Падшая

Жмотился или нет, сколько и где трусил, когда был добр, а когда подличал и трепался за спиной, кого обидел, а где излучал свет, где спер, отжал, унижал и нес зло, а кому дарил радость и любовь святую. Ты думаешь, что конец, он там, далеко, а он здесь, за поворотом, на расстоянии мига. Так просто: только был живой и полон планов, а через мгновение – раз, и нет тебя. И каким ты остался во Времени, в памяти тебя знавших»?

Размышляя за жизнь, и не заметил, как на пол свалился. Очнулся в полковом госпитале, за минуту до операции.

Оказалась, не контузия у меня, а нормальный перелом черепа, да и в кишках – осколочек, ошибся особист.

– Ты русский, ты справишься, – устало сказал хирург и взял острый как свечку, скальпель.

«Сегодня обезболивающего не будет», – понял я и с чистой совестью провалился от невыносимой боли в беспамятство.

Проснулся умытым, перевязанным, заботой сестричек согретым. С того света нас вытаскивали – святые женщины!

А мысли в голове роем.

Выключатель человеком остался. И Микки в память врезался. Ушел в другой мир, к брату своему… Хочу надеяться, вдвоем им, на другом свете, или в другом измерении, чуток лучше будет. Так, они, навсегда, на одной волне и остались. Вместе.

После лечения вернулся в часть.

Полусапоги рванные мы поменяли на новые. Разбитые жизни поменять не получилось.

У разведчиков моих – у кого дух и иммунная система была послабей – ноги начали гнить и зеленеть почти сразу. Кто жизнь любил, и каждому вздоху и восходу рад, тот поправился. Капитан выжил, списали его по ранению.

У нас как всегда, только восстановились – новая диверсия.

В нашем районе колонну бронетехники обстреляли, погибших много. По полученной информации группа диверсантов остановилась в соседнем ауле. Приказ: «Все сделать тихо и чисто. Следов не оставлять. Гражданских нет, работайте спокойно».

Сборы, лязганье оружия. Мрачные лица – до дембеля осталось всего ничего, всеми мыслями уже там: кого встречу, как обниму, что скажу, а тут, на пулю-дуру нарваться можно и все исчезнет в один миг.

Подобрались к аулу тихо, выходы с двух сторон блокировали, точки на подходах оставили, чтобы не сбежал никто.

Одновременно, с двух сторон зашли: открываешь дверь, гранатку туда, заходишь и с калаша дублируешь, наверняка чтобы.

Работаем.

Взрывы. Стрельба.

Глухие крики.

Дым.

Подбегаю к дункану, за дверь дергаю – закрыта и суета за ней – заперлись, сволочи! Гранату в окно, взрыва дождался, внутрь прыгаю и стволом по сторонам вожу – вдруг враг где прячется? Комок бесформенный в углу вижу – насторожился, мало ли? Присматриваюсь, палец на крючке, в полутьме вижу ножки худые, а на них – кроссовки Адидас. Те самые, с розовой подошвой и моим автографом. И кровь черная с них толчками льется.

Глава 14.

БабУшка проглотил ком.

– Служба моя на этом закончилась. Стал я никуда не годным солдатом. Ни стрелять, ни больно сделать уже никому не мог. От всех заданий отмазывался, притворялся контуженным.

Когда домой уже ехали, народ джинсы разными путями брал, костюмы спортивные, батнички, кроссовки, подарки родне. А как же? Кровью заработали, заслужили! В СССР все было для всех, на каждого ничего не хватало, правда.

Таможенники нас по-братски, с душой встречали, мы воевали, как-никак, жизнью рисковали – они к нам по-человечески отнеслись, по-отечески. По правилам, ты по форме должен был ехать – без ничего. Таможенники – тоже люди, свои, за так исправили наши иллюзии, никаких уголовных дел о контрабанде возбуждать не стали, просто изъяли запрещенку. И сомнительное, на всякий случай, мало ли. В пользу государства, а как же?

А я, года два пил и встречал рассветы с Микки и Выключателем. Сидел, разговаривал, дико звучит, знаю. Но верю: где бы ни были они сейчас – в раю ли, в аду – они вместе. И дышать становится немного легче.

Маришка достала бутылку, налила себе и Олегу.

– Пусть им будет хорошо!

– Пусть, – согласился афганец. – Знаешь, я, как домой вернулся, первым делом в военкомат пошел, надеялся для Злобина что-то сделать, да и себе тоже. Ветеранам помощь с квартирами обещали, поддержку от государства с работой, с лечением, с учебой. Отцу, заслуженному летчику-испытателю, нужно была операция на сердце. Печенью чувствовал – чем крупнее мегаполис, тем добрее военком, но знал, через что прошел и чем заплатил, значит, на моей стороне правда.

Встретили по-родственному:

“В институт, со справкой о службе в ограниченном контингенте и контузиями, идти – затея правильная. А в остальном, ни отцу вашему, ни родственникам Злобина ничем помочь не можем. Мы вас туда не тащили, вы сами пошли! Следующий!”

Душка, а не человек.

Нет, так нет. Повернулся, и битой собакой к двери. Подхожу, она мне навстречу открывается – а в проеме, близнец стоит. Лет двадцати двух, блондин, в афганке, слегка уже реальностью отрезвленный.

Неправильно стоит, криво.

Глянул в его глаза безнадежные, внутри полыхнуло.

– Подожди, брат, – прошу паренька, – у нас, тут разговор незаконченный. Поворачиваюсь к начальнику, подхожу и тихонечко:

– Я дело против вас возбуждать буду. Человек за Родину жизнь отдал, а вы для него и пальцем не пошевелите? – пытаюсь хоть что-то для друга ушедшего сделать.

– Против меня дела не возбуждаются, – заржал военком радостно, как жеребец, довольный такой, уверенный. – Попробуй, – заявляет, – тебе дороже встанет. Ты не первый и не последний – травмированный и с головой не дружный. Хочешь особенных отношений, можем поговорить. У тебя чеки Березки есть? Нет? Потеряйся, чтобы я мурло твое больше не видел.

Заело меня.

– Получается, за чеки валютника пацаны гибли? – цежу сквозь зубы. – Сколько матерей без сыновей осталось, а жен – вдовами? А Галька Злобина? Ей, как сейчас? А на минах подорванные, калеками навсегда оставшиеся? Они зазря в чужой стране ног лишались? А пацан, который за дверью корячится, кривой весь, неправильный, на тебя у него надежда одна, ему тоже помогать не собираешься, или за штуку чеков таки устроишь куда-нибудь? – зацепило меня как серпом за аппендицит.

– Хуле ты выделываешься? Ты за калек не беспокойся, – скривился начальник. – Много вас таких. Каждый день сюда как на работу ходите, после, по станциям метро бабло с лохов гребете, плитку культями царапаете, а по вечерам – в гастроном! Иди накуй отсюда!

Послал. Как всех.

И я бы пошел, как все – против системы не попрешь! Но сослуживцев в цинковых гробах вспомнил, доктора с Микки, паренька покалеченного за дверью… и не выдержал… Дал с ноги, в ухо. Хорошо дал, с бедром, и в печень пару раз успел врубить, чтобы на всю жизнь запомнил, с-сука…

Тут налетели с разных сторон: кулаки, вспышки, тьма.

Очнулся в камере. Ключицу сломали, почки и печень превратили в отбивную, две недели кровью харкал, и писал красненьким, дышал через раз.

Посадить хотели, но тут генерал Лебедь силу набрал, и дела афганцев на тормозах начали спускать. Выручил.

И плутал я по запутанным улочкам жизни, удирая от сумасшествия. И с разбегу влетел, вляпался, и утонул по уши в беспросветном омуте. Никому не нужный, нищий, контуженный. Потом война в Чечне.

– Про Чечню ты ничего не рассказывал, – одесситка стояла возле окна, смотрела в давно наступивший день, и, кажется, ничего не видела.

– И не услышишь. Не было ее никогда, и меня там не было. Только так я засыпать научился, – поморщился БабУшка. – Я ее из памяти несколько лет стирал, а ты теперь хочешь, чтобы я опять в те кошмары окунулся? Нет, Мариш, не пойдет, – он на миг задумался и не сдержался. – В первой кампании все ясно было: они – боевики, мы – защитники. Сейчас никто не вспомнит про чеченские авизо экономику грохнувшие, про призывы резать русских как собак на площадях, про четыреста тысяч русских жителей там исчезнувших… Про девочек 12-13-ти лет изнасилованных и пропавших, про головы на заборах. Кто успел – уехал, а большинство не чеченцев без следа сгинуло. Не сами же по себе они обратились в ничто. Пропали, как не было, а в их квартирах бородатые дядьки поселились. А за каждым нашим, да и ваших хватало – трагедия, семья, близкие… Вот их – немногих оставшихся, я и поехал защищать. После всех ужасов вернулись, а в городах другая жизнь и про войну забыли все. Предали нас, конечно.