Богема

– Так говорил Заратустра, – вдруг промолвил Стас.

Конечно, кто-то из них видится постоянно, но некоторые из них видятся раз в полгода, а то и раз в год, однако они никогда не знакомятся вновь. Для друг друга они никогда не меняются, как бы они того не хотели, не становятся чужими настолько, чтобы стесняться друг друга. Противоречия и склоки всегда доставали их, но все обиды не были достойнее их привязанности друг к другу. Пропустив одну лишь встречу за год, их нутро тревожилось и ему сильнейше просилось чего-то. Благо, такое случалось крайне редко, и каждый пытался отыскать время встретиться.

Помимо одной девушки, которая стала очень популярной в своё время и уехала в Лос-Анджелес, где жизнь её совершенным образом изменилась.

Федя Сурдов шёл по тротуару и курил сигарету. Выпившим он почувствовал печаль. В голове у него носилось: «Это такая полоса, – даже не думай говорить этот абсурд. Всё пройдёт, – боже, не произноси это вслух. Будь сильным, – не смей говорить, не смей, лучше смирись. Не наступай на свои же носки».

На пути ему попалась женщина, внешностью показавшаяся ему проституткой. Оказалось: перед ним-то и стояла голливудская актриса Мария Чапман, не такая как на экране, потому что оказалась среди наших улиц, которые не давали поверить в её подлинность. Узнав о смерти своего одноклассника Кости, Мария не смогла не прибыть на его похороны, однако по издёвке случая рейс задержали, а сама Мария прилетела значительно позже.

– Мужчина, боже мой, у меня клач забрали какие-то уроды, теперь у меня ни телефона, ни денег, нихрена нет. И номера все там…

– Стой, послушай. Ты слышишь? Эти голоса. Чудесно! Симфония застольного празднования и опера ночного разгильдяйства, – классика жанра.

Из окна первого этажа какого-то дома неслись громкие голоса, звон посуды, вилок, рюмок. Федя прислушался и ощутил какое-то сакральное и, вместе с тем, тревожное удовольствие.

– Ты меня хоть услышал? – спросила Мария, послушав, что ничего особенного там нет.

– Непременно.

– Стой, а ты ведь Федя? Точно же. Узнаёшь меня?

– Маша… да, узнал, – как-то безразлично, задумавшись о чём-то своём, говорил Сурдов.

– Такая встреча! Меня таксист не там высадил, а я пока пыталась дорогу вспомнить, мимо дворов шла, где у меня какой-то сучёныш клач выхватил.

– Я смотрю, ты русскую речь не запамятовала. Тебе куда нужно?

– Мне на… Маяковского, 87.

– А его уже похоронили сегодня. И с поминок вот только все разошлись. Я как раз оттуда.

– Ради этого столько лететь, что же за полоса неудач.

– Можешь на кладбище съездить.

– Fuck that shit! Как же всё так вышло? Сейчас я туда точно не поеду.

– Идём тогда ко мне. До утра перекочуешь, утром уже разберёмся.

Федину комнату наполнили двое. Мария скромно оглядывала окружение, боясь резко поворачивать головой в таком непривычном маргинальном месте. Федя задумчиво подошёл к окну, высматривая в густой темноте за окном силуэты света; достал и закурил сигарету.

– Я могу воспользоваться душем?

– Конечно. Налево, вторая дверь.

Ржавенькая ванна пахла щукой, кое-где был виден грибок – достаточные слова, чтобы описать убранство ванной комнаты. Мария умылась, посмотрела в зеркало и широко раскрыла глаза, думая, что таким образом она избавится от сопутствующей элегии. Передумав о душе, тяжело вздохнула и схватилась за лоб. Она не хотела ничего на свете, и находиться в этой коммуналке – грандиозная ошибка, выпавшая на её долю.

В это же время Федя поставил чайник. Вода вскипела и Федя, налив половину кружки кипятка, побулькав в нём чайный пакетик, поразмыслил: «Все чайные ложки в мойке… Что ж…» – взял столовую ложку и размешал сахар. Затем разбавил всё холодной водой. После первой пробы, осознав, что чай чересчур холодный, выпил его залпом, едва поморщился и протянул не без удовольствия букву «а», – кисло-сладкое поило безнадёжного поэта.

Мария улеглась на кровать. Выключив свет, Федя так же улёгся на пол и расположился на удобный бок.

– Федь, ты любишь кого-нибудь? – зазвучал странный вопрос от Марии.

– Пока что я не испытываю таких чувств, – ответил Федя. Но сразу понял значимость этого вопроса и не стал молчать: – А ты?

– Вряд ли я кого-то люблю так, как когда-то любила Костю. Есть тот, кого любишь и есть все остальные. Во всю жизнь не встречала никого лучше его, хотя была влюблена в других, но всё же это были другие чувства.

– Ты была влюблена в него? Но на каких основаниях?

– Он был красив в своё время, выпендривался и много говорил, агрессировал, а девочкам это нравится в том возрасте. Полюбила я его будучи скромной до немоты девчонкой, и не смогла ему сказать об этом, даже на выпускной, когда он расстался с Аней и готов был наброситься на любую дурочку. Мне соблаговолил случай, и я тогда хотела бы отдать всё на свете, чтобы поговорить с ним серьёзно, однако не вышло. Так это странно, понимаешь: готова была отдать всё, но не нужно было отдавать ничего – просто подойти, а я не подошла.

– Всё прошло, Мария. Костя не был тем, кому нужно ставить свечи или воздвигать памятники. Хотя… я того не понимаю: как можно было любить такого человека? Его же даже никто не увлекал на долгий срок. Для него не было понятия «серьёзные отношения». Представь, сколько разочарований он принёс бы тебе?

– Очевидно, принёс бы. Тем не менее, я бы смогла его понять, дал бы бог, улучшить его, ему стило в этом помочь, но никому не в силах было это сделать. Оттого и начинаешь бахвалиться – от одиночества.

– Да мне нисколько не кажется, что он был бахвалом по природе, скорее видится в нём неординарность, которая была практически уничтожена нарциссичностью и эгоизмом. А эти два друга живого места не оставляют от человека. Причём себялюбие – не демон, он не приходит из ниоткуда, и не селится в человеке; эгоизм он взрастил в себе сам.

– Федь, ты благосклонней к нему, чем даже ты кажешься себе, потому что его разрушал каждый человек, весь мир, своими мнениями, взглядами и тем же дыханием. Он поступал соответственно всему, что его окружало – это самая что ни есть человеческая черта.

– Да что ты можешь о нём судить спустя такой длинный срок? Этот человек изменился; забудь всю старую информацию – она недостоверна. Его и разрушало всё подряд потому, что он был страшным эгоистом. Был бы он в порядке, мог бы ходить, то плевать бы он хотел на каждого. Оказавшись инвалидом, ему стало невыносимо своё существо: он всю жизнь презирал таких. Будучи уверенным всю жизнь, что пробудет красивым, способным, эталоном, став немощным – перед ним начала разваливаться его картина самоотождествления. Превозмочь это он уже не смог.

– Мы виделись с ним, и я имею право судить о нём. Мы были в Москве, я была на презентации своего фильма, а он, так вышло, презентовал свой. Я услышала, что он впервые вышел в свет, после того несчастного случая. И мы поговорили. Не очень был разговор, честно скажу…

– Слышал я эту историю…

– И не перебивай. Сначала мы, как едва знакомые, перекинулись парой типичных слов, типа: “как поживаешь?”, “давно не виделись”, “вправду твой фильм хорош?”. Мне неловко было. Потом молчание. Он томно и серьёзно глядел на меня, но я уже не выносила этот взгляд, как он сказал: “А, знаешь, что я хотел покончить с собой недавно?”. “Зачем?” – конечно спросила я. Но ответить у него не получилось, и меня позвал наш продюсер на фотосессию. Да, что-то непронзительно-печальное было в нем, и я ощущала это, но решила пытаться не думать об этом. Затем после фотосессии он сказал мне: «Столько в жизни ошибёшься и, ссылаясь на прежние ошибки, будешь продолжать в непрекращающемся круговороте совершать ошибки. Стоит один раз обвинить себя в чём-то, покаяться перед самим собой, и ты никогда не обретёшь прощения от себя. Я мечтаю, чтобы можно бы было начать жизнь сначала, зная обо всём дурном, что может произойти. Да, детская мысль. (Он широко улыбнулся). И какой же прекрасной ты стала! Но каким уродом стал я». Зачем он сказал так ясно с одной стороны, а с другой так ребусно и броско, ни к месту? Мне хотелось его поддержать, и я пригласила его в ресторан. Он отказался. Уходя, я думала о его словах, но на приходящий мне в ответ бред не обращала внимание.

– Не хотелось бы, чтобы люди в случае моей смерти стали меня так же обсуждать, вычленять каждое моё слово, пытаться отыскать в нём благородность, какой-то смысл, потому что я знаю, что ничего подобного я не делал. Может быть перед смертью я и заговорю самокритично, сентенциозными фразами буду допытывать собеседников – но это же обычный ход жизни. Каждый пытается оставить после себя хорошее наследие. Глупо наблюдать, когда человек из своей пластилиновой жизни старается лепить что-то долговечное.

– Федь, а может он начал действительно осознавать свои ошибки. И он не просил прощения – не требовал этого от других из-за благородства. Он пересмотрел себя.

– Благороден? Из каких таких принципов ты судишь? Из какого мира ты взяла смысл этого слова? Я ни за что не стал бы применять это слово к нему.

– Да, благороден. После нашего разговора, как я сказала, мне шёл бред в голову. Мне тогда почудилось, будто его слова ко мне были прощальными, звучали они абсолютно так, по крайней мере. Ещё я думала: несколько лет назад я любила данного человека, и выходит, я и сейчас его люблю, ведь что тогда за чувство любовь, если ей нужно дурацкое время для угасания. И поэтому я всегда его буду любить, иначе я сделаю из любви посредственность. А благороден он для меня тем, что убил себя!

«Бедная девочка, – думал Федя, – как глупа и инфантильна».

Мария завтра доберётся до дома и покинет коммуналку, как Ноев ковчег, а Федя завтра придёт в эту коммуналку вновь и обсудит сам с собой единственную нестабильность своего беспощадного однообразия – как он приютил Марию, стал для неё помощью, стал кем-то для кого-то. Через неделю он снова придёт в эту коммуналку, и будет бить себя по лицу ладошками за то, что не переспал с Марией. Через две недели осознает, что упустив свою любовь, свою Марию, упустил и единственный шанс покинуть эту груду нагромождений пьяного архитектора, сторонника недоконструктивизма, называемую коммунальной квартирой. Но сейчас он ощущал в своей комнате великолепную женщину; ощущал привкус водки и вермута во рту, который уже превратился в невкусный кисловатый перегар. Заразившись от Марии депрессией, он лежал и бредил беспредельными фантазиями, любая из которых оканчивалась тупиком несчастья. Наверное, из-за пессимистичной натуры или привычки не лгать самому себе все его фантазии окрашивались чёрно-белой гуашью. Так или иначе, щепотка новизны в их жизнях, смешение несмешиваемого, того, что не должно было произойти, стало прекурсором дальнейших мироощущений.

И ведь могла Мария найти другие варианты, чтобы избежать случая оказаться в коммуналке со своим едва знакомым одноклассником. Могла, и одной лишь Вселенной известно, почему она не захотела.

Федя уже понимал темноту настоятельным образом. Он встал и решил приблизиться к Марии, прикоснулся к её волосам, затем прошёлся по её плечу и дошёл до кисти. Такая мягкая волшебная кисть. Вдруг та бархатная кисть сжала руку Феди и не выпускала.

Птичка Санни на скорости ударилась головой о стекло и вскоре померла – досадная случайность. Старик Михаил сел за старенький «Запорожец» и, впервые узнав о возможности разгонять свой автомобиль до приличной скорости, разбился о кирпичную стену. Животным не дано мысли о самоубийстве, но некоторые люди живут с этой мыслью в течение приличного срока. Федя жил с такой мыслью до сегодняшнего дня.

Раннее утро. Пятилетняя девочка в садике опохмеляется невидимым чаем из пластмассовой посуды. Имбецил сосед взял отпуск и настраивает струны перфоратора. Школьник несёт в кармане тысячу, чтобы сдать в фонд класса. Человек, не озираясь, идёт на работу, крайне неудовлетворён пределом своего сна. В коммунальной квартире голливудская актриса и бедный непризнанный поэт не должны были сегодня найти друг друга, однако нашли. А во дворе, где маленький Костя носился с палкой и лупил деревья, проистекают безобразные крики, брань, смех и смешки, философские дискуссии и единодушные комплименты.