По ту сторону выбора

Так, еще не оформив декретный отпуск, я поехала в роддом, сама не понимая и не веря до конца, что это происходит в реальности, здесь, со мной.

В приемном покое, куда меня доставили уже ближе к ночи, я услышала разговоры санитарок: «ну вот, еще одна с выкидышем!» Я оглянулась, чтобы увидеть эту еще одну, и с ужасом начала понимать, что никого кроме меня в комнате нет, и говорят они обо мне. То, о чем я знала только в какой-то далекой теории, происходило со мной. Мозг отказывался воспринимать это. Неужели моя лучезарно проходившая беременность, это радостное ожидание новой жизни, может вот так внезапно и безжалостно оборваться? Врач тоже не обнадежил меня, сказав, что меня положат пока в предродовую, но сохранять беременность после излития вод они не станут, да и вряд ли на таком сроке (6 месяцев) есть смысл что-то сохранять.

Я лежала в предродовой, изо всех сил стараясь не думать. Но не получалось; в голову настойчиво лезли глупые мысли, вроде: «куда же теперь девать коляску?», «вот, говорили мне, что плохая примета готовить приданое заранее!», «что же я скажу Ване – не смогла родить живого ребенка! А он так его ждал!» И с явной безнадежностью моего положения билась надежда, что вопреки всему всё ещё может быть хорошо.

Ночью начались схватки. Я в первый момент даже не поняла, что это они, и спросила у соседок по палате. Девочки подтвердили, что, судя по всему, я рожаю. Но все-таки не так же, потому что они, пусть с болью, стонами и вырывавшимися крепкими словечками, но рожали живых, доношенных детей, а я? Мне хотелось схватить их за грудки и кричать: «о чем вы стонете, у вас будут живые дети!!» Но я понимала, что другие девочки не виноваты в моей беде.

Утром меня перевели в родовую, но по обращению акушерок я не ждала уже вообще ничего хорошего. Поэтому, когда после нескольких потуг (тоже совершенно новые и малопонятные ощущения) на стол положили комочек сине-фиолетовой слизи, я уже хотела отвернуться в сторону, как вдруг увидела, что он шевельнулся и слабо запищал. И я подскочила на кресле и закричала: «он живой! Живой!!» Врач тут же подошел к столу, акушерка поспешно вышла из палаты и через минуту пришла в сопровождении еще нескольких врачей. Мне не показали ребенка, не сказали даже, мальчик это или девочка, только торопливо унесли его куда-то. Но уже одно то, что мой ребенок в руках врачей, а не лежит один на холодном столе родовой, давало мне какую-то упрямую надежду.

Ближе к вечеру меня перевели в палату к другим роженицам. И там то же самое чувство, которое охватило меня еще в предродовой, только многократно усилившееся, накрыло с головой просто. Здесь лежали счастливые мамочки – кто с первым ребенком, кто уже со вторым или третьим – и радостно предвкушали встречу со своими младенцами. А я не знала даже, кто у меня родился, не знала, жив он сейчас, этот крошечный человечек, или нет, и никто не мог мне ответить на эти вопросы. Все медсестры, заходившие в палату, отворачивались от моего немого вопроса, а когда я спрашивала напрямую, отговаривались незнанием.

Я едва могла дождаться утра, почти не спала эту ночь, несмотря на усталость. И когда моим соседкам принесли детей на кормление, я не отпустила медсестер, пока они не ответили мне, что про моего ребенка надо спросить у врача детского отделения. И я сразу же пошла туда.

Врач неохотно отвечала на мои вопросы. Она сказала, что у меня родилась девочка, но она весит меньше килограмма, и ее почти сразу после родов увезли в областную больницу, потому что там есть реанимационное отделение. Что туда можно звонить, но лучше не отрывать врачей от работы лишний раз. Часы посещений там тоже есть, но она не знала точно, какие. Сплошная тайна и неизвестность, но я хотя бы выяснила, что у нас дочь. Ваня тем временем пытался дозвониться до роддома и слышал еще меньше ответов на свои вопросы, чем я.

Те три дня, которые я прожила после, я помню, как сквозь сон. Единственное, что меня поддержало тогда – знакомство с девочкой, которая родила ребенка на том же сроке, что и я. Только ее ребенок погиб почти сразу. Видимо, именно ее имели в виду санитарки, когда говорили про меня «еще одна». Эта девочка держалась очень мужественно. Дома ее ждали старшие дети, но в той ситуации это очень незначительно умаляло ее переживания. И она еще находила силы утешать меня и говорить, что мне обязательно повезет больше.

Видимо, желание как можно скорее увидеть, наконец, своего ребенка, и узнать, что с ним сейчас, способствовало моему быстрому восстановлению. А может быть, так получилось потому, что все-таки беременность у меня вышла такая недоделанная. Так или иначе, но я настояла, чтобы меня выписали через три дня после родов, и врачи не видели препятствий этому. Я вышла из роддома одна, прошла через увешанную шариками и фотографиями ликующих родителей и щекастых младенцев выписную, и сама не понимала, откуда у меня берутся силы не упасть прямо тут на пол и не зарыдать. Наверное, я понимала, что в таком случае меня не выпишут. Поэтому зарыдала я только тогда, когда вышла за ограду роддома. Ваня меня не встречал, потому что он не знал точно, когда меня выпишут, а сообщать об этом у меня не было сил. Так что, посидев на холодном, засыпанном снегом цоколе ограды и проплакавшись, я встала и пошла домой.

Дома Ваня засыпал меня вопросами. Все эти дни он знал только, что я жива, а о ребенке не знал ничего. Мне тяжело было отвечать на вопросы даже ему. Я сказала только, что у нас девочка, и что надо будет узнать, когда приемные часы в детской реанимации. После я сразу легла, впервые забывшись каким-то тревожным полусном, который не избавил меня от осознания реальности.

***

Я проснулась от странного ощущения жара и только через некоторое время догадалась, что это означает. Пришло молоко! За всеми переживаниями я и забыла, что оно вообще должно прийти, или думала, что оно не придет вообще. И что теперь с ним делать? Сохранять? А есть ли смысл? Пока я не побываю в больнице, я не узнаю об этом.

Тем же утром я обнаружила, что потеряла свой крестик. Он был старинный, серебряный, память о бабушке. Но возвращаться в роддом даже ради надежды найти его мне не хотелось – снова видеть эти стены! И к тому же я не знала, потеряла я его в роддоме или по дороге, так что где его теперь искать. И какое это все теперь имеет значение…

***

В больницу я поехала одна. Ване нужно было на работу, и я сама попросила его не отпрашиваться – мы же еще не знаем, есть ли ради чего. Мы вообще ничего не знаем. Я знала только одно – нет ничего страшнее этой неизвестности. Любая правда, самая ужасная, лучше этого постоянного сомнения, когда тебя качает от надежды к отчаянию и обратно с каждой секундой.

Врачи реанимации были сосредоточенны и суровы. Ко мне вышел заведующий и сказал, что надо оформить документы на ребенка, и эти слова прозвучали для меня музыкой – значит, она жива! Но он, видимо, увидев вспыхнувшую в моих глазах надежду, поспешил притушить ее: «ребенок в очень тяжелом состоянии, нестабильна, мы ничего не обещаем». На мой вопрос, что мне делать, ответил: «если умеешь, молись. А если не умеешь, все равно молись». Про молоко я, конечно, спросить забыла. На дочку, всю опутанную капельницами, мне дали посмотреть пять минут, и я вышла оттуда, как в тумане, пытаясь уцепиться сознанием за единственно реальное сейчас – оформление документов.

Странно мне было получать свидетельство о рождении ребенка, который все это время находился на волоске от получения свидетельства о смерти. Но в то же время какое-то мрачное торжество поддерживало меня – наша дочка не выкидыш, вот документы! Даже если она умрет, она жила. У нее есть имя. Мы назвали ее Ниной, как и планировали заранее. Но молоко я не сохранила. Надо было методично сцеживаться, соблюдать режим, спать – а ничего из этого у меня не получалось. Я старалась только не плакать, особенно при муже, потому что чувствовала, что ему так же трудно, а то и тяжелее, чем мне.

Слова врача реанимации напомнили мне о моем детстве. Молиться я и в самом деле умела – меня научила бабушка. В ранней юности я некоторое время была даже образцовой прихожанкой. Но сейчас я молиться не могла. У меня получалось только беспорядочно крутиться мыслями по одному и тому же кругу, как крутится заезженная пластинка: «почему это получилось, в какой момент все пошло не так, что мне делать дальше, за что именно мы, когда уже станет ясно, что впереди?» И с пугающей отчетливостью на все эти вопросы вставал один ответ: никогда. Нипочему. Просто так сложилось.

Одна

Я ходила в реанимацию через день – чаще не пускали. И всегда было одно и то же – никаких гарантий, ничего точного, ничего нового. Я поняла, что не могу больше выносить этой неизвестности, поняла, что дочка, если и выживет, с большой вероятностью окажется тяжелым инвалидом. А как мы будем растить такого ребенка? Что дадим ей? В один из дней я подписала отказ.

***

– Руки просто отваливаются, вы даже не представляйте, девчонки, сколько я сегодня мотков ниток потратила! – крикнула Людка, закрывая дверь швейной фабрики.

– Точно в разы меньше, чем я – отозвалась Лена и взяла меня под руку.

Мои коллеги – они же мои подруги, были уже молодыми семейными девчонками, у каждой по ребёнку, а я до сих пор не удосужилась даже мужем обзавестись. Да какой тут муж, если после работы у швейных станков хватает силы доползти до дома и плюхнуться на кровать? Пожалуй, это не про меня. Про меня – это лёгкая свободная жизнь без обязательств, иначе точно с катушек съеду.

– Нинка, у тебя шнурки развязались, давай завязывай, иначе грохнешься и нас за собой потянешь, – сказали девчонки, которые обхватили меня с двух сторон.

Я остановилась и нагнулась завязать шнурки, как услышала прокуренный голос молодого парня:

– Эй, тебе помочь? – сказал он и положил свою ладонь на мою спину. Тут я поняла, что не зря в детдоме училась борьбе и в ту же секунду свернула ему руку, удивив его по полной программе.

– Ты что делаешь, сумасшедшая, я просто спросить!

– Спросить что? Прикурить не найдется, зарядка у телефона села, магазин за углом. Что-то еще, пупсик, или можно уже отпускать?

– Отпусти, сумасшедшая!

– Будем считать, что я тебя здесь не видела, иначе повторю отработку приёма на тебе.

– А ты ничего такая, может погуляем как-нибудь?

– Меня зовут Нина. Это всё, что тебе нужно знать. Захочешь как-то со мной поговорить – найдёшь сам без всяких подсказок, а пока беги, куда ноги глядят, пока я добрая.

– Ишь какая, да больно надо! Пошла ты!

– Нинка, а Нинка! Хватит с парнями знакомиться, мы замёрзли ждать тебя!

– Могли бы за меня и заступиться, мало ли, насильник какой, – подбегая к девчонкам, пробурчала я.

– Какой насильник? – удивилась Людка – Он такой красивый и с виду добрый, что мешать не хотелось. Присмотрись.

– Да ну его. Надеюсь, мы больше никогда не увидимся.

***

«Мама и папа, где же вы? Почему вы меня бросили? За что я оказалась в этом дурацком интернате? Меня еще раз трогали за секретные места… Мне не понравилось, но они говорили, что мне должно быть приятно. Мама, мне было неприятно! Я вас очень жду…» – я захлопнула свой детский дневник и залпом осушила палёное вино, которое продал мне местный барыга.

Что за жизнь! Сначала предки сдали в детдом, потом приставания от старших мальчишек, а теперь от меня нормальные люди шарахаются, потому что без слез не взглянешь… Хромаю, кожа вся сухая и морщинистая, в голове щёлкают идеи чокнутые какие-то… Как алкашка!

Мне 22 года, а я не знаю своих родителей. Я была ошибкой природы? Уродом? Вот она я. Училась, работаю, относительно соображаю. Может, они наркоманами были?

Хм… А ведь я могу попробовать найти в интернете. Захожу в «ВКонтакте» и с трясущимися руками начинаю набирать её имя. Точно её? Понятия не имею, что в интернате сказали, то и введу. Так… Мария Самарина. Три варианта. Два не подходят по возрасту: одна из них подросток, другая пожилая женщина, а моя мать родила меня моей ровесницей. Вот. Есть вариант. Честно говоря, в восторг он меня не привел… Потому что я увидела абсолютную копию себя, только постарше… Это она… Но с ней явно что-то не то. По лицу видно, что она долго и упорно пила.

«Надеюсь, это она по мне горюет» – подумала я и осушила очередной бокал вина, посчитав свои мысли за тост.

К чёрту. Зачем оно мне надо? Эти модные статусы разведёнки (а все-таки интересно, это она с моим папашкой развелась или еще хахаля нашла?), явно не баба-работяга. Познакомлюсь еще, а потом всю жизнь тянуть на себе за то, что кинула меня. Так еще и воспользуется квартиркой, которая мне на халяву досталась. Хотя как это на халяву? Я 18 лет жила в аду этого интерната. Мне вообще должны дворец подарить, а не эту халупу однокомнатную, по которой ремонт плачет.

– Ой, Муська, ты же напугала меня! – вскочила я, когда рядом со мной оказалось моя кошка. Я взяла ее сразу после того, как въехала сюда. Вот, кто меня всегда выслушает и поймёт. Потому что её также бросили на улице. Ничего, вместе мы сила. Мы ещё всем покажем!

***

Машинально прохожусь швейной машинкой по ткани, а перед глазами её лицо.

«Может всё-таки связаться с ней? Ну мало ли какие ситуации бывают… Может денег не было, а может муж против… Да какая разница? Я бы никогда не поступила так со своим ребёнком, каким бы он не был. Я всего лишь хромая и вспыльчивая. Не думаю, что такой я уже оказалось при рождении. Значит, скатертью ей дорога…»