Вагабонды. Ответственность за публикацию книги взял на себя игил
Эти люди не отличали Кенигсберг от Гуттенберга, Брессона от Бессона, Белого от Черного, Маркоса от Маркеса, не знали разницы между классицизмом и романтизмом, симфониями Шнитке и Шостаковича, архитектурой Оскара Нимейера и Фрэнка Гери, но были полностью погружены в беседы о различии кобелей и сук. Они живут в мирах Ионеско, даже не зная о его существовании. Являются персонажами кинокартин Вернера Херцога, вовсе нисколько об этом не подозревая. О таком типе человеческого сознания в одной своей книжке писал Генри Миллер, сравнивая их с мелкими паразитами: люди – это вши, которые забираются под кожу. Где бы я ни находился, писал он, повсюду эти твари, создающие ералаш из своих судеб. Обездоленность, голод, страх – впитываются в их кровь с материнским молоком. Абсурд и Апокалипсис как чайки носятся в воздухе. Чешись как псих оголтелый с пеной на губах сколько угодно, хоть до крови, пока полностью не сдерешь себе кожу. Меня это чудовищно бодрит и доставляет неимоверное удовольствие. Ни разочарования, ни сострадания во мне ни единой капли. Я жажду глобальных потрясений и мирового краха. Пусть человечество зачешется до смерти. Пусть оно катится в тартарары. Приблизительно так. Дословно – не помню.
Если говорить про меня, то я, скорее, получал внутреннее жгучее удовлетворение от общения с этими паразитами, чем ощущал горькую подавленность и становился в пассивную позицию униженного. Или, вернее, эти плевки в мою сторону приобретали противоположное значение. То значение, которое имеет для старого бродяги выброшенная кем-то куртка с небольшой дырой на болоньевой ткани вблизи сердца.
Я как одержимый исследователь дикой природы залезал в самую гущу этой живности. Эти кровососы впивались своими острыми хоботками в мою кожу, болезненно высасывая все соки. Меня обдавало запахом пота, грязи, нечистот. Целиком с головой я уходил в эти кишащие желчью помои. И там, как оголенный нерв, растворялся в упоительной сладости от соприкосновения с инородной плотью. Есть в этом доля нездорового мазохизма. (Или все же нет?) Я действительно получал удовольствие от того, что ненавидел и презирал. Я наслаждался процессами, которые меня разрушали и унижали. Я окунался в болотные топи и видел в этом маленькое счастье. Мне приятен был этот контакт, как приятно бывает порой зубочисткой поковырять больной зуб и расчесать его корни до почернения. И чем сильнее ты втыкаешь в желобок между десной и эмалью деревянное острие, тем сильнее эта жгучая боль расходится волнами по полости рта. Эта боль эхом отдается в ушах, раздражает внутренности носа. Она свербит и ноет у тебя во рту как изнурительный детский плач, зудящий где-то за фосфорными стенками. Слизистая мякоть, изодранная в клочья до розовых дырочек, чешется все сильнее. Кровью пропитывается кончик зубочистки, а ты все скоблишь и скоблишь эту щель под пульсацию зубной боли. Погружаешься в боль как муха в сахарный сироп – ни о чем не думая, ничего не желая.
Я чувствовал, что меня разрывает на две автономные части, а может, и на тысячу частей. Говорю это, как будто веду речь не о человеке, а о большом мясном пироге. Словно чьи-то волосатые руки скомкали мое тело в несколько раз и довели его до круглой формы толщиной в дециметр. Духовой шкаф, нагретый до двухсот пятидесяти градусов, огрубил линзовидную поверхность моей кожи. Горячая начинка постепенно отдала всю свою влагу. Запах запеченного мяса распространил по кухне зыбкость моего существа, искусственность моих помыслов, фальшь моего голоса. Сунуть в чужие руки козырные карты и притвориться умалишенным, упасть на пол от смеха и судорог в животе, в шейных мышцах.
И эти же смелые руки аккуратно разрезали ножом овал моего лица на отдельные треугольные куски, каждый из которых был отравлен смертельным ядом. Один мой кусок задыхался от повсеместной духоты – ему постоянно не хватало чистого воздуха. Он будто рвался наружу, все время намереваясь через боль самоистязания очистить себя от окружающей грязи. Другой – с упаковкой зубочисток во рту расчесывал себе все десна и упивался в болезненной тающей неге. Третий – по его словам, скептически смотрел на все это со стороны и подставлял с рабской прилежностью свои одутловатые щеки под оплеухи обстоятельств. Четвертый – еще даже и не родился во мне вовсе, а только зрел и зрел внутри меня, как подкожный прыщ, и ждал своего часа. Остальные же были мертвы. Смерть стояла, подбоченясь, у порога моего дома и исподлобья смотрела на меня моими уставшими глазами.
– Не сегодня, – говорил я, – извини, давай в следующий раз. На работе был тяжелый день.
Я обходил ее стороной или проходил насквозь. Еще пару шагов до моей кровати. Еще чуть-чуть.
– Да, конечно, – отвечала она. – Как скажешь.
И в очередной раз исчезала, как видение, как световая голограмма. На ее месте оставался лишь нежный фиолетовый дым, чей сухой холодный запах мерно обжигал легкие. Этот дым клубился и нарастал. Он обхватывал плотно мое тело и пытался поймать меня в свою ловушку, но я был уже далеко за пределами собственной комнаты, города, страны. Я со всех сил мчался как можно дальше без оглядки, оставляя после себя только фрагменты собственных снов.
СюрГом
Как-то после рабочей смены я заскочил в бар СюрГом – он находился в пяти кварталах от моего дома. Говорят, там разливают отличный яблочный сидр и угощают сушеными крабами после каждого третьего заказа. Закусывать сидр крабами – звучит аппетитно, не так ли? Это была первая моя свободная ночь из череды наступивших выходных. Ее я хотел окунуть в бутылку янтарного напитка. Только лишь окунуть. Не топить.
Как только я попал в бар, меня тут же окутало насыщенным флером тропических фруктовых ароматов. На миг я поймал ощущение, что нахожусь ночью в персиковом саду посреди розовых цветочных узоров, вьющихся как змеи и играющих на солнце своими лиловыми, коралловыми, малиновыми оттенками. Откуда-то спереди на меня дышало терпкой прохладой и что-то коварное манило меня к себе. Я шагнул в темный изгиб узкого коридора и через мгновение с головой увяз в глубокой трясине около барной стойки.
Две-три дружных компании молодых ребят шумели, посвистывая, постукивая, подскакивая на своих стульях. Изредка они громко покрякивали из своих углов – кажется, это они смеялись так. Из колонок, свисавших с потолка, ритмично дрынькали перегруженные гитары вперемешку с колючими огрубелыми барабанами и хрипящим прокуренным мужским баритоном, чередующим отрывистые фразы в духе Джаггера с мелодично текучей интонацией, добавляющей к этому кислотному коктейлю арабские нотки. Я уловил слова припева. Их было немного. Они звучали как-то так: «УоОорнтубиИиваАаАайлд… БоОорнтубиИиваАаАайлд»3. Что-то там… быть диким. Играют не дурно. Мне понравилось.
Матовые черные стены этого заведения были исписаны граффити. Отовсюду на вас смотрели портреты разных людей, выполненные в несколько психоделической, мистической, отчасти готической манере. Перламутровые, ахроматические, где-то алюминиевые, а где-то вовсе ядовитые цвета были использованы для предания этой магической галерее особого, пикантного шарма. В зале присутствовали только мужские портреты. На одной стене, располагающейся за столиками, блестел серебристый овал мужской залысины со взъерошенными по бокам седыми волосами, которые топорщились и своими колючими концами пытались проткнуть любопытные зрачки обывателя – то был портрет Артура Шопенгауэра. На другой стене, перегораживающей вход в общую для мужчин и женщин уборную, на вас алчными похотливыми глазами поглядывал Зигмунд Фрейд, куривший сигару в виде продолговатого фаллоса. Огненноалый хмурый лоб старого психоаналитика был похож на клубничную мякоть. Чуть дальше вы увидите могущественный массивный облик Рихарда Вагнера, полуоткрытый увесистый рот которого как бы сообщал «Музыки после меня не существует». На его бледной щеке красовался солярный индийский знак, выполненный строгими крестообразными штрихами нефтяного цвета. Неподалеку был изображен в три четверти голубоглазый Байрон, отпивающий красное вино из горла бутылки с надписью «Эллиникос». Напротив него – в крепких мужских объятиях целующиеся в засос молодые Дантес с Пушкиным. Рядом с ними – обнаженный медвежий торс Хэмингуэйя с дробовиком и банкой пива в руках; дальше сидел на коленях с завязанными глазами Федор Достоевский, припавший губами к нательному крестику; Александр Скрябин, с ножом и вилкой поедающий за письменным столом разноцветную партитуру собственных сочинений; изображенный в виде русалки Михаил Врубель с двумя жемчужинами вместо глаз, висящий на дубовых ветвях и держащий в руках листочек бумаги с автографом Феофана Грека; Артюр Рембо, приветствующий гостей бара своей дырявой ладонью; Антонио Гауди, лежащий на трамвайных путях и пытающийся дотянуться дрожащей рукой до тарелки с паэльей; Джеймс Джойс, склеивающий страницы десятка два разных лингвистических словарей в поминальную молитву; Федор Сологуб, мастурбирующий с ошарашенными глазами в виде фотообъективов на изображение Игоря Северянина, кричащего Ой (ле-то, ой) ле-то; фигура хохочущего под столом Никола Теслы, сжигающего кипу скомканных листов; череп Самюэля Беккета без нижней челюсти, лежащий на томике стихов Данте; треугольный воротник Альбера Камю; два разнонаправленных глаза Жан-поля Сартра; изуродованное тело Всеволода Мейерхольда; андрогин Татлин-Малевич, пытающий разорвать себя на отдельные куски, волосатая грудь над могилой Осипа Мандельштама. Сотни и сотни красочных, дерзких, оригинальных работ украшали этот грандиозный зал, высокий потолок которого, казалось, устремлялся в поднебесную тьму. Изюминкой этого дизайнерского решения был крошечный портрет Франца Кафки размером с пятирублевую монету. Знание месторасположения этих тоскливых, измученных глаз, принадлежавших желтому тараканьему лицу, на теле этой портретной вереницы было признаком того, что вы являетесь завсегдатаем заведения или, как вас могли тут называть – Метантропом. Ходит слух, что эти люди носили на своих одеждах круглую эмблему – фирменный знак бара СюрГом. На нем был изображен длинноволосый обнаженный мужчина на фоне пылающего солнца с протянутой к земле ладонью с широко расставленными друг от друга указательным и средним пальцами, разделяющими лучами света мир на части. Метантропы имели особые привилегии в виде первых бесплатных сто грамм Джеймисона или Бакарди на выбор гостя. Но, конечно, апофеозом этой жуткой, гигантской галереи был профиль Фридриха Ницше, выполненный в классической технике. Его дьявольский глаз, густой черный ком волос над верхней губой, изломанные контуры громоздких надбровных дуг, утяжеляющих этот гнетущий уже не человеческий образ – все это было объято в символическую рамку в виде попеременно светящихся лампочек с серебристым стеклом. Глядя на немецкого гения, я всегда слышал одну и ту же завораживающую музыку, мелодия которой связывала мое горло колючей проволокой, стягивала мышцы ног тугими капроновыми нитями и пыталась придать моему телу – женственные черты. В моих ушах звучал голос самого Бога в минуты его суицидальных попыток. В моих ушах звучала прелюдия к третьему акту оперы Тристан и Изольда.
Стулья вокруг меня переставали быть пустыми. Кружка темного ячменного эля. Два бокала сухого вермута. Стакан объемом в триста миллилитров с коричневато-молочным коктейлем и полукруглым пластиком сушеного лимона. Заказы шли в учащенном ритме. Деньги вылетали из карманов как заботливые птицы из гнезд в поисках еды для своих детенышей. Ребята за стойкой трясли шейкерами, словно детскими погремушками на радость женской половине. Становилось все оживленнее. Становилось напряженнее. Этот вечер нахально набирал темп и претендовал на статус Vivo. Быстрее-быстрее. Нет времени притворяться кожаной обивкой диванов и кресел, на которых ты сидишь. Нет времени изображать из себя недотрогу, которой и дела нет до бездонной пропасти, ожидающей с минуты на минуту твоего ретивого прыжка. Циркуляция окололюдей около моего стула. Мелькание лиц напротив и за мной. Этот вечер скалил зубы, открывая свою голодную пасть перед лицом каждого посетителя. Этот вечер незаметно подкрадывался впритык к собственной миссии облечь происходящее в вельветовые ткани фиалкового цвета. Тени чужих конечностей начинали постепенно стеснять мои телодвижения. Незнакомые голоса понемногу навязчиво нашептывали идею выпить бутылку анжуйского залпом, от чего мне становилось, пожалуй, некомфортно. Или же несколько волнительно. Беспокойно ли? Неудобно? Но разве не за этим я сюда и пришел?
Золотистая жидкость плескалась в моем стакане от круговых движений дымчатого обглодка вместо моей руки – кажется, я начинал находить общий язык с этим местом. Конденсат, скопившийся на стекле, приятно охлаждал ладонь – делал ее влажной. Я потягивал первый свой сидр через толстую прозрачную соломинку, изредка высовывая голову из-под воротника пиджака, чтобы лучше рассмотреть ту девушку с шоколадным оттенком волос, которую я почему-то сразу заметил, как только вошел в СюрГом. Она сидела в одиночестве. Она напоминала собой нечто между азиатским божеством и персидской наложницей, хотя, впрочем, откровенно восточного ничего в ней не было. Ее лакомый вид удерживал внимание и оставлял после себя больной и какой-то даже теплый отпечаток в памяти, как те маленькие глаза бездомных животных, в которых мы видим отражение собственной обнищалости. Кто-то из мужчин пытался к ней подсесть. По-видимому, бросал пару дешевых комплиментов, хотел угостить – но она пресекала любые попытки завести с ней знакомство. Надменная, резкая и оттого притягательная. Почти не улыбалась, говорила мало. Туманный холод веял от этой неподвижной скульптуры. Все как я люблю.
Местная иллюминация освещала половину ее кошачьего лица, и правую сторону платья леопардового цвета. Она сидела ко мне чуть боком так, что я мог с точностью рассчитать амплитуду расширения ее грудной клетки при вдохе и выдохе. Средней глубины декольте и ее наклоненная фигура над столом открывали для меня роскошный вид на ее округлости. Поднося широкий бокал красного вина к припухлым губам, она время от времени делала несколько мелких глотков или только создавала видимость, что пьет. Часы на ее запястье отсчитывали двенадцатый час, на моих же – начинался новый день. Взгляд этой девушки был сосредоточен на двери служебного входа, с каждым открытием которой подушечки ее пальцев начинали небрежно перебирать или теребить какую-то тонкую фиолетовую брошюру. И, судя по сервировке других столов, эта небольшая вытянутая книжонка была ее собственностью, ее личной вещью, с которой она пришла. Девушка зачесывала волнистые волосы на бок. Едва заметно красила губы. Насыщенно подводила брови. Подчеркивала тушью необычайную длину ресниц. Выводила темные стрелки над ресницами. Ее безымянный палец на правой руке был без кольца. Красивый палец.
– Я повторяю? – Говорит мне бармен, уже успев схватить мой стакан и отвернуться от меня где-то наполовину. Моментально – не дожидаясь ответа! Профессионал, чтоб его… Знает свое дело!
На вид парню лет двадцать пять, хотя и не уверен. Последнее время постоянно сталкиваюсь с людьми, внешность которых обманывает меня, как ребенка. Его аккуратно выбритая растительность на лице напоминала своей геометрией кусты ландшафтного парка времен Людовика четырнадцатого. Эта борода явно украшала его прямоугольное лицо, подернутое кривой ухмылкой. Одет он был в джинсовые бриджи и длинную голубую футболку с изображением темнокожей обнаженной женщины, облизывающей головку фисташкового мороженого, сидя на капоте красного кабриолета. Не будь этот парень барменом, я бы подумал, что этот бородач работает фрезеровщиком или оператором ЧПУ где-нибудь на заводе. Широкоплечий. Высокий. С большими выразительными глазами. Припухлыми пальцами и объемной ладонью. С такими руками бы на бас-гитаре играть! Короткостриженый, с небольшими залысинами по бокам – мечта всех женщин. Ну, с натяжечкой.
– Нет? Или все же? – снова спрашивает он, повернувшись обратно. В его трясущихся покачиваниях из стороны в сторону в момент речи я находил недюжинные задатки актера. Живость его реплик, игра красок на лице, ловкие интонации как будто опытного болтуна могли взбудоражить и уговорить даже самого занудного офисного клерка. Наблюдать за ним, конечно, удовольствие сомнительное. Однако, я сидел молча, вперив взор в его блестящую от пота переносицу. – Обычно, спустя час, мы предлагаем гостям заказать что-нибудь еще. Советую тебе взять какой-нибудь коктейль на основе крепкого алкоголя. – Он говорил так, будто мы знакомы лет десять. Не меньше. Спустя час. Брось… я и десяти минут здесь не провел. Он что, придумывает?
Очевидно, этот парень ждал моей реакции, хоть какой-нибудь. Надо бы что-то ответить человеку. Перебираю в голове свои познания о спиртном. Так… бурбон… саке… писко… женевер… Может его удивить? Пожалуй, в любой другой день я бы мог сказать, «налей-ка мне еще… любого сидра… грушевого, например… ну или… эм… плесни в стаканчик немного вискаря… на твой вкус». Но то ли тон его мне не понравился, то ли я был не расположен к общению. Не знаю.
– Вы тут со всеми на ты? – Спрашиваю я. И, действительно. Не сказать, что между нами была существенная разница в возрасте. Я не исключал того, что мог вполне оказаться младше. Просто, не люблю этой из ниоткуда взявшейся фамильярности. Не хватало, чтоб он еще меня по плечу приятельски хлопнул.
– Ну, да, – его улыбка удвоилась в размере, из-под верхней губы стали видны ровные белые зубы. Он приблизился вплотную к моему уху. Думал, что я его не слышу. Хах. – Ну, че нам время тратить на все эти «может быть, вам чего-нибудь предложить» или «не откажитесь ли вы выпить что-нибудь из новой коктейльной карты». Лично я бы не стал разговаривать с таким барменом. – Он отстранился и принял прежнюю позу. В своих крепких руках он держал гигантский нож, с лезвия которого стекала капля лимонного сока, застывшая в виде запятой на металлическом кончике и блестящая как подсолнечное масло. Он технично завертел ножом в воздухе, поигрывая в процессе своими мускулами. Его напарник крикнул ему что-то про лед… про какое-то фраппе, и в ответ получил пару кивков со словами «Давай, не ленись, сделай еще». Сразу стало ясно, кто тут главный.
– Да и к тому же – куда проще фраза «Че будем пить?» – Кинул мне мой визави и тут же хлопнул меня по плечу. Да так хлопнул, что еще немного, и я легко бы свалился со своего высокого стула прямо на молодую парочку, проходившую за моей спиной. Зараза! Зачем так бить людей?! Я и так бы все понял. Кто-то из женщин слева хихикнул. Смешно ей…
Кажется, этот крепыш сильно перепугался и хотел извиниться. «Оуоу, ты как, в порядке?» И тянет свое ручище, пытаясь помочь мне поймать равновесие. О чем речь? Я сделал вид, что ничего, собственно-то, и не произошло, что это я шучу так, да и вообще – меня невозможно свалить. Я сама незыблемость. Да что там – скала! Другого такого и не встретите нигде! Чтобы окончательно уверить его в этом, я ему решил подмигнуть. Постарался сделать это как можно ловчее. Вышло – не очень.
Куда проще фраза, говоришь? Что ж. Парень был прав. Аргументация «железная». Тем не менее… В выходные бар ломится от засилья пьющей молодежи и работников среднего звена. Свободного времени у ребят за стойкой немного. Здесь нужно быстро принимать заказы и наливать, наливать, наливать. Порой приходится стоять на ногах несколько часов подряд. Работа не из легких, но есть и свои плюсы. Как минимум, можно отхлебывать втихомолку любые местные напитки от сибирского пива до шотландского бренди. Главное соблюдать меру, чтоб не напиться вдрызг.
Я выложил на стол две бумажки с одинаковым трехзначным номиналом и заказал что-то из крепкого на его выбор. В ответ получил два размеренных плавных кивка головой с выдвинутой вперед нижней челюстью. Кажется, мы начинаем понимать друг друга. Он окунулся в бутылочный мир, и тут передо мной предстало что-то между цирковым трюком и филигранной работой ювелира. Меньше, чем через две минуты бармен подал бокал в форме тюльпана, внутри которого был смешан ром медного цвета с колой и с каким-то сладким соком, на вкус похожим на что-то из цитрусовых. Небольшой кусочек лайма был воткнут в краешек стекла. Красота!
– Свободу Кубе! – Неожиданно крикнул здоровяк по завершении своего фееричного этюда, взметнув толстенный кулак в воздух. Это прозвучало так, будто он желал разнести ко всем чертям весь этот барный гарнитур – раздробить всю мебель в щепки. Эй, парень, это просто коктейль, расслабься.
Название-лозунг. Да еще какой! Выходит, опустошить этот бокал – дело чести. Если, конечно, во мне не умер революционер. Но чему умирать там, где все ни мертво и ни живо. Где слова могут менять свои значения десять раз на дню. И на то, кстати, имеют полное право. Маскарад мировоззрений – есть точный эпитет события, в которое нас случайным образом всех забросило и, в то же время, есть результат недобросовестной селекции, в котором мой облик имел неуловимые очертания, впрочем, как и все вокруг. Амбивалентность происходящего допускала потрясающие погрешности, за которыми зияла содержательная лакуна, а пустота, любуясь своим отражением, придумывала себе имена, прозвища, создавала биографию Квазиреальности, написанной с заглавной буквы на страницах нынешней эпохи. Аморфность мозга и диффузия смыслов – картина маслом пациента психиатрической больницы, украшающая гостиные комнаты подавляющего большинства жителей планеты. Эталон – утрачен. И повсюду звучат гимны о величии этой утраты. Я в числе первых кидаю булыжник в могилу всеобщего растления, или всеобщего сомнения, или всеобщего обожествления, уединения, благословения, увеселения, брожения, угнетения, землетрясения – не важно. Никакой разницы я не вижу, да и дело мне до этого никакого. Все суть одно! Все суть – движение замкнутой статичности в динамической кинематике покоя и его траектории полураспада, помноженной на градус собственного объема, вычтенный из потенциальной мощности солнечного света, возведенной в степень коэффициента полезного бездействия. Все суть – какой вкусный коктейль, надо запомнить название. Свободу Кубе! Ура!
Революция – эффект разжимания плотно сжатой пружины. Сжатой до предела. До уплотнения металлической нити. Сжатия ее фактически до плоского состояния. Но эпоха сменила качество вещества, из которого вылепила себе свои игрушки, являющиеся как элементом декорации, так и действующим лицом. Плотность материи уменьшилась на порядок. И я поднимаю свой бокал за хрупкость, за зыбкость, за шаткость всего сущего. Да здравствуют нежные мясные ткани, смягчающиеся год от года! Вперед – к жидкой плоти! К водянистой, ускользающей субстанции!
Танцевальная площадка постепенно заполнялась. Короткие платья, броские туфли, блестящие блузки, юбки, сверкающие легкие кофточки, тоненькие маечки, шорты – все это отплясывало под ритмы какой-то пост-гранжевой старой песни а-ля Pearl Jam. Атмосфера этого места с каждой минутой начинала мне нравиться все больше. Но среди типичной публики были и весьма неординарные личности. В центре танцпола кружилась с раскинутыми в стороны как будто плавающими руками похожими на толстые плавники девушка с невыразительными грубыми чертами на всем своем рыбьем лице. Чем больше она старалась привлечь к себе внимание кривыми изгибами спины и живота, тем сильнее от нее шарашился народ. Она была в адидасовской олимпийке, в туфлях на высоком каблуке и с ободком на голове в виде трех искусственных красных роз. Более нелепого сочетания я не встречал. Рядом с ней плясала, очевидно, ее подруга. В шерстяной невзрачной толстовке (как же тебе не жарко-то?), юбке-карандаш и высоких сапогах. Ее пляски отпугивали от себя не меньше, чем круговые движения модницы в трех-полосочной амуниции. Эта горе-плясунья, пригнув как-то голову книзу, изредка болтала плотными коленями как двумя маракасами и, прижав вытянутые руки к телу, дергала судорожно плечами, вращала ими (старалась достать до потолка?). Казалось, эти широкие, едва ли не мужские плечи, завладели всем телом этой коренастой бабы с картофелем вместо лица. Чуть ближе ко мне несколько тощих молодых ребят ростом в два метра в такт музыки трясли затылками и прыгали на одном месте, как пара одуванчиков. А чуть дальше крепкий бородатый мужичок в кепке и потной майке, согнув колени, переминался с ноги на ногу и тряс конечностями в воздухе. Все это человеческое месиво начинало сгущаться и биться в едином порыве. Толчки в спину, броски из стороны в сторону, пихание локтями, прыжки боком. С каждой секундой слэм набирал обороты, как двигатель грузовика, увеличивающего скорость на открытой трассе, устремленной к центру Земли. Еще одна песня, и я сам ринусь в этот сгусток энергии. Или не ждать? Или прямо сейчас?
Я сделал небольшой глоток от своего коктейля и глянул на темноволосую девушку – ее уже не было. Этой пантеры не было ни за этим столиком, ни в зале, ни за баром. От нее осталась лежать только та самая фиолетовая брошюра. Теперь же на этом диванчике сидела эксцентричная парочка каких-то обрюзгших, немолодых тружеников земли с немытыми физиономиями. Судя по их виду, они пили по пятой или шестой кружке пива. Сидели они почти в обнимку. В пол оборота друг к другу. На расстоянии десяти сантиметров. Вы еще поцелуйтесь!