Урочище Пустыня

– Нам рано на покой. И память – не умрет…

– Вот это мужик! – одобрительно вскинула подбородок и притопнула пухлой ножкой Аля.

– Но… Оркестр полковой.

– Что такое?

– Вновь за душу берет…

Садовский поцеловал Алю в лоб, пожелал ей спокойной ночи и завалился в свой номер.

– Тю… И это мужик… – укоризненно раздалось за его спиной.

«В который раз пытаюсь начать беспорядочную половую жизнь, но эта проклятая разборчивость…» – сокрушенно вздохнул он и, не разуваясь, упал на кровать. Все это он уже проходил множество раз – пьяное гульбище, всполохи веселья далеко за полночь, отхаркивание мокроты, падение в провал полуобморочного сна… И ничего, кроме тяжкого похмелья, стыда и раскаяния поутру. «Боже, помоги мне домучить, дотерпеть, извести еще один день жизни, дарованной тобой в этом прекраснейшем из миров!»

Вдруг над самым его ухом кто-то громко и отчетливо произнес:

– Отпусти ты меня, сынок, не могу я больше…

–Ты что, бабка?

– Нету сил моих…

– Нельзя! Мне тебя еще через дорогу перевести надо!

– Сил моих нету… Немцы…

Садовский приподнял голову и прислушался. Звук доносился из розетки. Очевидно, в соседнем номере кто-то на полную дурь включил телевизор.

– Немцы, как жить дальше?

– Как, как? Каком кверху!

Садовский встал, вышел в коридор и постучался в номер, в котором проживали тугоухие постояльцы.

– Бабка, ты где? Дорога есть, теперь бабки нету.

– А зачем нужна дорога, если через нее нельзя перевести бабку? – доносилось из-за двери.

Не дождавшись ответа, он вошел и тут же услышал запоздалое приглашение:

– Проходи, уважаемый!

– Сам-то я в дверной проем пройду. А вот мое эго…

За столом сидели двое – мужчина постарше и мужчина помоложе, оба в затасканном, как у Садовского, камуфляже. На столе стояла бутыль без опознавательных знаков и акцизной марки и был разбросан всякий мусор – хлебные корки, рыбьи плавники, шелуха от семечек.

– Мы тут отдыхаем, – пояснил тот, что был постарше. Он был похож на притворяющегося интеллигентом нагловатого очкарика. Очень распространенный тип, особенно среди владельцев личного автотранспорта в средней ценовой категории. На его простом лице – глаза чуть навыкате, щеки студнем, подбородок внахлест – заметно выделялся прекрасно вылепленный римский нос времен упадка империи. Несмотря на позднее вторжение непрошенного гостя лицо это не выражало ни настороженности, ни недовольства – напротив, светилось радушием, душевностью и пьяной добротой.

– Вы не могли бы приглушить звук вашего телевизора?

– Мешает спать? – искренне удивился хозяин номера.

– Нет, просто я не разделяю точку зрения режиссера. И сценариста. А также того немца, который посоветовал нам жить каком кверху…

– Аналогично!

– А еще мне жаль бабушку. Совсем она заплутала по жизни. И во времени…

– В общем, как и все мы… В России у честного человека три исхода: погибнуть на войне, сгинуть в тюряге или спиться. Поверь, я знаю, о чем говорю… Я – Петрович. А это Гена…

Тот, что был помоложе – худощавый парень лет тридцати, внешне обычный заводской работяга или сантехник – кивнул, соглашаясь со всем вышесказанным. В каждой компании есть такой Гена – человек, к которому апеллируют. Он всю дорогу молчит и ничем не обнаруживает своего присутствия; ест как все, пьет как все, держится с достоинством, а когда надо вставить пару веских слов – вставляет. В общем, время от времени поддерживает разговор или принимает чью-либо сторону. Поэтому без него не начинают…

– Михалыч.

– Выпьешь, Михалыч?

– В моем организме и без того выпала годовая норма алкогольных осадков. Но посидеть посижу. За компанию. И даже, пожалуй, выпью.

Разлив по кругу в граненые стаканы, Петрович коротко сказал: «Ну, будем».

– Надолго в здешние края? И в целом… Выражаясь фигурально. Что, так сказать, дальше планируешь? – выпив и вдумчиво, не торопясь закусив, спросил он.

Действительно, что? Планирование бывает краткосрочным и долгосрочным. В ближайшей перспективе Садовский рассчитывал встретиться с дедом. Не буквально, конечно. А потом с чистой совестью спиться. Как офицер запаса, в активе которого две войны и несколько локальных конфликтов, тяжелое ранение, неудавшаяся карьера, распад Советского Союза и семьи он имел на это безоговорочное право.

– Пустыня, – ответил он.

– Да, Пустыня, – согласился Петрович. – И мы туда же… Всякий честный человек, я тебе скажу, должен побывать в Пустыне.

– А ты – честный? – спросил, перекрывая шум телевизора, Садовский.

Петрович не удивился вопросу.

– А за что меня, по-твоему, из ментовки выгнали? За это самое… Кому нужны непродажные опера? – с готовностью ответил он.

– Давай за тебя.

– Давай! А потом за тебя.

После очередного стакана Петрович неожиданно загоревал.

– Куда страна катится!.. Ничего русского в ней не осталось. Что здесь будет лет через сто, двести, пятьсот?

– Будем мы у себя в России неграми с раскосыми глазами… – предположил Садовский, вспомнив афророссиянина, виденного им в ресторане.

– Вот-вот! Ну настроим мы домов, а кто в них будет жить? Загромоздим все стадионами, а кто будет заниматься спортом? На каждом холме поставим церковь, а кто в наши храмы ходить будет? «Русский крест» еще никто не отменял… Где Русь изначальная? Ничего не осталось. Почти ничего. Хватаем отовсюду все что ни попадя… И тащим в рот всякую гадость, как дитя неразумное. За свое не держимся. Все комплексуем по поводу и без повода. Хватит комплексовать! Давайте делать то, что у нас хорошо получается – танки, ракеты, боевые самолеты и атомные ледоколы, давайте играть на баяне и балалайке, танцевать балет и исполнять симфоническую музыку, давайте лучше всех играть в хоккей и драться на ринге, давайте создадим, наконец, я не знаю – черти знает что, и пусть все наши недруги заткнутся и подохнут от зависти, а наши друзья проникнуться гордостью за нас. А футбол, автомобили и парфюм оставим англичанам, немцам и прочим французам, не говоря уже об американцах. Вот я сам из Мурманска, Гена из Петрозаводска. Уже лет двадцать, как в Питере. И что?

– Что? – спросил Садовский, холодея сердцем.