Жизнь номер раз

– Ты – проститутка, ты – блядь! Я знаю, мне Лёля сказала.

Как она растерялась сначала, побледнела и влепила мне пощечину, первую и единственную, и заплакала, а я вылетела пулей на улицу, в слезах, с ненавистью и обидой на неё, на весь мир. Как она посмела! Я рванулась к телефону, чтобы нажаловаться на неё отцу, зная неписаное правило его правосудия: кто первый, тот и прав.

– Папа, я не буду сегодня ночевать дома. Я у Ленки. Мамка меня избила.

И как меня потом осадила Ленка, когда я спросила:

– Твоя мать не против, если я переночую у вас?

– У меня не мать, а мама, и она не против. А что случилось?

– Да так, с мамкой поругались. Ерунда.

Даже близким подругам я не открывалась до конца: чем меньше знают, тем меньше будут болтать обо мне. Чтобы никто не мог сказать «яблоко от яблони недалеко падает».

Отец не смог помирить нас, но добился относительного перемирия сторон. Мать избегала говорить со мной, я не могла простить ей пощечину, несмотря на то, что от отца и тётки я получала намного сильнее и чаще. К примеру, мои школьные успехи омывались слезами в ванной, куда тётка затаскивала меня за волосы, чтобы соседям было не слышно, как я ору, когда она меня бьёт.

Да, она жила с нами до четвёртого класса – помогала мне в учёбе. И нашептывала отцу гадости про мать. Ежедневно пересчитывала шоколадные конфеты в холодильнике, сколько мать съела.

– Да подавиться-то она не может, тварь проклятая! Это означало, что нескольких конфет не хватает. Проверялось всё содержимое шкафов:

– А где синий шарф? Она что, опять всё в аул отправила? Аул – это родственники мамы, которые жили в другом городе. Общение с ними не приветствовалось и, когда редко кто из них приезжал, им устраивали ледяную встречу, а мать пилили ещё полгода, припоминая, что она им направила с собой в дорогу. Попрекая голо… Как это получше сказать?.. В общем, бедноту и пустодомку, за то, что она разбрасывается чужим трудом, то есть трудом отца, свекрови и тётки, как будто сама мать не работала.

В конце концов, Галька не выдержала:

– Коля, я больше не могу с Ирой жить.

Были слёзы, сопли. Рыдала Ира, рыдала я: нас разлучали. Тётку отправляли в ссылку. Ей купили дом в деревне. Батя её успокаивал:

– Ира, мы будем приезжать в гости часто. Анжелка на каникулы к тебе будет ездить.

Вряд ли это прибавило любви родных к Гальке. Каждый раз, как отец навещал их, ему внушали:

– Она гуляет из-за тебя. Я жила, так не давала, а ты, дурак, сам разрешил.

Отец разозленный приезжал домой, орал на мать, грозил разводом, случалось, бил. Она обливалась слезами, ползала на коленях, целовала ему руки и пыталась доказать, что не виновата. Он её прощал. До следующей поездки в деревню.

И так всю жизнь. Тридцать лет вместе, и все тридцать лет такой цирк.

Я сначала плакала, переживала, позже с интересом наблюдала этот спектакль, затем мне это надоело. А потом… Потом я сама мучила Андрея, уходила и возвращалась, доводила до края и звала обратно.

Я сделала его жизнь невыносимой. Во всём виновата я сама. Одна.

Как мерзнут пальцы. Наверное, ногти под маникюром посинели…

А снег всё падает. В свете фонаря он так красив. У нас часто падает снег. Я люблю смотреть, как проносятся хлопья или тихо кружат. А я стою у окна и смотрю.

Я часто смотрела в окно на снег, когда жила у родителей. Это был класс девятый-десятый. Я была строга с парнями, боялась, что кто-то, увидев меня даже просто идущей по улице с мальчиком, непременно скажет:

– Вся в мать, такая же.

И строила из себя гордячку, пресекая робкие попытки ухаживания.

Многие мои подружки дружили с парнями, целовались, может быть, даже спали. Я же тщательно скрывала свои редкие увлечения и не позволяла им далеко заходить, так как знала: это не моё. Я уеду далеко-далеко отсюда, сбегу на край света, чтобы ни мать, ни тётка не нашли меня, не испортили мне жизнь своим присутствием. А там я найду своего принца, богатого, красивого, который полюбит меня, такую, какая я есть. Ведь я могу быть и нежной, верной, преданной, доброй и заботливой. Пусть только он найдёт меня.

И нашел. И полюбил.

И что?

А то, что я не смогла быть ни нежной, ни преданной, ни заботливой. Я испортила сказку, о которой мечтала.

…Вот-вот всё кончится. Вот-вот…

* * *

…Вот-вот… Привет, Федот. Кот Федот. Котяра. С тобой тоже всё сложно, Федот. Я не радовала тебя, хоть и любила. Да и ты не очень-то радовал меня. Разрывался между мной и Алёнкой, и ещё чёрт знает кем. Как часто подружки делились со мной своей радостью (со мной! Ха!) рассказывали, как их провожал домой Серёга Федотов. И после этого ты смел говорить мне, что любишь меня…

Нахал… и сказочник. Я не верила ни одному твоему слову, но делала вид, что верю, что прощаю. Два года мы с тобой мучили друг друга – ты меня, а я тебя.

Я плакала, когда провожала тебя в армию. Плакала и была счастлива, что всё кончилось. Я знала, что не дождусь тебя, и лгала тебе, клялась в любви и верности. Я, расчетливая тварь, уже тогда знала, что не буду с тобой уже больше никогда. На тебя был великоват костюм прекрасного принца. Ты красив, но построить для меня дворец ты не сможешь. Нет, ты не прав! Я любила тебя! Ты не знаешь, как трудно, как больно было мне без тебя все следующие десять лет. Я действительно тебя любила. И ненавидела за твои измены. И сама изменяла тебе. Ты этого не знал, но возможно, чувствовал. Ведь стоило мне решить, что я должна порвать с тобой и вернуться к Вовке или Мишане, ты неизменно появлялся с цветами и новой сказкой о непредвиденных обстоятельствах и вечной любви. Сказочник… Я опять прощала. И была не права. Через неделю ты вновь забывал об этом и бежал на поиски новой юбки.

Но стоило тебе увидеть меня с кем-то другим, ты вспоминал свои права собственника на меня. Я возмущалась, перечисляла твои грехи, доказывала что-то тебе, а мой кавалер испарялся, даже не пытаясь попрощаться.

А я смотрела в твои лживые глаза и думала: «Какая же ты тварь».

Смешно, но за два года я так и не поняла, какого они у тебя цвета. Зелёные? Светло-карие? Серые? Стоило мне заглянуть в твои глаза, и я теряла там себя. Таких откровенных и таких лживых глаз я никогда больше не видела. Там можно было увидеть всё и сразу: тревогу, любовь, насмешку, вину и обвинение, торжество и унижение… не могла я рассмотреть только цвет твоих глаз.

Я помню твои губы, руки, твой профиль, неторопливую кошачью походку, ты никогда не бегал за мной, ты неторопливо подкрадывался. Помню твою улыбку, твой голос:

– Мне нравится имя Анжела. Я люблю Анжелу…

И не помню цвет твоих глаз.

Я проводила тебя в армию и сквозь слёзы вздохнула с облегчением. Я знала, что если бы дали тебе еще одну отсрочку, то полетели б ко всем чертям мои выпускные и вступительные экзамены, все мои планы. Я не смогла бы бросить тебя, будь ты рядом. Но всё случилось так, как я хотела. Я поступила в институт и уехала… Уехала от тебя, от семьи, от друзей, туда, где никто меня не знал, туда, где я буду сама собой. Потому что даже от тебя я многое скрывала. И тебя – скрывала.

Я редко приглашала тебя домой, только тогда, когда была уверена, что дома никого нет. Помню, как удивился отец, когда ты нагрянул однажды к нам с цветами. Я была в ванной и не слышала звонка. Мы тогда поругались в очередной раз, и я торопилась на свидание к Вовке. Когда я вышла из ванны, ошарашенный батя только и мог сказать:

– Какой-то нахал приходил, тебя спрашивал… Действительно, нахал.

Как ты представил меня своим друзьям:

– Анжела. Моя подружка… детства!

И наглая усмешка. Отомстил…

Была похожая ситуация, когда я привела тебя на вечер вручения паспортов. Да и не хотела я вести тебя с собой, ты сам увязался. Мои одноклассницы хорошо знали тебя, и посыпались расспросы:

– Анжелка, что у тебя с Федотовым?