с той, о которой я ему рассказывал. Или объявлял о наличии у него сильнейшего контрпереноса и немедленно начинал его прорабатывать».

«Это часть юнгианской концепции?»

«В некотором роде да. Я слышал, что Юнг экспериментировал в этой области в работе со странным парнем по имени Отто Гросс».

«Есть какая-нибудь литература по этому поводу?»

«Не уверен. Знаю, что Френци и Юнг говорили о смене мест и экспериментировали с этим. Я даже не знаю точно, с кого все это началось».

«Ну и о чем же откровенничал с тобой твой аналитик? Приведи какой-нибудь пример».

«Лучше всего я помню историю, связанную с моей национальностью. Сам он не был антисемитом, но его отец, швейцарец, симпатизировал нацистам, чего он очень стыдился. Он сказал мне, что именно поэтому он женился на еврейке».

«И как это повлияло на ход терапии?»

«Да посмотри на меня! Приходилось ли тебе видеть человека более целостного?»

«Да, поработай ты с ним еще пару лет, сейчас бы уже замуровал вход в свою пещеру! Серьезно, Пол, к чему это привело?»

«Ты знаешь, как сложно заниматься поиском причин, но я уверен, что его откровение не оказало никакого отрицательного влияния на терапевтический процесс. В целом оно пошло на пользу. Это позволило мне чувствовать себя более свободно, позволило доверять ему. Помнишь, в Балтиморе я пытался ходить к двум или трем терапевтам, холодным, как рыбы, и ни разу не вернулся».

«Я был более восприимчивым. Первым моим аналитиком была Оливия Смизерт, и я провел с ней около шестисот сеансов. Она была обучающим аналитиком, так что я решил, что в таком случае она должна знать, что делает, и если у меня что-то не получается, то это моя проблема. Огромное заблуждение. Как бы мне хотелось вернуть себе эти шестьсот часов! Она ничего о себе не рассказывала. У нас ни разу не было момента честности».

«Знаешь, не хотелось бы, чтобы ты неверно понял наши отношения с Файфером. Откровения a la Suisse вовсе не обязательно оказываются правдой. По большей части ко мне они отношения не имели. Его тянуло на откровения приступами. Он не смотрел на меня, он сидел футах в десяти и вдруг выскакивал из своего кресла, как чертик из табакерки, и начинал говорить о том, как бы ему хотелось отрубить отцу голову или переспать с сестрой. После чего опять становился черствым и надменным».

«Меня больше интересует актуальная реальность взаимоотношений, – сказал Эрнест. – Помнишь, я рассказывал тебе о сеансе с Джастином? Он должен был догадаться, что я в обиде на него, что я чувствую себя униженным. Только подумай, в какой парадоксальной ситуации он оказался по моей вине: сначала я говорил ему, что цель терапии – перевести его на качественно иной уровень в отношениях с окружающими. Во-вторых, я пытаюсь установить аутентичные отношения с ним самим. В-третьих, возникает ситуация, когда он совершенно точно подмечает проблематичный аспект наших взаимоотношений. И я спрашиваю, как еще можно назвать это отрицание верного наблюдения, как не антитерапией?»

«Боже правый, Эрнест, не кажется ли тебе, что ты застрял на ничтожнейшем моменте в истории человечества? Знаешь, сколько у меня сегодня было пациентов? Двадцать два! И это при том, что я закончил пораньше, чтобы приехать сюда. Выпиши этому парню прозак и встречайся с ним по пятнадцать минут в две недели. Ты и вправду думаешь, что ему станет хуже от этого?»

«Ладно, забудь об этом, Пол, мы уже говорили на эту тему. Давай вернемся к моей проблеме».

«Ну давай. Проведи эксперимент. Поменяйся с ним местами во время сеанса и говори правду, только правду и ничего, кроме правды. Начни с завтрашнего дня. Говоришь, ты встречаешься с ним три раза в неделю? Ты хочешь отучить его от себя, развенчать свой образ в его глазах, отмести иллюзии? Так покажи ему свои слабые стороны. Чем ты рискуешь?»

«Возможно, будут проблемы с Джастином, кроме того, после стольких лет терапии кардинальное изменение методики собьет его с толку. Идеализация устойчива. Может также возникнуть обратный эффект: зная Джастина, можно предположить, что он может идеализировать меня еще сильнее за такую честность».

«Ну и что? Вот тогда-то ты и обратишь на это его внимание».

«Ты прав, Пол. На самом деле, по-настоящему я рискую не пациентом, а собой. Как я могу сделать что-то, что Маршал, мой супервизор, не приемлет? А я ни в коем случае не могу лгать супервизору. Только представь – платить сто шестьдесят долларов в час и врать».

«Может, ты уже достиг профессионального роста. Может, пришло время перестать учиться у Маршала. Может, он даже согласится с этим. Ты уже прошел стадию ученичества».

«Ха! Что касается психоанализа, я еще даже не начал! Мне нужно пройти полный курс психоаналитической подготовки, потратить на это четыре-пять лет – годы занятий, годы интенсивного супервизорского наблюдения за моими пациентами».

«Ну вот мы и решили, чем ты будешь заниматься остаток своих дней, – отозвался Пол. – Это ортодоксальный modus operandi[20 - Образ действий (лат.). – Прим. ред.]. Они несколько лет душат опасный, цветущий молодой мозг в куче навоза своих доктрин, пока он не перезреет, не зачахнет и не уйдет в семена. И вот, когда ветер сдувает последнюю одуванчиковую вспышку креативности, они присваивают вновь посвященному степень с уверенностью, что в своем слабоумии он увековечит их Святое писание. Вот как это работает, не правда ли? Любая инициатива обучаемого воспринимается как сопротивление, разве нет?»

«Что-то в этом роде. Разумеется, в интерпретации Маршала любой эксперимент будет отреагированием, или, как он говорит, моей терапевтической невоздержанностью».

Пол подозвал официанта и заказал себе эспрессо. «Терапевты давным-давно начали экспериментировать с самораскрытием. Я как раз начал читать новые клинические дневники Ференци. Очаровательно! Из всех близких соратников Фрейда один лишь Ференци нашел в себе смелость разработать более эффективную терапевтическую методику. Сам старик слишком большое значение придавал теории и слишком заботился о сохранении своего движения, чтобы уделять достаточное внимание результату. Кроме этого, как мне кажется, он был слишком циничен, чересчур уверен в непоколебимости человеческого отчаяния, чтобы ожидать реальных перемен после какой бы то ни было формы психологического воздействия. Так что Фрейд терпел Ференци, испытывал к нему некоторую симпатию, насколько он вообще умел симпатизировать. Он брал Ференци с собой на отдых и подвергал его психоанализу во время совместных прогулок. Но каждый раз, когда Ференци слишком далеко заходил в своих экспериментах, каждый раз, когда разработанные им процедуры грозили принести психоанализу дурную славу, Фрейд обходился с ним круто, очень круто. Есть письмо, где Фрейд поносит Ференци, говоря, что у того наступил третий пубертат».

«Разве Ференци не заслужил подобное обращение? Разве он не спал со своими пациентками?»

«Я не уверен. Это возможно, но мне кажется, что он преследовал ту же цель, что и ты, – стремился каким-то образом гуманизировать терапию. Прочитай эту книгу. Мне кажется очень интересным момент, посвященный „двойному“ или „обоюдному“ анализу, как он его называет. Один час он анализирует пациента, а следующий час пациент анализирует его. Я дам тебе эту книгу – когда ты вернешь мне предыдущие четырнадцать. И заплатишь штраф за то, что задержал их».

«Спасибо, Пол. Но у меня она уже есть. Стоит на полке, ждет своей очереди. Но твое предложение дать мне ее почитать… Я тронут, можно даже сказать, ошеломлен».

Двадцать лет Пол и Эрнест рекомендовали друг другу книги, в основном романы, но и специализированную литературу. Коньком Пола была современная проза, особенно те произведения, которые укрылись от взгляда или были отвергнуты нью-йоркским истеблишментом, тогда как Эрнест любил удивлять друга работами ныне покойных и порядком подзабытых авторов – Джозефа Рота, Стефана Цвейга, Бруно Шульца. Но книгами они не обменивались никогда. Пол вообще не любил делиться – даже едой, хотя Эрнесту всегда хотелось попробовать то или иное блюдо. Стены его дома были заставлены книгами, и он частенько неспешно просматривал их, с удовольствием вспоминая старинную дружбу с каждой из них. Эрнест тоже не любил давать книги почитать. Даже самые незначительные эпизоды он читал внимательно, с карандашом в руке, подчеркивая моменты, которые тронули его или заставили задуматься, чтобы впоследствии, возможно, использовать их в своих собственных произведениях. Пол разыскивал интересные поэтические слова и образы, Эрнест – идеи.

Приехав домой, Эрнест в течение часа изучал записи Ференци. Еще он задумался над комментариями Сеймура Троттера относительно роли правды в терапии. Сеймур говорил, что мы должны показать пациентам, что едим свою собственную стряпню, что чем более открыто, более естественно ведем себя мы, тем выше вероятность того, что пациенты последуют нашему примеру. Несмотря на общую неприязнь к Троттеру, Эрнест чувствовал, что что-то в нем есть от мудреца.

А что, если последовать совету Троттера? Раскрыться перед пациентом полностью? До рассвета Эрнест решился: он проведет эксперимент с использованием радикально эгалитарной терапии. Он будет абсолютно откровенен и преследовать будет одну лишь цель – установление аутентичных отношений с пациентом и признание того, что отношения сами по себе будут иметь терапевтический эффект. Никакой исторической реконструкции, никаких интерпретаций прошлого, никакого анализа психосексуального развития. Единственное, что удостоится его внимания, – это то, что происходит между ним и пациентом. И начнет он этот эксперимент немедленно.

Но кто же станет экспериментальным пациентом? Никто из тех, с кем он работал сейчас, не подходил на эту роль. Переход со старой методики к новой получится неуклюжим. Гораздо лучше начать все по-новому с новым пациентом.

Он взял свой блокнот, куда записывал время сеансов, и просмотрел расписание на следующий день. В десять утра приходила новая пациентка – Каролин Лефтман. Он ничего не знал о ней, за исключением того, что она решила обратиться к нему сама, прослушав его выступление в книжном магазине «Printers. Inc.» в Пало-Альто. «Итак, Каролин Лефтман, кто бы вы ни были, вас ожидает неповторимый терапевтический опыт!» – произнес он, выключая свет.

Глава 6

В 9.45 Кэрол была уже в офисе Эрнеста и, следуя инструкциям, полученным при записи, прошла в приемную. Кэрол специально приехала пораньше, чтобы у нее было несколько минут привести себя в порядок, успокоиться, повторить придуманную ею историю болезни и вжиться в роль. Она присела на тот же зеленый кожаный диван, на котором обычно сидел Джастин. Всего два часа назад Джастин беспечно взбежал вверх по ступенькам и плюхнулся на тот же самый диван, где сейчас сидела Кэрол.

Она налила себе немного кофе, не спеша выпила его мелкими глотками, а потом сделала несколько глубоких вдохов, «пробуя на вкус» приемную Эрнеста. «Так вот оно, – думала она, оглядывая комнату. – Вот то поле боя, где этот гнусный человек и мой муж так долго готовили против меня заговор».

Она пробежалась взглядом по обстановке приемной. Отвратительно! Липкие тканые портьеры на стенах, перекочевавшие сюда с ярмарки на Найт-стрит 60-х годов, древние кресла, любительские фотографии Сан-Франциско, среди которых – непременный снимок викторианских зданий на Аламо-сквер. Боже упаси еще раз увидеть домашние фото психиатра, подумала Кэрол. Она вздрогнула, вспомнив офис доктора Кука, как она лежала на этом драном персидском ковре, уставившись на фотографии туманных восходов Труро, пока доктор мял ее ягодицы своими ледяными руками и с безрадостным, приглушенным ворчанием впихивал в нее сексуальное подтверждение, которое, по его словам, было ей необходимо.

Она потратила около часа на одевание. Она хотела выглядеть чувственной, но при этом ранимой и трогательной. Шелковые брюки сменила длинная узорчатая юбка, легкую атласную блузку – красный кашемировый свитер. Наконец она остановилась на короткой черной юбке, узком рубчатом свитере, тоже черном, и простенькой витой золотой цепочке. Под свитером – новый с иголочки кружевной бюстгальтер с объемными чашечками, очаровательно поднимающий грудь, который она приобрела специально для этого случая. Не зря же она наблюдала, как Эрнест общался с Нан в книжном магазине. Только слепой идиот мог бы не заметить этот ребяческий интерес к грудям. Эта похотливая дрожь – и язык, постоянно облизывающий напряженные губы. Он практически нагнулся к ней и начал сосать. Хуже того, он держался настолько напыщенно и самоуверенно, что ему, наверное, никогда и в голову не приходило, что женщины замечают его плотоядные взгляды. Эрнест был невысокий, практически одного роста с Джастином, поэтому она надела туфли на плоской подошве. Она хотела было надеть черные узорчатые колготки, но передумала. Не сейчас.

Эрнест вышел в приемную и протянул руку: «Каролин Лефтман? Я Эрнест Лэш».

Каролина пожала его руку: «Доброе утро, доктор».

«Прошу вас, входите, – произнес Эрнест, указывая ей на одно из кресел, стоящих друг напротив друга. – Мы в Калифорнии, поэтому мы с пациентами называем друг друга по имени. „Эрнест“ и „Каролин“, вы не против?»

«Я постараюсь привыкнуть, доктор. Может быть, у меня не сразу получится». Она прошла в кабинет следом за ним, бегло осмотрев окружающую обстановку. Два дешевых кожаных кресла были повернуты на девяносто градусов, так, чтобы и доктору, и пациенту приходилось слегка поворачивать голову, чтобы увидеть друг друга. На полу лежал потрепанный поддельный кашанский ковер. А у одной стены стояла – замечательно! – обязательная кушетка, над которой висела пара дипломов в рамках. Корзина для бумаг была переполнена, и Кэрол разглядела несколько измятых, перепачканных салфеток – вероятно, прямо из Бургер-Кинг. Ветхая фанерная ширма неприятного желтого цвета стояла напротив заваленного беспорядочными грудами бумаг, книг и увенчанного огромным компьютерным монитором стола Эрнеста. Ни намека на эстетический вкус. Ни следа женской руки. Хорошо!

Кресло оказалось жестким и неудобным. Сначала ей не хотелось опускаться в него, и она подложила под себя руки. Кресло Джастина. Сколько часов – часов, которые она оплатила, – Джастин провел в этом кресле, поливая ее помоями? Она вздрогнула при мысли о том, как он и эта жирная скотина сидели в этом кабинете, голова к голове, плетя против нее интриги.

«Спасибо вам, что приняли меня так быстро. Мне казалось, что я стою на самом краю», – дрожащим от благодарности голосом произнесла она.

«Когда мы говорили по телефону, вы казались подавленной. Давайте начнем с самого начала, – отозвался Эрнест, доставая свой блокнот. – Расскажите мне все, что я должен знать. Из нашего короткого разговора я вынес только то, что у вашего мужа рак и вы позвонили мне после того, как услышали мое выступление в книжном магазине».