Подснежники Великой Отечественной

…Деревня Натальино, а вернее деревушка уже тогда выглядела угасающей. В ней было не более десятка стареньких изб, расположенных в один ряд вдоль грунтовой дороги. Электричества нет, проводное радио только в соседней деревне Соснино, где располагались сельсовет и почта. Радостных новостей с фронтов тогда не приходило, а почтальоны больше разносили похоронки.

У некоторых наших сверстников отцы уже погибли или пропали без вести. Матери весь день работают на колхозных полях, фермах или заняты домашним хозяйством. За детьми присматривают престарелые бабушки или старшие из детей. Начальная школа с печным отоплением находится в Соснино, которое расположено в двух километрах, за лесистой горкой, через которую прорублена пешеходная дорожка.

По ней школьники, в числе которых был и мой брат, в школу и обратно ходили пешком вместе с учительницей (она жила в Натальино). В сильные морозы и снегопады поход в школу отменялся и деревенская детвора, забросив подальше свои самодельные школьные сумки, могла заняться чем-то для души.

Ни подходящих горок для катания на санках, ни ледового катка в Натальино не было, поэтому эти традиционно любимые детские увлечения имели здесь свои особенности. Те деревенские мальчишки, кто перерос увлечение санками, подвязывали к валенкам коньки-снегурки и катались по дороге, ожидая, когда по ней будет проезжать грузовая машина. Руками или печной кочергой они цеплялись за задний борт и катились, пока не надоест или не разгонит шофер. Цеплялись за борт и те, у кого не было коньков: катились на валенках, рискуя протереть их до дыр.

Дети возрастом поменьше завидовали «автозацепщикам» и ждали своего часа, когда мимо деревни проедет тракторная сцепка с санями. Так зимой в колхозах возили сено и солому с полей на животноводческие фермы. Ехало это неповоротливое транспортное средство с черепашьей скоростью, и, пока оно ехало по улице, самый проворный из детей цеплял поводок своих санок за задний бортик тракторных саней, и уже за его санки гирляндой цеплялись другие.

Я по возрасту долго не подходил даже к категории «тракторозацепщиков», но однажды, видимо, решил показать деревне, что я уже «не маленький». В тот день по улице проезжала сцепка из двух саней, и на металлической связке между ними, весело размахивая ногами, сидел соседский мальчик. Наверное, он и предложил мне сесть рядом с ним.

Это мне никак не удавалось, и одна из попыток закончилась тем, что я споткнулся и упал на дорогу. Помню, как стало темно, потом светло, и только тогда я стал понимать, что со мной произошло. Спасло меня то, что упал я плашмя на живот, а днище у тракторных саней было высоким. Из того, что было потом, помню только жесткость отцовского ремня, которым как-то неумело пыталась «проучить» меня Мама.

Тетя Нюра и дядя Ганя: испытание приемным сыном

Когда мы с Мамой вернулись в деревню из Сибири, мы поселились в избе бабушки Акулины. (Дедушка умер в суровую зиму 1942 года; земля была мерзлая, здоровых мужчин в деревне не было, и хоронили его дважды: зимой прикопали, а в могилу переложили весной.) Кроме нашей семьи, в доме бабушки жили еще две ее дочери с детьми. К тесноте тогда люди были привычны, но нашей Маме из-за монгольской травмы головы трудно было справляться с двумя своими мальчишками.

Рядом жила еще одна мамина сестра – тетя Нюра. Она и ее муж дядя Ганя решили помочь нашей Маме и взяли меня в свой дом на полное содержание. Дядя от воинской службы по болезни был освобожден, работал лесником и, в отличие от крестьян, получал зарплату. Во дворе имелась скотина, был большой огород с садом и пасекой. Своих детей у них не было, и они стали для меня вроде приемных родителей.

В сравнении с моими родным и двоюродными братьями, ютившимися в стареньком доме бабушки и редко бывавшими сытыми, я жил «как у Христа за пазухой». Такое определение я слышал от моей Мамы, а вот от братьев получил прозвище «пузан», обидное во все времена, а в войну тем более.

«От пуза» кормила меня тетя Нюра, но я больше тяготел к дяде Гане. В нем мне нравилось все: форма лесника, полевая сумка и особенно ружье, с которым он часто ходил на работу. В такие дни я иногда встречал его после работы на улице и с высоко поднятой головой шагал с ним по деревне. Иногда он возвращался ночью, и в таких случаях я слышал, как тетя Нюра встречала его стандартным набором слов: «Опять нажрался винища…»

Дядя Ганя молча снимал с себя амуницию лесника и ложился спать. Иногда, как бы в оправдание, называл какие-то имена, которые, по его мнению, должны были означать, что «нажрался» он по делу. Тетя Нюра, зная особенности его службы, это понимала, и, несмотря на частые повторы таких ситуаций, долгой обиды на мужа не держала.

Но однажды моему любимому дяде могло бы достаться сверх положенной меры, если бы это произошло не в день, который с нетерпением ждала тогда вся страна.

9 мая 1945 года. Опьянение Победой

День Победы в Натальино отмечался шумно: с песнями, танцами, вперемежку с рыданиями и причитаниями женщин. Не помню, с кем дядя Ганя отмечал это событие и сидел ли я за праздничным столом. Запомнились лишь едкий табачный дым, шумный разговор и упоминание о медовухе. (Из нее в преддверии больших праздников дядя Ганя гнал самогон.) Сам он медовуху считал чем-то вроде бодрящего кваса и употреблял ее только «для поправки головы».

Все началось с того, что в самый разгар празднования мой приемный отец предложил выпить за моего реального Отца. От него накануне пришло письмо, в котором он сообщал, что после ранения находится в госпитале под Будапештом. Поскольку Отца за столом не было, все внимание гостей переключилось на меня. После короткого, но шумного обсуждения сложившейся ситуации, несмотря на возражение тети Нюры, у меня в руках оказалась рюмка с медовухой.

Помню ее сладковато-приторный вкус и прилив крови к лицу, помню, что какое-то время вместе со взрослыми громко смеялся. Потом у меня закружилась голова, шум за столом стих, и я очнулся лежащим на крыльце дома, где меня приводила в чувство тетя Нюра. Советы ей давал находившийся рядом Дядя Ганя: он лучше кого-либо знал, как облегчать состояние после «перепоя».

Так общими усилиями мои «деревенские» родители «откачали» своего приемного сынка. Но на этом мое знакомство с продукцией дядиной пасеки не закончилось.

Медовый Спас по-детски

После окончания войны в Натальино стали ждать возвращения с фронтов своих близких: старшее поколение ждало мужей, братьев, дети – отцов. Не теряли надежды даже те ребята, чьи отцы числились погибшими или пропавшими без вести. От Мамы мы узнали, что наш Отец жив, находится в Венгрии, но, когда приедет к нам, не знает.

В августе 1945 года так же шумно, как и в День Победы, в Натальино отмечали возвращение в деревню одного из односельчан. Традиционную «гулянку» по такому случаю приурочили к церковному празднику Медового Спаса. Ушли на общий праздник и мои приемные родители, захватив с собой в качестве угощения большую бутыль медовухи.

Натальинские дети, оставшиеся без присмотра, слонялись по деревне, и, видимо, кто-то из них подал идею устроить свой, детский Медовый Спас. От кого конкретно исходила эта инициатива, в данном случае значения не имеет (возможно, и от автора этих строк). Главное в том, что повод у нас для этого был: незадолго до этого дядя Ганя накачал большой бидон меда. Об этом детям было нетрудно догадаться и по снующим вокруг дома пчелам, и по запаху, исходящему через открытое окно спальни, в которой этот бидон стоял.

Сам я этой сладостью был, образно говоря, перекормлен, и мне было трудно отказать своим друзьям, для которых он был роскошью. Но как должно выглядеть наше медовое пиршество, никто из нас толком не знал. В итоге то, что происходило в месте проведения нашего праздника, по современным понятиям можно назвать «медовым баром», а меня, шестилетнего мальчика, «барменом», «разливавшим» мед таким же малолетним посетителям.

В дом я их впустить не мог, и первая проблема возникла с емкостью, в которой я буду подавать им мед в раскрытое окно спальни. Увидев растущие недалеко от стены дома лопухи, я прошепелявил команду рвать и подавать листья в окно. Дальше начиналась моя работа: деревянной ложкой я вычерпывал мед из бидона и перекладывал в наспех свернутый в подобие воронки лист лопуха. Поскольку окно было довольно высоко приподнято над землей, подавать разваливающийся в руках сверток с вытекающим из него медом мне приходилось сверху вниз.

Кто знает, что такое жидкий мед, сам может представить картину этого процесса во всех деталях. Часть меда вытекала еще на пути к окну, остатки – на хозяина лопуха в момент передачи. Кто-то из друзей пытался подавать мне новый лист, но мне уже было не до этого: я, образно говоря, весь слипся. Претензий со стороны улицы я не слышал: там смеялись и от души веселились перепачканные медом дети. Как говорится, праздник удался.

Не до праздника было бы мне после возвращения хозяев спальни и вида, который я ей придал. Но как оказалось, о нашем детском медовом празднике они уже знали и не стали выяснять детали: все и так было видно. Еле стоящий на ногах дядя Ганя помахал мне приветливо рукой и лег спать на диван в гостиной.

Как всегда, большую часть последствий от моих шалостей пришлось устранять тете Нюре; медом я ухитрился испачкать не только себя и пол, но и все, что находилось между бидоном и окном: покрывало на кровати, шторы на окне, которыми я вытирал липкие от меда руки*.

*К сожалению, понимать это я стал слишком поздно. Больше расплачивались за мою беззаботную жизнь мои кровные родители. После нашего отъезда из деревни Отец каждый год летом брал отпуск и мы всей семьей приезжали в Натальино: помогали тете Нюре и дяде Гане заготавливать на зиму сено. Папа научился косить, мы с Виталиком помогали разбивать и ворошить валы. Наша Мама приносила из дома на всех еду, мы дружно обедали, после чего вновь принимались за работу.

Помощь наша была очень кстати: здоровье дяди Гани как-то быстро ухудшалось, основная нагрузка лежала на плечах тети Нюры. Любимый мой дядя умер зимой 1959 года в возрасте 49 лет. Хлопоты по организации похорон и обустройству могилы взял на себя Отец (мы уже жили в Загорске).

Через несколько лет, когда в деревне жителей почти не осталось, тетя Нюра по совету Отца продала дом и с его помощью купила в Загорске однокомнатную кооперативную квартиру. Деревенская закалка и комфорт городского быта продлили ее жизнь до 90-летнего возраста.

Прощальный «забег» к поганому пруду

Летом 1946 года от Отца пришло сообщение, что ему, возможно, скоро дадут отпуск. Мы жили ожиданием встречи и по максимуму наслаждались деревенскими увлечениями. Лето было жарким, и в такое время самым желанным для детей было купание в пруду. Их в деревне было два – чистый ближний (в нем купаться и стирать белье было запрещено) и дальний – «поганый», в котором женщины периодически устраивали большие стирки с длинного дощатого мостика. В определенные дни вместе с ними в пруду купались и мылись девочки. Когда они возвращались в деревню, наступало святое время натальинских мальчишек.

В отличие от Виталика, который уже не первое лето купался в пруду, единственным моим «водоемом» продолжало оставаться корыто, в котором мыла меня Мама. Но накануне нашего возможного отъезда из деревни Виталик уговорил Маму отпустить меня с ним, под его ответственность. Так мне удалось поучаствовать в мероприятии, которое запечатлелось в моей памяти на всю жизнь.

…Жаркий день лета 1946 года. По гужевой узкой дороге, проложенной меж созревающей ржи, быстро идет сплоченная единой целью мальчишеская толпа. Старшие раздеты до трусов, кто-то из малышни голышом. Миновав вершину пригорка, мальчишеская ватага разгоняется и, поднимая босыми ногами дорожную пыль, с радостным визгом мчится вниз, к пруду.

Те, кто умеет плавать, с разбега ныряют в зеленоватую воду с мостика; остальные, распугивая лягушек и головастиков, бултыхаются на мелководье, меся ногами глинистое дно и отряхиваясь от прилипших к ногам пиявок. По всей округе разносится разноголосый шум-гам веселящейся детворы возрастом от мала до велика…

…Прощальный «забег» оказался преждевременным: отпуск нашему Отцу и в этот раз не предоставили. В сентябре 1946 года я пошел в первый класс. Но не в Соснино, где находилась школа, а в дом Клавдии Михайловны – моей первой учительницы. Она была близкой родственницей дяди Гани, жила в Натальино и каждый день вместе с учениками ходила в школу и обратно. Поскольку в Натальино я был единственным первоклассником, ей легче было не «таскать» меня за руку в школу, а заниматься со мной дома.

Виталик после окончания начальной школы в Соснино в пятый класс стал ходить в другую деревню, в которой была семилетняя школа. До нее было километра четыре по лесу, зимой школьники ходили туда и обратно на лыжах. Он считал себя уже взрослым и по примеру деревенских ребят старался помогать Маме.

Ловил в пруду и на речке рыбу, летом собирал грибы, ягоды, орехи – все это шло на общий стол в доме бабушки. Ставил в лесу капканы на кротов, снимал с них шкурки, высушивал и сдавал в приемный пункт. Хорошо помню, как они с Мамой на полученные за шкурки деньги поехали в город и брат вернулся оттуда в новых брюках, купленных на заработанные им деньги.

В деревне носить их он стеснялся, но вскоре новые брюки ему пригодятся. В конце 1946 года наконец-то у Отца прояснилась ситуация с планом дальнейших действий. Детали он нам не раскрывал, но сообщил, что к нам скоро приедет старшина его роты Котов, который перевезет нас в Румынию.

Я, в ожидании предстоящего отъезда, учился кое-как. Эту причину моя домашняя учительница Клавдия Михайловна, видимо, посчитала уважительной и никаких мер воздействия не применяла. Тетя Нюра позже рассказывала, что, когда она пыталась узнать, что мне задано, я, нарушая все правила произношения, бодро промямливал: «А я и подабыл». Одним словом, как такового первого класса у меня не было.

О детских и взрослых ощущениях войны

Из Сибири на свою малую родину мы вернулись весной 1943 года и прямыми свидетелями военных действий не были. Из рассказов брата в моей памяти остался один эпизод войны: однажды немецкий самолет после неудавшейся попытки прорваться к Москве сбросил в лесу, недалеко от Натальино, бомбу. Виталик бегал туда с деревенскими друзьями смотреть воронку.

Отношение к войне имел и случай, произошедший зимой следующего года. С соседским мальчиком я пошел на ближний пруд – попробовать, насколько он замерз. Как и в ситуации с трактором, мне опять повезло: лед провалился подо мной недалеко от берега, на мелководье. На крик соседского мальчика прибежал солдат, находившийся в деревне на излечении. С помощью жерди он помог мне выбраться на берег и быстро отвел в дом к тете Нюре, которая меня переодела, уложила в постель и долго согревала чаем с медом.

Что касается картин ожесточенных сражений за Москву, которые проходили вблизи малой родины, то они формировались в моей памяти уже после окончания войны. Какие-то детали вырисовывались из рассказов взрослых родственников или учителей, среди которых было немало участников войны. Запомнился фильм «Сын полка», вышедший в 1946 году: образ главного героя фильма каждый из нас, мальчишек, мысленно переносил на себя.

Интересную информацию получали на занятиях по военной подготовке, которой уделялось тогда немало учебного времени. Преподавали военное дело офицеры запаса или отставники, старавшиеся зажечь в нас интерес к своему предмету рассказами о подвигах детей – участников войны: Вани Солнцева, Володи Тарновского, Вали Котика, Володи Дубинина. Самые яркие эпизоды их боевого пути мы потом проигрывали во время традиционных игр «в войну» в пионерских лагерях.

Ощущение тяжелейшей ситуации, сложившейся в Подмосковье в конце 1941 года, пришло уже совсем в зрелом возрасте после посещения нескольких знаменательных памятников защитникам северных рубежей столицы. Немцев остановили в 15–20 километрах от Натальино, находившегося на полдороге от Загорска до Дмитрова.

Первый такой памятник, установленный на Перемиловской высоте, напротив Яхромы, мне показала в 1967 году одна из сестер Мамы, жившая рядом с этим городом. Ее муж (мой дядя) пропал без вести в 1941 году, и, чтя его память, она часто посещала этот памятник. Здесь с 27 ноября по 5 декабря шли кровопролитные бои, закончившиеся разгромом немецких войск, пытавшихся прорваться к Москве с севера.

Яхрома стала первым советским городом, освобожденным от захватчиков. Об этом говорят выгравированные строки Роберта Рождественского на плите, установленной у подножья ступенек, идущих к памятнику:

Запомните: