Терапевтическая проза. Ирвин Ялом. Комплект из 5 книг

Маршал с интересом слушал. «Прекрасно, Моррис, – думал он. – Из тебя вышел отличный подстрекатель. Это первый твой умный поступок на моей памяти!» Космолет Сета был готов к взлету; еще немного, и он вырвется на орбиту саморазрушения.

«Да, – продолжал Сет. У него работало только одно легкое, и голос заметно сел. – Я не отрицаю, что самые близкие мои друзья – это мои пациенты. И это утверждение в той же мере относится ко всем вам. К тебе тоже, Моррис. Со своими пациентами я провожу четыре часа в неделю, обсуждая самые интимные темы. Скажите мне, кто из вас проводит столько же времени в такой же интимной обстановке с другом? Я могу ответить за вас: ни один, и, уж конечно, не ты, Моррис. Все мы знаем основные паттерны дружбы американских мужчин. Может, некоторые из вас – думаю, не многие, – раз в неделю обедают с друзьями, выкраивая для близкого общения тридцать минут между жеванием и заказом блюда».

Голос Сета заполнил зал: «Неужели вы будете отрицать, что терапевтический сеанс должен быть святилищем честности? Если вы называете пациентов своими ближайшими друзьями, так найдите в себе силы отбросить лицемерие и скажите им! А что с того, что они узнают интимные подробности вашей жизни? Никогда моя откровенность не становилась препятствием для психоанализа. Наоборот, она лишь ускоряет процесс. Может быть, из-за моего рака скорость стала особенно важна для меня. Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что, для того чтобы понять это, мне потребовалось так много времени. Мои новые пациенты, которые присутствуют здесь, могут подтвердить, что мы продвигаемся вперед с огромной скоростью. Спросите их! Сейчас я уверен, что психоаналитическая подготовка не должна продолжаться больше трех лет. Ну же, дайте им слово!»

Маршал поднялся. «Я протестую! Это неуместный шаг, проявление невоздержанности, – вот опять это слово, его любимое слово! – так или иначе вовлекать ваших пациентов в это прискорбное обсуждение. Лишь воспаленный рассудок мог породить эту идею. Их мнение испытывает воздействие сразу двух факторов – переноса и личной заинтересованности. Вы спрашиваете их о скорости, о неряшливом экспресс-психоанализе – и, разумеется, они согласятся с вами. Разумеется, идея быстрой трехгодичной психоаналитической подготовки пришлась им по вкусу. А какому кандидату она бы не понравилась? Но мы упускаем из виду истинную проблему: вашу болезнь и то, как она сказывается на ваших воззрениях и вашей профессиональной деятельности. Как вы сами сказали, Сет, ваша болезнь заставляет вас торопиться, заканчивать терапию как можно быстрее. Все мы готовы отнестись к этому с пониманием и сочувствием. Болезнь вносит кардинальные изменения в ваши планы на будущее, вполне понятные изменения в данной ситуации.

Но это не значит, – со все возрастающей убежденностью в голосе продолжал Маршал, – что ваши новые перспективы, порожденные личными обстоятельствами, вы должны представлять студентам как психоаналитическую доктрину. Прости, Сет, но я должен согласиться с Образовательным комитетом в том, что пришло время поднять вопрос о твоем статусе преподавателя и о том, способен ли ты и дальше выполнять эту роль. Психоаналитическая ассоциация вряд ли может позволить себе игнорировать проблему преемственности. Если психоаналитики не могут с этим справиться, то как мы можем ожидать от организаций, которые обращаются за нашей помощью: корпораций, правительства, что они смогут наладить процесс передачи власти и ответственности от власть имущих стариков к новому поколению?»

«Мы, – прогремел Сет, – не можем также позволить себе игнорировать тот факт, что власть пытаются захватить посредственности!»

«К порядку! – стукнул молоточком Джон Уэлдон.

Вернемся к повестке дня. Специальный комитет довел до нашего сведения ваши публичные и опубликованные комментарии, которые подвергают критике и намеренно дискредитируют некоторые основополагающие положения психоаналитической теории. Вот, например, в одном из ваших последних интервью для журнала „Vanity Fair“ вы высмеиваете теорию эдипова комплекса и называете ее „еврейской ошибкой“, а далее заявляете, что это один из многих канонов психоанализа…»

«Разумеется, – отозвался Сет, оставив все попытки шутить, – разумеется, это еврейская ошибка. Нельзя возводить маленькую семейку венских евреев до семейного универсума, а потом пытаться решить в мировом масштабе проблему, которую одержимые чувством вины евреи не смогли решить для себя!»

Зал наполнился гулом голосов, несколько психоаналитиков пытались высказаться одновременно. «Антисемит!» – говорил один. Слышались и другие голоса: «…делает пациентам массаж», «…занимается с пациентами сексом», «…самовозвышение», «это не психоанализ! Пусть он делает что угодно, только не надо называть это психоанализом!»

Голос Сета перекрыл все остальные голоса. «Да, Джон, конечно, я говорил и писал все это. И от этих слов я не отказываюсь. Каждый из вас, где-то глубоко внутри, знает, что я прав. Семья Фрейда – маленькое еврейское гетто – это лишь крошечная частичка человечества. Например, возьмем культуру, к которой я принадлежу. На каждую еврейскую семью приходятся тысячи мусульманских семей. Психоанализу ничего не известно про разнообразие главенствующей роли отца, о глубинной бессознательной страсти к отцу, о желании вернуться в его покой и защищенность, о слиянии с отцом».

«Да, – отметил Моррис, раскрыв журнал. – Об этом вы говорите в письме к редактору „Современного психоанализа“. Вы описываете интерпретации желаний молодого бисексуала, и я цитирую: „…которые представляли собой универсальное желание возвращения в первичную синекуру этого мира – отцовское чрево – прямую кишку“. Вы, со всей вашей необычайной скромностью, называете ее – он продолжил чтение, – „трансформирующей продуктивной интерпретацией, которую полностью искажают расовые предрассудки психоанализа“.

„Именно так! Но эту статью опубликовали только пару лет назад, а написал я ее шесть лет назад. И в ней изложено далеко не все. Это универсальная интерпретация. Она стала основой работы со всеми моими пациентами. Психоанализ – это не поле деятельности провинциальных евреев. Он должен признать и впитать в себя истины не только Запада, но и Востока. Всем вам еще предстоит узнать многое, и я сильно сомневаюсь как в вашем желании, так и в вашей способности воспринять новые идеи“.

Первый решающий вызов бросила Луиза Сен-Клер, мягкая седовласая женщина-психоаналитик удивительной целостности. Она обратилась непосредственно к председателю: „Полагаю, я уже достаточно услышала, мистер президент, чтобы убедиться в том, что доктор Пейнд слишком далеко ушел от кодекса психоаналитического учения, чтобы нести ответственность за подготовку молодых специалистов. Я голосую за лишение его статуса инструктора психоанализа!“

Маршал поднял руку. „Я присоединяюсь“.

Сет угрожающе поднялся и окинул присутствующих сердитым взглядом. „Вы отстраняете меня? Ничего большего от еврейской аналитической мафии я и не ожидал“.

„Еврейской мафии? – переспросила Луиза Сен-Клер. – Мой священник потерял бы дар речи, услышь он ваши слова!“

„Еврейская, христианская – какая разница. Еврейско-христианская мафия. И вы думаете, что можете отстранить меня? Нет, это я вас отстраню. Я создал этот институт. Я и есть этот институт. И институт будет там, куда я пойду, а, поверьте мне, я ухожу“. С этими словами Сет вскочил, схватил шляпу и пальто и шумно прошагал к выходу.

Рик Чаптон нарушил тишину, воцарившуюся после ухода Сета. Естественно, именно Рику, как одному из бывших пациентов Сета, предстоит наиболее остро ощутить на себе последствия его изгнания. Хотя он уже прошел полный курс обучения и стал полноправным членом института, Рик, как и многие, не переставал гордиться статусом своего учителя.

„Я хочу высказаться в защиту Сета, – сказал Рик. – События сегодняшнего вечера, их сущность и уместность вызывают у меня серьезные опасения. Не считаю я уместными и последние замечания Сета. Они ничего не доказывают. Это гордый человек, и он болен, и все мы знаем, что, когда на него оказывают давление, – а сегодня, как можно догадаться, давление было весьма интенсивным, – он начинает защищаться, становится высокомерным“.

Рик на мгновение замолчал, чтобы свериться с карточкой три на пять дюймов, после чего продолжил: „Я хотел бы предложить свою интерпретацию сегодняшних событий. Я вижу, что теоретические воззрения Сета вызывают у многих из вас самодовольный гнев. Но я не уверен, что причиной тому стала именно суть интерпретаций этой проблемы, предложенных доктором Пейндом, а не их форма, видимость. Возможно, у многих из вас вызывают настороженность острота его ума, его вклад в наше дело, его литературный талант и, прежде всего, его честолюбие? Неужели члены института не испытывают зависти к тому, что Сет часто появляется на страницах журналов, газет, в телепрограммах? Можем ли мы стерпеть его диссидентство? Можем ли мы стерпеть того, кто бросает вызов ортодоксальной концепции, как Шандор Ференци бросил вызов психоаналитической доктрине семьдесят пять лет назад? Полагаю, что сегодняшняя полемика была направлена не на содержание аналитических интерпретаций Сета Пейнда. Обсуждение его теории фокусировки на отце – всего лишь отвлекающий маневр, классический пример замещения. Нет, это была вендетта, нападение прямое – и недостойное. Я уверен, что действительными мотивами происшедшего были зависть, защита ортодоксальной доктрины, страх перед отцом и боязнь перемен“.

Ответил ему Маршал. Он хорошо знал Рика, так как в течение трех лет был его супервизором по одному из пациентов. „Рик, я уважаю твою смелость, твою лояльность и желание высказаться, но я не могу согласиться с тобой. Именно суть теоретических взглядов Сета вызывает мое наибольшее беспокойство. Он настолько далеко отошел от психоаналитической теории, что наш долг в этой связи – дифференцироваться, отделиться от него. Подумай только, о чем он говорит: стремление к слиянию с отцом, к возвращению в прямую кишку – отцовское чрево. Ну и ну!“

„Маршал, – возразил Рик. – Ты выдергиваешь из контекста одну лишь интерпретацию. Сколькие из вас делали такие вот идиосинкразические интерпретации, которые, будучи выхваченными из общего контекста, казались глупыми или недоказуемыми?“

„Может, ты и прав. Но не в отношении Сета. Он часто высказывался перед коллегами, перед широкой публикой, писал в своих статьях, что именно этот мотив ему представляется ключевой динамикой в анализе любого мужчины. Сегодня он ясно дал нам понять, что это не был единичный случай. Он назвал это „универсальной интерпретацией“. Он хвастался тем, что всем своим пациентам он озвучивает именно эту опасную интерпретацию!“

„Правильно, верно!“ Маршала поддерживал хор голосов.

„Опасную“, Маршал? – В голосе Рика звучало недовольство. – Тебе не кажется, что мы принимаем это слишком близко к сердцу?»

«Нет уж, мы слишком спокойно к этому относимся. – Маршал повысил голос. Теперь он выступал в роли оратора, вещающего от лица института. – Неужели ты ставишь под сомнение первостепенное значение или возможности интерпретации? Представляешь ли ты себе, какой вред принесли эти интерпретации? Любой взрослый мужчина, который испытывает хоть малейшее желание вернуться на некую регрессивную стадию развития, хоть ненадолго вновь оказаться там, где его ждут покой и забота, слышит, что он, оказывается, мечтает о том, чтобы через отцовский анус забраться в чрево – в прямую кишку. Только подумай о ятрогенном чувстве вины, о страхе гомосексуальной регрессии».

«Полностью с этим согласен, – отозвался Джон Уэлдон. – Члены образовательного комитета единодушно настаивают на снятии с Сета Пейнда полномочий инструктора по психоанализу. Единственное, что удерживает их от полного исключения Сета Пейнда из института, так это его болезнь и его вклад в наше дело. Необходимо объявить общее голосование для всех членов института по принятию рекомендаций Образовательного комитета».

«Я голосую за», – произнесла Олив Смит.

Маршал поддержал ее, и предложение было принято единогласно всеми членами института, за исключением Рика Чаптона, который проголосовал против. Миан Хан, психоаналитик из Пакистана, который часто сотрудничал с Сетом, и четыре бывших пациента Сета воздержались.

Три пациента Сета, не имеющие права голоса, пошептались, и один из них заявил, что им нужно время, чтобы обдумать свои дальнейшие действия, но они как группа шокированы развитием событий. После чего они покинули комнату.

«Я не просто шокирован, – сказал Рик, который шумно собрал свои вещи и направлялся к выходу. – Это скандал – неприкрытое лицемерие. – Остановившись в дверях, он добавил: – Я согласен с Ницше в том, что единственная подлинная истина есть истина прожитая!»

«Что ты имеешь в виду в данном контексте?» – спросил Джон Уэлдон, призывая собрание к тишине стуком молоточка.

«Я хочу знать, действительно ли присутствующие согласны с Маршалом Стрейдером в том, что Сет Пейнд причинил огромный вред своим пациентам этими интерпретациями относительно слияния с отцом?»

«Полагаю, я могу высказаться от имени института, – ответил Джон Уэлдон. – Я утверждаю, что ни один достойный доверия психоаналитик не будет оспаривать тот факт, что Сет причинил значительный вред нескольким своим пациентам».

Рик, стоя в дверях, сказал: «Тогда вы должны понимать, о чем говорил Ницше. Если эта организация действительно и искренне верит в то, что пациентам Сета причинен сильный вред, и если в этой организации сохранилась хоть крупица честности, то вам остается лишь одно – то есть если вы хотите, чтобы ваши действия соответствовали нормам морали и права».

«И что же это?» – поинтересовался Уэлдон.

«Отзовите!»

«Отозвать? О чем ты?»

«Если, – отозвался Рик, – у „Дженерал моторе“ и у „Тойоты“ хватает честности и им не слабо – простите, дамы, я не могу подобрать политически корректного эквивалента, – отзывать бракованные машины, машины с дефектом, который в конце концов может стать причиной серьезных проблем для их владельцев, то ваш план действий предельно ясен».

«Ты хочешь сказать…»

«Вы прекрасно знаете, что я хочу сказать». Рик вылетел из зала, с грохотом хлопнув дверью.

Три бывших пациента Сета и Миан Хан ушли сразу за Риком. У дверей Терри Фуллер предостерег собравшихся: «Отнеситесь к этому со всей серьезностью, джентльмены. Возникла реальная угроза раскола».

Джон Уэлдон и без того понимал, что этот Исход приведет к серьезным последствиям. Последнее, что он хотел бы увидеть на своем веку, так это раскол и основание самостоятельного психоаналитического института. Подобное не раз происходило в других городах: после того как откололась Карен Хорни со своими последователями, a потом и интерперсоналисты во главе с Салливаном, в Нью-Йорке появилось три института. Такая же судьба постигла Чикаго, и Лос-Анджелес, и Вашингтонско-Балтиморскую школу. Это должно было произойти и в Лондоне, где десятилетиями последователи Мелани Клейн, Анны Фрейд и «серединная школа» – апологеты теории объектных отношений Фейрберна и Винникотта – вели непримиримую борьбу.

Институт психоанализа «Golden Gate» мирно просуществовал полвека, возможно, потому, что агрессия его членов была эффективно перенаправлена на более очевидных врагов: на сильный Юнгианский институт и ряд альтернативных терапевтических школ – трансперсональную, Рейхианскую, прошлых жизней, холотропного дыхания, гомеопатическую, Ролфинга, которые чудесным образом одна за другой возникали из горячих источников и бурных трений графства Марин. Более того, Джон понимал, что какой-нибудь ушлый журналист не откажет себе в удовольствии написать материал по поводу раскола института. Зрелище хорошо проанализированных психоаналитиков, неспособных ужиться друг с другом, которые встают в позу, борются за власть, сталкиваются по пустякам и в конце концов шумно расстаются, может послужить пищей для прекрасной литературной буффонады. Джон не хотел войти в историю как президент периода распада института.

«Отозвать? – воскликнул Моррис. – Такого никогда не было!»

«Чрезвычайные шаги в чрезвычайных ситуациях», – пробормотала Олив Смит.

Маршал не отрываясь следил за Джоном Уэлдоном. Перехватив едва заметный кивок в ответ на слова Олив, он воспользовался ситуацией.

«Если мы не примем брошенный Риком вызов – который, я уверен, скоро станет достоянием общественности, – то наши шансы заделать эту брешь равны нулю».

«Но отзывать, – не унимался Моррис Фендер, – из-за неверной интерпретации?»