Бес Ионахана

– Знай-наливай! – разбрызгивая шампанское, стараниями Чалого льющееся в стаканчик пенногривой струей, высоко и звонко, что было вовсе ей не свойственно, воскликнула Снежана. И что-то лихое, безоглядное и вместе с тем пропащее проглядывало в том, как она себя ставила, какая-то настораживающая надломленность сквозила в каждом ее слове и жесте.

А может, Михайлову просто показалось. Из того немногого, что он знал о ней, трудно было судить о том, что действительно ею движет. Сплетен о Снежане ходило немало. Поговаривали, что после окончания школы она буквально разрывалась, пытаясь сделать выбор между профессией модели, путаны и тележурналистки. Некоторое время ей удавалось все это совмещать. Потом «дрянная девчонка» немного повзрослела, заочно окончила какой-то институт и, закрепив за собой вызывающий имидж дамы полусвета, то бишь гулящей бабы, окончательно определилась с карьерой на телевидении. Но прежние навыки никуда не делись, в особенности мастерство манипулирования мужиками, в котором она преуспела как никто. Рядом с ней представители мужского пола казались мелкими, скучными, примитивными существами, какими-то недомерками, напрочь лишенными размаха и воображения. В них не было куража, поэтому она мгновенно становилась центром любой компании. Не душой, а именно центром, потому что в присутствии такой роскошной женской особи с ее умением профессионально «держать аудиторию» и виртуозно, сложносочиненно материться, все прожектора и софиты, направленные на кого-то другого, меркли и превращались в карманные фонарики.

Слишком ограниченные формы для самореализации предлагала ей наша стремительно мельчающая, испытывающая острый дефицит в крупном человеческом калибре эпоха. Наверное, ей надо было родиться во времена Рима, чтобы излить свою страсть на людей масштаба Цезаря или Антония. В ее окружении таковых что-то не наблюдалось.

Но заподозрить ее в том, что она ведет блог… Как-то не вязалось это с ее публичным образом.

Михайлов собрался уже было уйти – по-английски, незаметно, как вдруг был схвачен за рукав Снежаной и удостоен ее пристального, слегка косящего взгляда.

– Стой, вертухай!

Это был ее любимый оклик.

– Ты куда это собрался?

Вопреки своей дикторской привычке говорить внятно, раздельно, с четко выраженной артикуляцией она понизила голос до умеренной громкости, почти до приватности. Галантность человека-невидимки, как оказалось, была все же замечена и по достоинству оценена.

– В пенаты, – сказал он.

– Поехали в «Братину». С нами будет Артемище со своей свиристелкой. Но самое главное, с нами буду я! Накупим по пути бухла и зависнем там до самого закрытия ресторана. Угощаю!

– Башка трещит.

– Фигня, вылечим!

– Правда, я сегодня не в тонусе.

– Кто не в тонусе, тот в анусе. Как хочешь, а мы через пять минут выдвигаемся…

Ему очень хотелось поехать, но что-то сдерживало. Головная боль была пусть веским, но предлогом. На самом деле он прекрасно понимал, что просто-напросто струхнул – на него шла непомерно большая волна и он чувствовал себя слишком неопытным виндсерфингистом, чтобы ее оседлать…

А ночью ему приснился какой-то рваный, алогичный, редкостно бестолковый сон. Привиделось ему, что он в Ленинакане во время землетрясения, которого ему благодаря стечению не самых счастливых для него обстоятельств когда-то удалось избежать. Но вот что странно: землетрясение это происходило не вокруг, а в нем самом. В нем самом рушились воспоминания, углами, как могильные камни, выползали на поверхность фундаменты каких-то давно забытых переживаний и обид, кривые извилины бороздили треснувшее, как зеркало, сознание, в котором отражался падающий мир… Потом он вдруг ощутил себя Гаврилой Алексичем, одним из героев фильма Эйзенштейна «Александр Невский», в кольчугу которого вонзились пики псов-рыцарей. Эта стадия сна стала для него настоящим кошмаром. Наконечники проникали все глубже, дышать становилось все труднее… И вдруг он с ужасом понял, что копья крестоносцев проламывают его грудную клетку, из которой, пенясь и пузырясь, как розовое шампанское вовсю хлещет кровь…

Подивившись поутру, до чего же замусорено подсознание человека, если оно регулярно выдает такую цветистую галиматью, он забыл об этом сне и не вспоминал о нем до самого вечера.

День его сложился более-менее удачно: начальство его, часто недовольное им, было настроено вполне благодушно. Отпечатанный номер газеты с золотоперым разворотом пришелся Балмазову по душе.

Завершив свои редакционные дела, Михайлов опять зашел на анонимный блог, так заинтересовавший его накануне, и возобновил свои изыскания.

«Проснувшись рано утром, неожиданно поехали в сосновый бор, подальше от городской суеты. Мы оказались там в совершеннейшем одиночестве. Солнце не спеша, с какой-то недоразбуженностью и воскресной ленцой нагревало песок, отчего все сильнее с каждой минутой пахло лежалыми сосновыми иголками. Деревья – прямые, высоченные, как корабельные мачты, а между ними – контрастом улеглись солнечные лучи и тени. Воздух сухой, звонкий, будто вот сейчас зажжешь спичку – и он вспыхнет. И в этой прозрачной тишине сонно блуждает и кружит весенней вьюгой невесть откуда взявшийся тополиный пух.

Ощущение такое, что летать – легко. Можно просто лечь на воздух – и поплыть меж сосен. Я такое, кажется, только в детстве испытывала. Или во сне, что, наверное, почти одно и то же…»

«Мой сосед – плотный мужчина лет под 60, с пустыми, как две дыры в заборе глазами, обладатель страшного черного джипердеса с вечно заляпанными грязью крутыми номерами (зачем они ему, если прочитать эти три семерки практически невозможно) методично разучивает под гитару песню «Тёмная ночь». Он никак не может подобрать нужные аккорды, начиная со слов «И у детской кроватки тайком». Начинает и бросает, начинает и бросает. Потом надолго замолкает. И опять все с начала. Кажется, его это сильно удручает…»

Теперь он мог совершенно точно сказать, что эти записи не принадлежат сестре Екатерине. Не могла она обзавестись в монастыре соседом на «страшном черном джипердесе».

Тогда кому?

Круг сужался, но ответа на главный вопрос не было. Михайлов вновь, уже без особого энтузиазма погрузился в чтение постеров. Последняя ниточка, связующая его с послушницей, оборвалась и оттого он почувствовал какую-то опасную пустоту и безнадежность, словно надежда на какой-то счастливый исход, гипотетическую возможность вырвать сестру Екатерину из монастырских стен навсегда выпорхнула из гнезда. Еще один май без любви в его тягуче долгой жизни.

Он посмотрел в окно. Там танцевал, серебрясь в лучах заходящего солнца, целый рой тополиного пуха. Где-то он читал, что эта напасть распространяется только вредоносными тополихами, в отличие от безвредных для аллергиков тополей.

Да, все зло от женщин.

Зла не хватает!

«Ладно, – решил он, – свет на ней клином не сошелся. В конце концов, снова колобродит весна. Жизнь продолжается. Взгляни, сколько вокруг милых и единственных!»

Следующая запись заставила его встряхнуться и подобраться: она недвусмысленно, каким-то мистическим образом перекликалась с его иерусалимским видением и воскрешала в памяти обрывки сна о Ледовом побоище.

«Не знаю, откуда приходят ассоциации, как срабатывает этот механизм, но ржавый якорь на берегу реки почему-то заставил меня вернуться мыслями к Иерусалиму. И лишь потом я поняла, что все дело в перекрестии, которое напомнило мне о кресте и разговоре с отцом Георгием в ночь перед Великой Субботой. Рассказывая о храме, батюшка упомянул про иоаннитское братство. Оказывается, на расстоянии полета камня от Гроба Господня когда-то располагался госпиталь ордена иоаннитов. Больше он о них ничего не сказал. Но меня почему-то эта тема жутко заинтересовала и я нарыла в Интернету кучу материалов об этом ордене полурыцарей-полумонахов.

Их госпиталь был посвящен патриарху Александрийскому святому Иоанну Элеймону, жившему в VII веке. Впоследствии покровителем иоаннитов стал святой Иоанн Иерусалимский, более известный под именем Креститель. Со временем этот госпиталь, повиновавшийся Апостольскому Глазу и защищенный Святым Петром, превратился в небольшой монастырь с больницами, церковью святой Марии Латинской и часовней святой Марии Магдалины.

Братство  охраняло Гроб Господень (Holy Sepulcher)  и боролось c неверными везде, где их обнаружит. Простая одежда ионнитов с крестом, который позже стал восьмиконечным как символ восьми блаженств, означала отказ от всего мирского. А белый цвет плаща был знаком целомудрия.

Орден иоаннитов, называвшийся также орденом госпитальеров и орденом св. Иоанна Крестителя, а с 1530 года, когда Карл V согласился пожаловать ему остров Мальту, мальтийским сохранился до наших дней.

И что самое удивительное, его гроссмейстером с 1798 по 1801 год был российский император Павел I и это «нам не инако, как зело приятно есть».

Но этот отпрыск дома Романовых, он же Павел Петрович Голштейн-Готторпский, недолго воевал во имя спасения тронов и противился неистовой Французской республике, угрожающей всей Европе совершенным истреблением закона, прав, имущества и благонравия. Его самого истребили.

Я закрываю глаза и очень ясно, до самых незначительных подробностей вижу по-детски упрямое, сжатое в куриную гузку лицо императора, который в сопровождении коменданта Петербурга, небезызвестного мракобеса Аракчеева, и личной гвардии великого магистра, облаченной в бархатные супервесты малинового цвета с белым мальтийским крестом на груди, важно шествует по Сенатской площади, еще не подозревая, какой ужасный ждет его конец…»

Эта запись была особенно примечательна – как тайный знак приветствия для посвященных. Получается, не его одного преследовали зловещие тени крестоносцев, с той лишь разницей, что вокруг него алчно кружили белые мантии и черные кресты тевтонов, а ту, что оставила эту анонимную запись, одолевали мальтийские восьмиконечники госпитальеров.

Потом он неожиданно задумался над исторической достоверностью того, что ему привиделось, хотя столь бредовая постановка вопроса имела мало общего с сомнологической практикой. Еще древние говорили о провидческой подкладке символов, составляющих ткань сна, что позволило создать им целую науку толкования сновидений. И в этом, подумалось ему, наверняка что-то есть…

Он попробовал воссоздать в памяти отличительные особенности одеяния крестоносцев, привидевшихся ему в храме Гроба Господня, увидеть цвет и форму крестов на их белых плащах и… не смог. Сначала ему почудилось, что он видит перед собой ливонских рыцарей ордена меченосцев, носивших на своей белой накидке красный крест с мечом. Потом это зыбкое видение расстаяло, уступив место изображению мальтийского креста о восьми концах. Все расплывалось в клочьях амнезийного тумана…

Зато рыцарей с черными католическими крестами, вонзивших в его грудь свои острые пики, когда немцы и чудь по свидетельству летописца, «пробишася свиньёю сквозь полки», помнил отчетливо.

Впрочем, эти экскурсы в глубину веков и обрывки странного сна, навеянного кинокадрами великого Эйзенштейна, снявшего великий фильм, ничего ему не давали.

На улице уже смеркалось. Он включил верхнее освещение и кликнул последнюю, датированную сегодняшним числом запись.

«В последнее время происходит какое-то сезонное обострение. Некие мутные личности пишут мне отчаянные воззвания, подсовывают их под дворники моего Пломбирчика. Куда-то зовут. Звонят и молча сопят в трубку…

Некоторые товарищи вообще перешли все мыслимые границы: глубокой ночью являются в пьяном виде ко мне домой, а потом после деликатного выпроваживания долго стучат в окно с козырька подъезда, пытаются соблазнить меня сигареткой или бутылочкой пивасика.

Да-да, Морфеус, это я о Вас! Как Вам не стыдно, взрослый же человек…

И вообще.

Уважаемые музчины! Я вам один умный вещь скажу, только вы не обижайтесь.

У вас нет никаких шансов. Ни тиретически, ни практеотически. Оставьте ваши неуклюжие ухаживания. Займитесь лучше чем-нибудь общественно-полезным.