Среди людей
– Эй, Савин! – Карина машет мне. Я делаю вид, что не вижу и не слышу. Не потому, что не хочу подходить, но потому, что не знаю, как это сделать нормально. Как будто делаю это каждый день. Слышу свист. Такой громкий, что невозможно игнорировать. Поворачиваюсь. Джамал, вынимая изо рта мизинцы, подзывает меня. Теперь придется идти. Такой свист я бы услышал и из дома.
– Это неважно. Смысл же в том, чтобы победить мозгами, – говорит Карина.
– Я же не предлагаю мухлевать! – бойко отвечает Джамал. – О, вот и он.
– Спасибо за книжку, – говорю ему и, повернувшись к старосте, пытаюсь поблагодарить и ее, но в процессе собирания слов в предложение понимаю, что не могу собрать даже «спасибо, что подержала за руки». Хотя прозвучало бы стремно. Зато мама бы обрадовалась – Данила держался за руки с реальной девушкой.
Я глохну на полпути, ничего ей не говоря.
– Джамик, не надо, – говорит Карина, вставая со скамьи.
– Дмитрий Наумович одобрит!
– Никаких искажателей!
– Тогда крикун! – предлагает он, пропустив ее слова мимо ушей. – Посмотри на Валеру! Я тоже так могу – кричать пять минут.
– Я капитан, и я против. А ты в резерве, мы все сделаем сами. Я же говорю тебе, у меня есть план, хоть Дмитрию Наумовичу он и не понравится.
– Ответственно заявляю, что ты не используешь весь наш потенциал!
– Все, я побежала. Даник, – произносит она мое имя так, как ко мне обращался только учитель, в детстве, когда он еще был моим отцом. Больше никто. – Рада была поболтать!
Она убегает, а мы провожаем ее взглядами.
– Кто, по-твоему, такой искажатель? – задает Джамал неожиданный вопрос, продолжая смотреть вслед Карине. Наверное, со стороны мы выглядим влюбленными в одну девушку дураками.
– А?
– Искажатель – кто это?
– Я не… – пытаюсь я инстинктивно выйти из разговора, но, вспомнив данное маме обещание про общение с ребятами, собираюсь, обдумываю и отвечаю: – Наверное, тот, кто что-то искажает?
– В натуре, ты кэп. Но вообще да. Шаурма ужасная еда. Никакого вкуса. Что думаешь?
– Мне норм, – пожимаю плечами.
– То есть вы хотите сказать, что это нормально: нарушая все санитарные нормы, готовить это «блюдо», – он рисует кавычки в воздухе, – фактически на открытом воздухе, используя непроверенное мясо, а также умудряясь в течение дня толком не мыть свои кухонные приборы, ваш, так сказать, инструментарий, излюбленный мухами и тараканами. Так вы считаете? Кашлять и чихать на это? – напирает он, сдвинув брови.
– Ну… смотря где готовить… – теряюсь я, а затем сдаюсь. – Но я не… не понял.
– Вот, брат, это искажатель, – внезапно он меняется в лице и встает. – Я сделал утверждение. Шаурма – ужасная еда. Ты был против, то есть фактически опроверг мое утверждение, сказав, что она вкусная. Так?
– …Так, – отвечаю я, пытаясь проследить за мыслью. Мы спускаемся по широким и длинным бетонным ступенькам к воротам, у которых дядя Кеша, ковыряясь в носу, топчет асфальт.
– И чтобы в глазах жюри выйти победителем, – он указывает на охранника – тот непонимающе чешет репу, – я должен растоптать твою позицию. Но что бы я ни сказал, ты все равно любишь шаурму. Мне не победить в честном споре.
– И поэтому ты искажаешь наш разговор так, чтобы всем казалось, что я поддерживаю приготовление ее в местах, нарушающих санитарные условия?
– Да! У тебя работает башка! – почти удивляется он. Немудрено. Для всех одногруппников я, наверное, тормоз. – Твое дело – не поддаваться на эти уловки и вернуть меня к реальной сути спора. Это секрет победы над искажателем.
– Понял, – киваю я.
– Раньше участвовал в дебатах?
– Не-а. Это не мое. Я… это… не особо перед людьми. Ну…
– Это мы исправим, брат, – отмахивается он. – Надо просто пробудить в тебе… – он останавливается, задумавшись, а потом подходит ближе, тычет пальцем меня в грудь и как-то мрачно говорит: – Пробудить в тебе твою… темную сторону. Скоро ты все поймешь.
– У меня все нормально, – отвечаю непонятно на что. У всех, наверное, есть темные стороны. Но я знаю все про себя. Почти все. Слишком много времени провел, копаясь в себе. Понятное дело, что там темно. Во всех темно, если глубоко копаться, но если суть его утверждения в том, что я ужасный человек, то нет. Я могу быть ни рыбой ни мясом, но человек я нормальный. Людям плохого не желаю и гадостей не делаю. И хоть инспектор по делам несовершеннолетних Алексей Корчин из города Кинешмы не согласен, психолог Александра Пална подтвердит.
Мои проблемы в другом, и за этим лучше к человеку, считающему себя моим отцом.
– Да ты сумасшедший! Гребаный псих, – продолжает он давить.
Я замолкаю, не находя в себе сил защититься. А потом понимаю:
– Опять ты…
– Поймал! Ха!
– Искажатель?
– Не-а. В этот раз лжец. Тут надо уловить разницу. Сейчас я накидал немного, а тогда чуток перекрутил. Ты странный, брат. Но ты же не псих? – спрашивает он, но, не дождавшись моего ответа, накидывает рюкзак на плечи и ускоряется вдоль дороги. Мне в другую сторону, поэтому я не очень за ним спешу. Развернувшись, он спрашивает: – Шаурму будешь? Бомба. Без тараканов. Вроде.
«Не знаю», – отвечаю я мысленно на его вопрос. Но не про шаурму, а про мое ментальное состояние. Про то, псих ли я, про то, остались ли во мне темные стороны, о которых я не знаю и которые надо пробудить. Про все одно сплошное «не знаю».
Завтра утром в кабинете нового психолога (или уже психотерапевта, я не разобрался, но какая разница) будем пытаться ответить на этот вопрос, чувствую ли я вновь желание кому-нибудь сделать больно. И если я отвечу неправильно, мне предстоит знакомство с новым инспектором по делам несовершеннолетних.
ЭПИЗОД 2
Η ΣΚΗΝΗ | СЦЕНА
Мы идем вдоль железной дороги, разделяющей город на две части. Западную часть называют Жестянкой из-за огромных свалок металла со всего Северного Урала, а восточную – Нефтянкой из-за огромного завода по переработке нефти. На пересечении этих улиц стоит цех по производству пилорамы, откуда доносятся страшные звуки: что-то пилится, что-то грохочет, а что-то скрежещет. На главном перекрестке города было бы логичней иметь несколько ресторанов или «Пятерочку», но разгадка в том, что вокруг этого цеха, где работали буквально все жители, и начал разрастаться поселок. Дерево сто лет назад решало, но ситуация поменялась. Когда нашлись нефть и газ, если выражаться игровым сленгом, поселок апнулся до полноценного города. Вопрос в том, что будет, когда нефть и газ кончатся. Как я узнал сегодня, со слов Дмитрия Наумовича, город не готов превращаться обратно в поселок.
Джамал молча идет вдоль завода, активно с кем-то переписываясь.
– Чуть суета, – бросает он за спину, видимо извиняясь, хоть я ничего и не говорил, а затем записывает голосовое: – Да понял я. Вечером закину. Сейчас нет возможности. – Мы обходим завод, из глубин которого доносится какой-то очень живой для механизмов звук, будто урчание дракона. – Наконец-то! Это брат двоюродный. Задолбал. То это, то то, в натуре, темщик.
Ничего не отвечаю и сворачиваю за ним. Мы вдруг оказываемся в широком дворе, в отличном состоянии, со скамейками и детской площадкой, а в центре большая круговая кабинка с вывеской «ШАУРМА ХАЛЯЛЬ № 1».
– Был тут?
– Нет, – отвечаю я, сдержав позыв объяснить, что в принципе в городе не был нигде, кроме колледжа и супермаркета.
– Это мужики с завода намутили, – он кивает в сторону двора. – Тут раньше был какой-то пиздец. Все в грязи, в лужах. Салам алейкум! – кричит он через площадку мужику сорока лет, который качает ребенка на качелях. Тот поднимает руку. – Тут много всех. Наших-ваших-всехних. Короче, островок СССР, как сказал бы мой отец. Свобода, равенство, труд, май. Или как там? Короче, все собрались и сами забабахали. Пока от этой администрации чего-то дождешься… Если бы ты видел, какой тут был срач год назад. Хотели поставить скамейки вначале, приходят одни, мол, идите в ЖКХ, другие отправили в какой-то градостроительный отдел, потом в архитектурный. Там кричат: «В смысле для людей скамейки? А вам че с этого?» Понимаешь? Они уже настроены, что у всех какие-то схемы заготовлены. Дядя Миша, владелец цеха, рассказывал, какие они охреневшие – сами не делают и делать не дают. Короче, ночью внаглую залил асфальт, повесил на входе проект… Ну как это все будет выглядеть в конце, и начал работу со всеми желающими. С администрации прибежали: произвол, туда-сюда, он им полтинник, и добазарились на месте. За пять минут, за слова отвечаю. Своими глазами видел, как они изменились, когда бабки увидели. И вот, – Джамал широким жестом охватывает весь двор, – замутили площадку и бахнули по центру шаурму. – Смеясь, он завершает: – А мэр им грамоту потом.
Мы подходим к окошку шаурмичной, в которую он зачем-то засовывает полбашки.
– Салам алейкум, – смеется он, – эй, че там, че там?
– Заходи давай! – кричат изнутри.
– Не, у меня сегодня суета. Дядя тут?
– Нету. Вышел. И у тебя суета, и у него суета, как будто родственники.
– Опять у тебя шутки за двести. Намути, да, две штуки. Большие, – Джамал выглядывает наружу, смотрит на меня оценивающе и возвращает голову внутрь, – да, две большие.
– Две тебе зачем? Двумя руками будешь кушать, что ли? Левой нельзя. Харам, – смеется тот, изнутри, с жестким акцентом.
– Неплохо. Шутка за триста. Сделай, да, по-братски, я тут с кентом. Он в городе новенький.
– Ва!
У окна, где стою я, раздвигается штора, и на меня смотрит смуглый азиат сорока пяти лет.
– Новенький, что ли? – усмехается он непонятно чему. Я киваю. Он улыбается еще шире. – Тогда, брат, мы тебе много мяса закинем. Ты какой-то мелкий. – Смотрит на Джамала. – Это на ще… Щепкий?
– Щуплый, – подсказывает одногруппник.
– Щуплий! Во. Надо исправить, жи есть. – Он говорит что-то на своем языке, и за его спиной, тоже ухмыльнувшись, принимается за работу еще один, помоложе.
– Не говори «жи есть». Это дагестанская тема. Вам не подходит.
– Как нравится, так и говорю. Залипло «жи есть». Джама, залетай, да. Сейчас с центра большой заказ будет. Еще две руки нужно.
Пока они болтают, я робко подсовываю сохраненную мной для непредвиденных случаев купюру в тысячу рублей.
– Тормози. – Джамал подмигивает мне. – Это мое место.
– Ты че пургу несешь, – старший опять выглядывает из окна. – Блондин, майонез много или мало любишь, брат?
– Много, – киваю я, хотя не блондин.
– Дяди место, – сознается Джамал, и мы садимся, видимо, на скамейку ожидания.
– Это таджики, – он кивает за спину. – Бомбовые мужики. Дядя нанял. Они настоящие профи. Магистры люлей и шаурмы.
– Ты тут подрабатываешь? – спрашиваю я, а потом понимаю, что этот вопрос может его как-то задеть из-за сегодняшней шутки про «путь шаурмичника».
– Да, – отвечает он спокойно. – А че делать? Живу у него на шее. Самому не по кайфу. Когда есть время, залетаю сюда. Бах-бух, резко где надо помогу и свалю. – Почесав жидкую бородку, он опять лезет в телефон, а я смотрю на него и размышляю о том, откуда взялся такой перец. Какая-то сюрреалистическая смесь острого ума и кавказского колорита.
Джамал открывает рот, чтобы что-то сказать, но сзади звучит:
– Забирай!
– Я возьму, – предпринимаю я инициативу. Ведь хоть в чем-то должен.
– Сам откуда? – спрашивает магистр шаурмы.
– А? – Дебильная привычка.
– Откуда, говорю. – Он сует мне два горячих и вкусно пахнущих свертка.
– Заволжск. Это маленький город в трехстах километрах от Москвы, потом Кинешма. Это город там же рядом, но побольше, и теперь сюда.
– Ты, брат, путешественник, – нарекает он меня таким тоном, будто осталось приложить к обоим плечам меч, а в его случае – кухонную лопатку.
– Спасибо.
– На здаровья, брат.
Молодой работник добавляет что-то на таджикском.
– Говорит, оценка поставь в яндекс-карте. – Старший подмигивает. – Тока если понравится.
Я вдруг ловлю себя на мысли, что несу шаурму какому-то знакомому чуваку и мы собираемся вместе есть. У меня давно не было знакомств. Не было знакомства как процесса, протекающего через разные стадии до дружбы или вражды. Ведь другом не называют (разве что в детстве, «А давай дружить?»), другом становятся как-то плавно, переживая всякое общее дерьмо и радости. В отношениях другое: давай встречаться! Я тебя люблю! Выходи за меня! Там все официально. У дружбы не так. Это просто происходит. Само по себе. И, кажется, это прямо сейчас происходит со мной.
Пара моих друзей остались в Кинешме, и те с моего переезда ничего не пишут.
Проблем у каждого выше крыши.На работе крысы. Дома мыши.Ждите, пока откинусь! Отправлю сигнал свыше.– Че делаешь? – спрашивает он с набитым ртом.
– А?
– Ты постоянно что-то бубнишь. Молишься, что ли?
– А, нет. Я просто… – Мысль обрывается. Как всегда, когда надо сказать что-то о себе. Когда надо открыться. Когда надо рано или поздно показать свою ненормальность. Гребаная смысловая цепь, которую надо постоянно строить, когда открываешь рот. Решаю не рассказывать о рифмах. Список моих странностей в глазах одногруппников и так полон. – Ничего.
Я надкусываю шаурму, и, видимо, поймав мой изумленный взгляд, Джамал вытягивает улыбку до ушей и спрашивает:
– И ка-а-ак?
– Клево.
– «Клево», – усмехается он моей формулировке. – Сам ты клево. Тут так не говорят. Это бомба, брат. Соленые огурцы и чесночный соус решают. Отработанная на Махачкале схема.
– Ты… хочешь… – начинаю я бубнить, но затем, вспомнив Карину и сделав глубокий вдох, проговариваю обвинительную речь: – Ты хочешь сказать, что помидорам не место в составе шаурмы? Что они менее полезные? Что соленые огурцы имеют весь необходимый набор микроэлементов? Да и вообще значительно вкуснее?
Джамал некоторое время смотрит на меня задумчиво. Пытаюсь понять, оценил ли он мои риторические потуги или определяет уровень моей дебильности. Его челюсть замирает, так и не дожевав содержимое, и, когда я, признав, что в очередной раз тупанул, собираюсь извиниться, он, хрюкнув, начинает ржать.
– Хорош! – кричит он и, кашлянув, добавляет: – Из-за тебя даже майонез в нос залетел! Неплохо-неплохо. Идем. – Посмотрев в сторону шаурмичной, он кричит: – Дядя Нурик, саул!
В ответ тот высовывает смуглую руку, кисть которой спрятана под белой перчаткой, и машет нам.
– Только смотри, – продолжает Джамал. – Тут надо действовать более технично. Никто не должен заметить, что ты искажаешь мое утверждение. А ты с ходу напал на меня с помидорами. Там тяжело проследить смысловую цепь. – И здесь эта гребаная смысловая цепь. – Надо делать плавно. Это во-первых, и во-вторых, нет никакого смысла искажать, если ты не заработал на этом баллов в глазах судей. Ты должен вначале сжать в кулаке мое мнение, исказить его, будто я это имел в виду, и потом раздавить его своими помидорами. И чтобы тебя за это похвалили.
– Раздавить помидорами, как будто задавить задницей, – усмехаюсь я. – Шутка за триста.
Он ржет, а потом, успокоившись, говорит:
– Смотри, вот так примерно: «Вы имеете в виду, что шаурма возможна только при наличии соленых огурчиков? Как вы это определили? Есть какие-то общепринятые законы или исследования? Вы абсолютно не правы…» Вот теперь я плохой парень, и ты начинаешь разносить своими доводами. Так будет эффектней и эффективней. Вначале настроишь судей, заставишь их возмутиться, а потом кивать на твое решение проблемы. Догоняешь?
– Да.
– Это же наша тема! Дагестанско-греческая.
– Чего? – спрашиваю я, не поняв прикола.
– Греки придумали борьбу и дебаты, а мы подхватили и соединили. Сократу надо в Махачкале за это участок выделить, – смеется он. Да и я тоже заражаюсь его настроением.
Мы возвращаемся к железной дороге. Нас обгоняет парочка спортсменок в обтягивающих спортивных штанах. Джамал, проводив девушек взглядом, продолжает:
– Притормози, ща я буду умничать. Общаются однажды где-то во дворе Сократ и Главкон, родной братишка Платона. Ты же его знаешь?
Я просто мычу с набитым ртом.
– Короче, спорят о чем-то. Им же делать нефиг было, выходят на улицу, чисто чтобы кипиш словарный поднять. Как даги. – Джамал ржет. – И говорит Сократ, примерный смысл, мол, «люди, не очень того желая, впадают в эристику». А Главкон, задолбавшийся кипишевать… Сократ же был мерзким парнем, ты в курсе? Короче, Главкон спрашивает, мол, «мы тоже, по-твоему, скатились в эристику?» А Сократ отвечает: «По ходу, мы все сами не замечаем, как начинаем спорить». Я не помню, к чему этот пример, но в основе всего спор, понимаешь? Желание просто побазарить из горделивости и победить в споре. Эго!
– А эристика – это?..
– Искусство кипишевать! Там много чего интересного. Спор помогает развиваться: Аристотель, Платон, Цицерон-бадминтон…
– Тутанхамон, – вставляю я. – Лучше рифма. – Затем прячу взгляд. В голову пришел десяток рифм. И домофон, и саксофон, и много чего другого. Усилием останавливаю мысли.
– Дмитрий Наумович нас неплохо поднатаскал. Рассказал про Рим, про Грецию. Много чего, – продолжает мысль Джамал. – Заставил учить историю дебатов. Короче, ты зря считаешь, что дебаты бесполезная штука.
– Опять искажаешь! Я такого не говорил, – подлавливаю его я.
– Вот! Вот же доказательство! В этот раз я это сделал не специально, но это идеально! А ты заметил и сразу поставил меня на место. Брат, это твоя тема. Ты, по ходу, держишь суть обсуждения. Логическую цепочку. Из тебя получится отличный спорщик.
Прекрасно. Оказывается, я держу логическую цепочку, просто не могу ее выдать изо рта. Задумываюсь о том, насколько высока вероятность того, что мама его подговорила.
– Но есть кое-что еще круче обычных дебатов, – вдруг произносит он, стрельнув в меня хитрым взглядом. – Называется «Темная сторо…»
Сигнал машины прерывает наш разговор. Знакомая черная «камри» останавливается впереди, и из нее выходит парень в очках и в черной кожаной куртке.
– Я же пишу, че не отвечаешь?! – возмущается он, снимая очки. На вид не старше тридцати лет. Еще двое тоже выходят. Судя по внешнему виду, суровые кавказцы.
– Я написал тебе. Дела у меня.
– Я вижу, шаурмой затарился, ходишь тут. Я же жду! Че за блондин? – кивает он на меня, хоть я и не блондин. Я тот, кто хочет как можно быстрее дать деру отсюда, но боится, будто как с хищником: делай что хочешь, но не беги.
– Одногруппник.
– Э-э-э, завтра же суббота. Опять собрался в чей-то микрофон дуть? – еле договаривает, падая со смеху.
– Оставь, да, эти шутки за сто. Я в запасе.
– Мой братишка в запасе? Че за порожняк? Давай падай в машину. – Не дождавшись ответа Джамала, он подхватывает того за плечо, делает это грубо, но привычно.
– Скажу дяде, наваляет вам. Портите мою учебу. – Он освобождается и идет ко мне.
– Это мой двоюродный брат. Он чуть тронутый. Поеду с ними, а то он не отстанет. Завтра в девять тогда? – спрашивает он и ждет ответ с таким взглядом, будто все уже решено.
– Да?..
– Да! Актовый зал.
Сомнительный двоюродный брат, стоя у машины, засовывает в салон руку и сигналит.
– Отсюда на светофоре свернешь влево и на большом перекрестке уже увидишь колледж, – подсказывает он.
– У меня яндекс-карты, – показываю я телефон с открытой в поиске «Шаурма Халяль № 1». Ставлю заведению пятерку.
– Давай, – кивает он и уходит.
Я иду домой, следуя за стрелкой. Идти сорок минут. И это хорошо. Александра Пална говорила, что долгие прогулки полезны для меня. Типа очищают разум и помогают перезагрузиться. Я начал их практиковать. Вначале тяжело, затем все легче. Шел без наушников. Потому что иногда полезна тишина. Когда начинал ходить, было необычно слышать мир, а не музыку, а затем стало не очень – начал слышать собственные мысли. Всякие спикеры по личному росту говорят, что это нормально, что надо слышать себя. Но когда мыслей слишком много, это становится проблемой. Когда они какие-то слишком напористые. Когда внутри тебя будто еще один ты, но злой, трусливый одновременно. Когда этот шум накрывает. И закапывает тоже. В тишине ты как бы бессилен против них.
Потом я вернул наушники, выкрутил на максимум, и все вновь встало на места. И не нужен никакой собственный голос. Ну его на хрен.
Я иду домой. Злой.Я иду домой. Отстой.Я должен быть рад.У меня родился брат.Я в режиме автомат.Наушники. Капюшон.Заглохни, Цицерон.Или внутренний Сократ,Подкрутим звук в стократ.
Я сижу на кухне. Смотрю на потолок, два угла из которых захватываются чем-то черным, мертвым, но живым. Грибок. Сырость. Смерть. Рак. Но эти слова мы больше не говорим, потому что мама верит, что упоминание болезней их притягивает.
За окном темно. Капли бьются в стекло. Свист из дверного прохода заставляет меня обернуться. Что-то новенькое. За те две недели, что мы тут живем, впервые поднялся такой ветер.
– Думал, о жизни все я знаю. Но встретил вас и вмиг пропал. Вы уж простите, дорогая. Любовь как клетка. Вас поймал, – шепчет мама себе под нос.
– Не читай это. Мы же договорились.
Она на пару секунд замирает, затем спрашивает:
– Как прошел день? – Ставит передо мной макароны в томатном соусе, посыпанные резко пахнущим тертым сыром. – Ты опоздал. Наверное, автобуса долго не было?
– Не. Я… – собираюсь объяснить ей, что задержался, потому что… потому что что? С кем-то подружился? Гулял? Общался? Маму обрадует эта новость, и это хорошо, но будет означать, что я смирился с ее решением. А я не смирился. Мы не должны быть здесь. Не должны были переезжать. Не должны быть рядом с ним. И я не начинаю новую жизнь.
– Что?
– Я гулял.
– Один?
«Когда сложно – назови эту вещь».ВРАНЬЕ.
«И скажи, что ты собираешься с ней сделать».СКАЗАТЬ. СОВРАТЬ. ВРИ ЕЙ. ВРИ, СМОТРЯ ПРЯМО В ЕЕ ГЛАЗА. МАТЬ ДЛЯ ЭТОГО И НУЖНА. ЧТОБЫ ВЕРИТЬ ВО ВСЕ, ЧТО ТЫ ГОВОРИШЬ. ПРОСТО СОВРИ. Скажи, что был один.
– С одногруппником.
– О как. Что за одногруппник?
– Джамал. Он… – Идиот. Ври. – Нам дали задание, и мы… решили обсудить его. Делаем вместе.
– А Джамал – он кто? Азербайджанец?
– Дагестанец.
– А какое задание? – Мама включает режим клещей. Она, вероятно, думает, что я не замечаю этого. Ей плевать на задание и на него. Ей важно, чтобы я рассказывал о чем-то. Ей важно делать вид, что все идет, как должно идти. «Ваш психованный ребенок адаптируется».
– Деб… – осекаюсь, поняв, что дебаты приведут к разговорам о нем. Но я не смогу весь год делать вид, что его не существует, делать вид, что он не является моим преподавателем. Делать вид, что он не мой отец.
Подонок. Мразь. Подлец.
– Дебаты. Меня пригласили поучаствовать. – Перебор с враньем. Исправляюсь: – То есть посмотреть. Просто посмотреть. Завтра.
Смотрю на маму. Она смотрит на старую деревянную солонку с цветочками и ягодками, дырявую сверху, как наша прогнившая дверь, и, по всей видимости, такая же участь ждет потолок, если что-то не сделать с грибком.
Как наша жизнь после него.Ветки и капли бьются в окно.Дверь опять свистит. Мама, бросив взгляд в проход, кивает, но не моим словам, а чему-то своему. Наверное, считает, что мы нашли с ним общий язык, подружились, приняли друг друга. Она нерешительно наконец спрашивает то, о чем должна была спросить сразу:
– Вы виделись?
Я киваю.
– Передал ему привет?
На кой хрен ее привет ему сдался? Он даже не называет ее имени. «Твоя мать». Но еще важнее, на кой хрен ей передавать ему привет? Кто он? Что он?
Она хочет это услышать, что я передал ему привет. Хочет показать ему, что у нас все хорошо и что мы его простили. Но мы его НЕ простили. У нас все НЕ хорошо.
– Нет.
Мы молчим.
– Ничего, – говорит она, ставит руку на мой сжатый кулак и, улыбнувшись, стучит по нему пальцем. – Тук-тук, это червячок, разожмите кулачок.
– Мам…
– Тук-тук. Это червячок. На улице дождик. Я совсем-совсем промок.
Сдаюсь. Разжимаю пальцы,Обязан улыбаться,Как в объективы папарацци.Белые тридцать два братца.Вот вам мой здоровый кальций.Теплыми щупальцами она обволакивает мои пальцы. Как и все вокруг, руки мамы противоречивы. Только они могут быть грубыми и нежными одновременно.
Грубыми внешне, нежными внутри.Грубыми от работы, нежными от любви.– Молодец. Вы поговорили?
– Да.
– Хорошо… Это хорошо, – выдыхает она, будто я сдал экзамен. – Если не хочешь, не рассказывай. Главное, что вы…