История Полоцка и Северо-Западной Руси

По Длугошу, в 1264 году Болеслав Стыдливый, государь краковский и судомирский, чтобы покончить с ятвягами, опустошавшими его пограничные владения, собрал многочисленное войско со всех своих земель и вступил в Ятвяжскую землю. Ятвяги вышли ему навстречу и вступили в битву под предводительством своего старшего князя Комата. Ятвягов было гораздо меньше, чем поляков: но они сражались так храбро, что поляки могли одолеть их только множеством. Поляки несколько раз возобновляли нападение, посылая свежие войска; но не могли прорвать их строй; ятвяги, даже потерявши своего князя Комата, продолжали сражаться и все до одного пали в неравном бою. После этой битвы Ятвяжская земля уже более не восставала и все племя ятвягов как бы исчезло; оно частью отдалось Болеславу и было окрещено силою, а частью соединилось с литовцами; и с тем вместе исчезло и самое имя ятвягов». Но здесь ораторствующий польский летописец, по обычаю своих соотечественников, хватил чересчур.

На самом деле ятвяги еще в продолжение 20 лет напоминали о своем имени полякам, и сам же Длугош, похоронивший ятвягов в 1264 году, еще несколько раз упоминает о их нападениях на Польскую землю. Так, под 1268 годом он говорит, что литовцы и ятвяги напали на Куявию и произвели там опустошение и свободно возвратились домой с богатой добычей и множеством пленников. Или, по словам того же Длугоша в 1274 году, Лев Данилович, князь Галицкий, водил татар, литву и ятвягов на Люблинскую и Судомирскую земли и произвел там страшные опустошения. А по русским летописям мы действительно знаем, что ятвяги в 1273 году признали над собою власть Льва Галицкого и его братьев – князей Волынских. В Волынской летописи под этим годом сказано: «Вздумали князья пойти на ятвягов, и по наступлении зимы послали своих воевод, – Лев Андрея Путивлича с своей ратью, Владимир Желислава с своею ратью, и Мстислав Владислава Ломоногого со своею ратью. Воеводы, вступивши в Ятвяжскую землю, взяли здину; а ятвяги собравшись не посмели вступить с ними в битву. И потом Ятвяжсше князья: Минтеля, Шурпа, Мудейко и Пестило, пришли ко Льву, Владимиру и Мстиславу просить мира и получивши мир отъехали в свою землю». С сими то мирными и послушными ятвяжскими князьями, очевидно, Лев и ходил на Люблинскую и Судомирскую земли в 1274 году. Наконец, под 1276 годом Длугошу снова пришлось хоронить уже похороненных им ятвягов; под сим годом он говорит: «Остатки ятвягов, которые соединились с литовцами, мстя за свое прежнее поражение, вместе с литовцами вступили в Люблинскую землю тремя полками и начали опустошать тамошний край. Они, собравши множество пленников и добычи, уже возвращались домой, как Лешко Черный, государь краковский, нагнал их у Нарева и дал битву. Несмотря на упорное сопротивление особенно ятвягов, битва эта кончилась в пользу поляков. И ятвяги, чтобы не возвращаться домой разбитыми, иные удавились, а иные побросались в Нарев и потонули, так что только очень немногие остались в живых». Вероятно, этот же поход описывается под 1278 годом так: ятвяги три дня воевали около Люблина и возвратились домой с великою честью и множеством пленников; и с ними вместе литовский князь Тройден посылал на Польшу своего брата и Сирпутья с литовскими полками. Ежели Длугош и русские летописи описывают один и тот же поход под разными годами, то, значит, победа Лешко Черного есть только риторическое украшение Длугоша. А ежели принять, что в русских летописях описывается другой поход, следовательно, ятвяги на Нареве не потерпели такого страшного поражения, о котором говорит польский летописец. Во всяком случае, Наревский бой не истребил ятвягов; ибо под 1279 годом мы читаем в русских летописях, что в этом году в Ятвяжской земле был сильный голод и ятвяги прислали послов к Владимиру Васильковичу, князю Владимиро-Волынскому, которые говорили ему: «Приехали мы к тебе от всех ятвягов, надеючись на Бога и на твое здоровье, господине, не помори нас, но прокорми для себя же, пошли к нам продавать свое жито; а мы ради купим; чего хочешь воску ли, бели ль, бобров ли, черных ли куниц, серебра ль, а мы ради дать». И Владимир из Берестья послал к ним жито со своими людьми по Бугу и Нареву, которых ночью избили поляки под Полтовеском, а хлеб разграбили.

Таким образом, и второй раз придуманные Длугошем похороны ятвягов на Нареве, по свидетельству русских летописей, оказываются преждевременными. Да и у польских летописцев Мартына Бельского, Кромера и Гваньини ятвяги вместе с литовцами воюют в Люблинской земле еще в 1281 году и только в этом году разбитые Лешком Черным окончательно погибают. Но, очевидно, польские летописцы и здесь прибавили много лишнего; целый народ, как бы он ни был истощен разными несчастиями, не мог же погибнуть в одной битве. По всему вероятию, ятвяги, окруженные со всех сторон врагами, наконец принуждены были подчиниться сильнейшему и более близкому по месту жительства; а таковым врагом в то время для ятвягов были литовцы, а не поляки, сами слабые и раздираемые междоусобиями; и в Литовской летописи Быховца действительно около этого времени мы встречаем известие, что великий князь Литовский Тройден, услыхавши, что перемерли князья Ятвяжские, занял Ятвяжскую землю по согласию с ее жителями и стал называться князем Ятвяжским и Дойновским. Как бы то ни было, 1281 годом оканчиваются известия о ятвягах; после этого года о них уже не упоминается ни в русских, ни в литовских, ни в польских летописях. Вот все сведения о ятвягах, какие только дошли до нас в разных летописях. Сведения сии далеко не полны и не представляют связной истории ятвягов; тем не менее по ним мы попытаемся составить хотя краткий очерк о ятвяжском племени, занимающем значительное место в истории Полоцкой земли. Из сих сведений можно вывести следующие данные о ятвягах.

Во-первых, дошедшие до нас сведения единогласно свидетельствуют, что ятвяги были самое воинственное племя; они почти никогда не отказывались от битвы и скорее готовы были пасть костьми, чем обратиться в бегство, ежели представлялась какая-нибудь возможность удержаться; а посему все битвы с ними были самые упорные и победа над ятвягами доставалась дорого. Но сие воинственное племя было решительно одиночным среди племен и народов его окружающих, и за исключением редких случаев, и то только в позднейшее время, ниоткуда не имело поддержки. Что было причиною такового изолированного положения ятвяжского племени, мы решительно не знаем. Но, очевидно, оно зависело не от одного дикого характера ятвягов, а, скорее, самый характер сложился вследствие того, что это племя, может быть остаток древних племен, уже исчезнувших в доисторические времена этого края, очутилось заброшенным между враждебными племенами пришельцев, против которых должно было упорною борьбою отстаивать свое существование и независимость, и шаг за шагом отступать в глубину своих непроходимых болот и лесов, и, таким образом, на памяти истории с лишком три столетия продолжать свое существование, памятное не победами и успехами, а только упорною и почти всегда несчастною борьбою. История застает ятвягов в положении американских краснокожих, только с большими достоинствами и с вызовом на сочувствие.

Во-вторых, племя сие, как бы обреченное на медленную и мучительную смерть, судя по местным преданиям, в доисторическую древность владело на юге всем левым берегом Припяти от истоков до устья и на север до Немана и по Неману, а с востока на запад от устья Березины до Западного Буга и Царева; но с наплывом в здешний край новых племен, особенно славянских, первоначально придерживавшихся Днепра и его притоков, оно должно было постоянно отступать к западу. Сперва нижнее течение Припяти было постепенно занято славянским племенем дреговичей, пришедших с Дуная; потом к дреговичам присоединились полочане и кривичи, которые постепенно стали выдвигать свои колонии по притокам Припяти, Березины и Немана, постоянно придерживаясь рек и постепенно шаг за шагом подаваясь на запад и с тем вместе также шаг за шагом оттесняя от рек в глубину лесов и болот несчастное племя ятвягов и на очищенной ятвягами земле строя свои города и селения. Так что к тому времени, когда здешний край более или менее начал свое историческое бытие, ятвяги большею частью были уже оттеснены от левого берега Припяти; города и селения дреговичей и полочан вверх по Припяти уже протянулись до Западного Буга и Нарева. За ятвягами остались только Гродненская и Беловежская Пущи с прилегавшими к ним громадными лесами и непроходимыми болотами; отсюда ятвяги время от времени делали набеги на прежние свои земли, где уже были колонии полочан и селения литовцев, а также на северо-западную окраину Волыни и на польские соседние земли, им также когда-то принадлежавшие; и, разумеется, своими набегами вызывали страшную месть Романа Волынского и его сыновей Даниила и Василька, а также литовских и польских князей, кончившуюся, как и должно было ожидать, к концу XIII века ежели не полным истреблением ятвяжского племени, то по крайней мере уничтожением его самостоятельности и исчезновением его имени в летописях и других памятниках.

В-третьих, внутреннее устройство ятвягов, судя по дошедшим до нас отрывочным сведениям, представляет их разделенными на несколько племен или родов со своими племенными князьями. Таковые племена или роды по исчислению летописей были: 1) злина, или злинцы; 2) собственно ятвяги; 3) крисменцы; 4) покенцы; 5) корковичи; но, вероятно, были и другие племена, о которых не упоминают летописи; ибо, судя по множеству князей, встречающихся в летописях, должно полагать, что ятвяжских племен было гораздо больше исчисленных пяти; так, например, в 1248 году в одной битве с Васильком Романовичем Волынским ятвяги потеряли сорок князей.

Какое, собственно, значение имели князья у ятвягов, у нас на это нет ясных указаний в летописях; тем не менее есть намеки, что князья были как бы представителями своих племен или родов; так, например, в 1271 году, по взятии Злины волынскими князьями, явились к ним в стан ятвяжские князья Минтеля, Шурпа, Мудейко и Пестило с просьбой о мире. Есть также указание, что между ятвяжскими князьями были и старшие князья, вероятно сильнейшие, могущественнейшие, от которых как бы зависели прочие; так, под 1255 годом летопись упоминает о старейшем ятвяжском князе Стекынте, а в 1264 году в войне с Болеславом Краковским и судомирским старшим князем был Комат, который, кажется, заступил место Стекынта, павшего в бою с Львом Даниловичем в 1255 году. Но кроме князей у ятвягов, кажется, были еще знатные и сильные люди, составлявшие как бы аристократию богатства, или физической силы, или умственного превосходства. Сии сильные люди имели свои дружины и нередко делали набеги на соседей. Так, при описании похода Даниила в 1227 году летопись упоминает о каких-то знаменитых ятвяжских воителях Штуре Мондуниче, Стегуте Зебровиче и Небре, которых не называет князьями; также под 1248 годом встречаются два злых воинника из ятвягов Скомонд и Борут, погибшие с сорока ятвяжскими князьями в сражении с Василько Романовичем. О Скомонде летопись говорит: «Скомонд быль волхв и кобник нарочит, борз же как зверь, ходя пеший повоевал Пинскую землю и другия страны; и был убит нечестивый, и голова его была взоткнута на кол». Известие, что Скомонд воевал пеший и был волхвом и кобником, прямо указывает на Скомонда не как на богача или родовитого человека, а как на храброго и сильного воина, притом увлекавшего за собою соотечественников особенною хитростью, как бы волшебством. Или под 1251 годом упоминается ятвяг Небяста, которого ятвяги прислали к Даниилу Романовичу для переговоров. Впрочем, и весь народ в Ятвяжской земле, кажется, не оставался без участия в общественных делах, особенно когда дела касались всей Ятвяжской земли. Так, под 1266 годом летопись говорит, что ятвяги, разбитые Даниилом Романовичем, видя опустошение своей земли, прислали к нему послов от всей земли и заложников просить мира, причем отправили к нему дань и обещались быть ему покорны и строить города в своей земле. Или в 1279 году во время голода ятвяги прислали послов к Владимиру Васильковичу Волынскому, которые говорили князю: «Приехали мы к тебе от всех ятвягов (а не от ятвяжских князей), не помори нас голодом, но прокорми, пошли к нам жито продавать». В обоих случаях князья в стороне, о них и не упоминается, а действует весь народ, вся земля Ятвяжская. Аристократия, или большие люди, у ятвягов разделялись на больших людей по своим личным достоинствам, вышедших из народа и безвестных по происхождению, каковы, например: Скомонд, Борут, Небяста и Небра, и на больших людей по происхождении, или родовую аристократию, происшедшую от знаменитых предков, таковы, например: Штур Мондунич, Стегут Зебрович.

В-четвертых, ятвяги жили селениями и отдельными дворами, а также летописи упоминают и о городах ятвяжских, следовательно, ятвяги, по крайней мере в позднейшее время, были уже народом оседлым и жили не одним звероловством и скотоводством. Впрочем, кажется, скотоводство и не было у них в большом ходу, ибо послы ятвяжские в 1274 году, просившие Владимира Васильковича, чтобы прислал к ним жито продавать, говорили князю: «Мы ради купим, хочешь ли воску, белили, бобров ли, черных ли кун, серебра ли, мы ради дадим». Здесь в перечислении товаров, предлагаемых ятвягами, нет и помину о произведениях скотоводства, а, напротив, есть намек на торговлю, ибо серебро, предлагаемое князю, могло быть приобретено или при помощи торговли, или грабежом у соседей. О значительном же земледелии и вообще о земледельческом хозяйстве ятвягов, особенно богатых людей между ними, можно судить по следующему известию летописи под 1256 годом; в этом году при нашествии Даниила с братом и лятьскими князьями на Ятвяжскую землю, Даниил, разбивши ятвягов, остановился со всею ратью своею и польскою на ночь в селе Корковичах и нашел там такое обилие во всех запасах, что летопись прямо говорит: «Си очень удивительно было, что такое множество воинов насытились, как сами, так и кони их, на двух дворах, а что не могли поесть сами и кони их, то остатки сожгли». Значит, хозяйство было громадное, и ятвяги довольно занимались земледелием. Летописи упоминают o следующих селениях в земле Ятвяжской: под 1256 годом Болдыкище, Привище, Олыдыкище, Корковичи, а под 1271 годом Злина. Селения сии, по всему вероятию, были многолюдны и едва ли не заселялись каждое особым племенем или родом. Так, селение Злина населяло особое племя, называвшееся, по летописям, злинцами, или селение Корковичи по самому родовому названию своему показывает, что оно было населено особым племенем или родом корковичами. Судя по описаниям, сохранившимся в летописях, селения огораживались осеком или плетнем и имели ворота, которые затворялись и запирались при нападении неприятелей. Ежели неприятель был силен, то на защиту селения собирались жители соседних селений; так, на защиту селения Привище в 1256 году сошлись ятвяги, злинцы, крисменцы и повенцы и крепко стали защищать ворота; когда же стрельцы Даниила ворвались было в ворота, то в воротах завязался страшный бой, который продолжался до тех пор, пока не явился туда сам Даниил со своим сыном Львом и после страшных усилий наконец не ворвался в ворота по трупам своих и ятвягов, лежавшим в три ряда; после чего ятвяги, защищавшие селение, обратились в бегство.

Кроме селений, как мы уже сказали, в Ятвяжской земле по местам были обширные дворы князей и больших и богатых людей; так, под 1255 годом Волынская летопись упоминает о доме сильнейшего ятвяжского князя Стекынта, который был разорен по приказанию князя Даниила Романовича; вот подлинные слова летописи об этом разорении: «И дом Стекынтов весь погублен бысть, и до ныне пусто стоить». Настоящие слова летописи указывают, что дом Стекынта состоял не из одного двора или строения, а представлял собою целую местность со своим населением, составлявшим княжеских слуг и рабов, которые в 1255 году были разогнаны, и все собранное в дому разорено, пограблено. А под 1256 годом та же летопись говорит: «По взятии селения Привища Русские князья наутро пошли пленять и жечь землю, и зажгли Таисевичи, Буряля, Раймоче, Комата и Дора, и грады пленяли, а наипаче сожгли дом Стекынта». В настоящем рассказе летописи Таисевичи, Буряля, Раймоча, Комата и Дора не названы ни городами, ни селами; не были ли это, подобно дому Стекынта, отдельные усадьбы и дворы сильных и богатых ятвяжских землевладельцев, а может быть, и князей; так, местность Комата указывает на известного сильного ятвяжского князя Комата. В настоящем рассказе летописи упоминается также о ятвяжских городах, как сказано в летописи: «И грады их пленяху». Но какое было различие между укрепленными и обширными селениями, а также укрепленными дворами князей и сильных людей и между городами, на это мы не имеем никаких указаний, а также мы не знаем, кем были населены сии города, когда ятвяжские роды и племена жили в селениях, а сильные и богатые люди на отдельных дворах. Но как бы то ни было, по свидетельству летописей, в Ятвяжской земле было три разряда жилищ: 1) села или селения, составлявшие общее жительство ятвягов, их обычную форму жительства; 2) домы или дворы, усадьбы ятвяжских князей и богатых и сильных людей и 3) города, значение которых неизвестно, но которые, очевидно, значили не то, что русские города; ибо в 1256 году ятвяги, прося мира у Даниила Романовича, «обещались быть у него в работе и городы рубить в своей земле». Из этого свидетельства видно, что русский город был не одно и то же с ятвяжским городом; в противном случае ятвягам незачем было обещаться рубить города в своей земле, а Даниилу требовать этого.

В-пятых, о религии ятвягов мы не имеем никаких сколько-нибудь подробных сведений, знаем только, что ятвяги были язычники и в русских летописях назывались погаными, а вера их поганством. Польские же хронисты называли их болванохвальцами; но были ли у них храмы или какие священные места, а равным образом имели ли богов и что именно обоготворяли ятвяги, нам неизвестно. Только один из польских летописцев Кадлубек утверждает, что ятвяги верили в переселение душ из одного тела в другое и оттого ни один из них на поле битвы не обращался в бегство и не дозволял неприятелю взять себя живым. Но, конечно, можно было сражаться, не обращаясь в бегство и не отдаваясь неприятелю живым, и без верования в переселение душ, ибо к этому могло быть много иных побуждений; следовательно, одиночное свидетельство Кадлубека не совсем надежно. Так же ненадежно и свидетельство Длугоша, который говорит, что ятвяги по языку, образу жизни, религии и нравам имеют большое сходство с литовцами, пруссами и жемайтью; ибо на это сходство даже не намекает Волынская летопись, которая хотя сколько-нибудь говорит о религии литовцев; а, конечно, более должно верить составителю Волынской летописи, близко знакомому с ятвягами и их современнику, нежели позднейшему писателю Длугошу, жившему уже тогда, когда в народе исчезла и память о ятвягах. Насыпи или курганы, встречающиеся на берегах рек и в лесах прежней Ятвяжской земли, до сего времени известные в народе под именем ятвяжских могил, свидетельствуют, что ятвяги по своей религии хоронили тела своих покойников в земле, а не сожигали их; литовцы же по своей религии не хоронили, а сожигали тела покойников, как об этом прямо свидетельствует Быховец.

В-шестых, относительно народного характера ятвягов все дошедшие до нас известия говорят единогласно, что ятвяги были народ храбрый, воинственный и неукротимый и до того вольнолюбивый и неуступчивый, что в битвах защищали каждую пядь своей земли, так что их скорее можно было истребить, чем принудить к подданству; по крайней мере, они так вели себя до войн с русскими, литовцами и поляками во второй половине XIII столетия. Все битвы с ятвягами были самые упорные, продолжавшиеся по целым дням и иногда возобновлявшиеся по нескольку дней сряду. Ятвяги преимущественно бились пешие, хотя и имели коней, тем не менее бой пеший считали для себя более удобным, коней же употребляли более запряженными в телеги или колымаги, которые служили у них как бы подвижными стенами для сделания укреплений на самом поле битвы в виду неприятеля. Ятвяги любили биться в закрытых и тесных местах, в лесах между болотами и в осеках, как прямо о них говорит князь Даниил Романович: «Поганым теснота деряжье есть обычай на брань». Впрочем, они не отказывались от боя и в открытых местах, где немедленно делали засеку, ежели это было можно; а в противном случае огораживали себя возами или колымагами, откуда бились сулицами и даже каменьями, но когда возы или колымаги оказывались не совсем надежною защитою, то мгновенно зажигали их и, прикрывшись щитами, быстро бросались в бой с неприятелем, чем нередко обращали в бегство своих противников. Особенно ужасны были ятвяги своею быстротою и неукротимою храбростью в набегах на соседей; здесь они нападали не только на селения, но и на города, смело лезли на стены, бились врукопашную в городских воротах; их ничто не удерживало, один падал, другой спешил заступить его место. Даже сбитые с поля и обращенные в бегство, они по нескольку раз останавливались и бросались в бой с преследовавшим неприятелем. Их князья и воеводы, обыкновенно разъезжавшие верхом на конях, в крайних случаях слезали с коней, чтобы врукопашную биться пешими впереди простых воинов. Любя пеший бой, ятвяги не чуждались и конного и были искусны в управлении конем и крепко и ловко сидели в седле. Так, под 1252 годом Волынская летопись говорит: «В битве с немцами, союзниками Миндовга, вышла на них русь с половцами и стрелами, а ятвяги с сулицами и гонялись за ними на поле подобно игре». Или в следующем году ятвяги ехали на помощь к Даниилу Романовичу также на конях.

При таковом внутреннем устройстве Ятвяжской земли и при таком народном характере ятвягов, выработанном их историей и жизнью, нельзя было и думать о мирной колонизации в их земле. Ятвяги, как население той или другой местности, для полочан-колонизаторов не могли служить никаким подспорьем или помощью, а были прямым препятствием, помехой колонизации. С ятвягами особенно в древнее время нельзя было вступить в договор; Ятвяжскую землю можно было занимать только силой с боя, постепенно, понемногу отодвигая туземцев в глубину их лесов и пущей и каждую отвоеванную таким образом местность закрепляя построением города и совершенно очищая ее от старожилов-туземцев. Так, действительно, и делали полочане, постепенно выдвигая свои города с прибрежий Припяти в глубину Ятвяжской земли; и как это делал временный преемник полочан князь Даниил Романович, которому в 1256 году примученные им ятвяги, прося у него мира, в числе главных условий изъявляя согласие на построение русских городов в своей земле как самый верный знак полной покорности. Таким образом, ятвяги как в древности, так и в более позднее время, когда они уже были окружены почти со всех сторон русскими городами и колониями, никогда не входили в состав ни русского, ни литовского населения в здешнем краю, но всегда оставались чужими, хотя иногда бывали союзниками и даже данниками русских или литовских князей. Союзничество и данничество ятвягов всегда были временными и ненадежными. Русские и литовские князья так и смотрели на это союзничество и данничество; они хорошо знали, что только та часть Ятвяжской земли тверда за ними, которая заселена русскими или литовскими людьми, на которой уже стоят русские или литовские города и из которой уже выгнаны ятвяги. Хорошо зная это, они так и вели дело и покончили почти совершенным истреблением ятвягов. Они иначе и не могли поступать, ибо ятвяги не поддавались ни на какое соединение с соседями и на все окружающие народы смотрели как на непримиримых врагов и держали себя так же, как непримиримые враги. Недаром белоруссы даже и теперь говорят о всяком злодее и разбойнике: Выгляда як ятвинга. Постепенное сперва стеснение, а потом и истребление ятвягов было полное, так что следы существования этого народа в собственной его земле остались только в летописях и в народных названиях некоторых урочищ; так, недалеко от Гродна многие курганы носят в народе название ятвяжских могил, или в Лидском уезде между Щучиной и Каменкой два селения носят название Ятвяжска; это, вероятно, были последние убежища ятвягов, и одно называется Ятвяжск Русский, а другое Ятвяжск Польский, потому что в одном – русская церковь, а в другом – польский костел. Также в Волковыском уезде есть селение Ятвизь неподалеку от Волковыска на реке Росси; в Белостокском уезде также есть два селения, Большой и Малый Ятвяжск по реке Бобру, неподалеку от Суховоли.

Историю ятвяжского племени и в тех немногих отрывках, которые дошли до нас в русских и польских летописях, нельзя читать без особенного грустного расположения духа. Какая-то страшная тяжелая судьба гнетет это воинственное и когда-то могущественное племя. На памяти истории, не говоря уже о временах доисторических, целых четыреста лет борется это несчастное племя за свою родную землю, за свою независимость, за свою народную жизнь и терпит целые четыреста лет неудач и несчастий, несмотря на изумительную энергию. Ятвяжская земля, облитая, упитанная кровью своих защитников, усеянная их костями и костями врагов, шаг за шагом уходить из-под ног своих прирожденных хозяев, достается их непримиримым врагам и постепенно застраивается чужими городами и селениями; а несчастные хозяева отгоняются, как дикие звери, в глубину непроходимых лесов и болот. Да и здесь им нет покоя, и дикие и непроходимые леса и болота их не защищают, неотступные настойчивые враги и сюда проникают, окружают их со всех сторон, так сказать, оцепляют их своими городами, города постепенно все глубже и глубже выдвигаются вперед и с тем вместе стесняют круг привольных лесов. Тщетно ятвяги, как загнанный в загород зверь, бросаются то в ту, то в другую сторону и делают отчаянные набеги на своих врагов соседей; за каждым набегом следует месть, за каждый набег ятвяги платятся тяжким кровавым поражением и большею или меньшею потерею своего привольного леса, на котором ставится чужой город. Наконец за ятвягами остается почти одна Беловежская Пуща, где теперь доживают свой век зубры, также выгнанные из соседних стран; ятвягам нет уже более привольного житья, и они вымирают медленно, неслышно, незаметно для истории, без похорон. Так что никто не может указать, куда же делись эти страшные прежде ятвяги или в какое именно время исчезли; все только знают, что их теперь нет, что они исчезли с лица земли. Да иначе не могло и быть: ятвяги отстаивали свою дедовскую жизнь лесных обитателей, а вокруг них постепенно развивался новый строй жизни, враждебный и совершенно противоположный их строю; вокруг них росла могучая цивилизация, борьба с которою не могла им обещать ничего доброго.

Литва

Совсем другое положение занимали в здешнем краю литовцы и по своему положению впоследствии имели совсем иную судьбу против ятвягов. Литовцы по происхождению своему одноплеменники с древними пруссами, которых истребили немцы, географически разделялись на две неравные половины. Часть литвы, жившая ближе к устью Немана и к морю, по низменности места называлась жмудью, жемайтью (т. е. нижнею литвою от литовского слова «жемас» – «нижний»), а другая часть, гораздо большая, жившая по Неману, Святой и Вилие, в местах сравнительно возвышенных, называлась вышнею литвою, или верхнею. Древнейшими границами расселения литовских племен были: на западе Балтийское море и нижнее течение Немана, который здесь отделял литву от пруссов; на юге границею также был Неман в своем верхнем течении, отделявший литву от ятвягов, занимавших здесь левый берег Немана; на востоке отделяли литву от летголы, или латышей, верхнее течение Березины и Западная Двина, на правом берегу которой жили латыши; а на север литовские племена сходились с племенами ливы и курши, или с ливонцами и куронами. Нижняя литва, или жемайты, жила от устья Немана до реки Святой. Верхняя литва жила на восток от реки Святой и делилась на четыре племени. Первое племя, собственно литва, жило по северному, или правому, берегу Вилии; второе племя, девялтва, жило на северо-восток от литвы до границ летголы, или до Западной Двины; третье племя, рушковичи, и четвертое, булевичи, жили на юг от Вилии до Немана и Свислочи, впадающей в Березину, т. е. до древних ятвяжских границ и на восток до Березины. Впрочем, позднее эти два племени нередко пробирались и за Свислочь даже до Припяти, но только на время, постоянно же утвердиться здесь они никогда не успевали.

Племена сии еще делились на уделы по князьям; так, в Волынской летописи под 1215 годом мы читаем имена литовских князей, приславших посольство к волынским князьям Даниилу и Васильку Романовичам. Здесь собственно литовскими князьями названы: Старейший Живинбуд, затем младшие князья: Давьять, Довспрунк, Миндовг, брат Довспрунка, и Вилькивил, брат Давьятов. Жемайтские князья: Ерьдивил, Викныт; князья племени рушковичей – Кинотбут, Вонибут, Бутовит, Вижеик и сын его Вишлий, Китений, Пликосова; князья племени булевичев – Вишимут, его же убил Миндовг, а жену его взял за себя, и братьев его побил Едивила и Спрудейка; князья дяволтвы – Юдки, Пукеик, Викши и Ликеик. От всех сих князей были отправлены посланники; следовательно, каждый из сих князей княжил в своем особом отделе общего племени; и, следовательно, каждое из пяти племен дробилось по князьям на уделы точно таким же порядком, как и в Русской земле. Впрочем, таковой порядок принадлежал ли литве искони или заимствован от русских, когда они явились в этом краю, на это мы не имеем никаких указаний, ибо не имеем никаких известий об устройстве литовских племен до прибытия сюда славянских колонистов из Новгорода Великого. Известия, сохраненные позднейшими литовскими и польскими летописцами, выключая сказочное известие о Палемоне, пришедшем из Рима, относятся к тому уже времени, когда в здешнем краю существовали славянские колонии из Новгорода, когда Полоцк был уже построен и находился в сношениях с литовскими племенами; следовательно, когда уже здесь находилось в полной силе русское влияние из Полоцка и полоцких пригородов.

Судя по дошедшим до нас указаниям как русских, так и литовских летописей, различные племена литвы не имели между собою общей связи, и каждое племя жило отдельно и независимо. Общей, так сказать, физиологической для всех литовских племен связью были только язык и вера, или религия, и, может быть, память об общем происхождении от одного корня, и вследствие этого более или менее общие обычаи для всех племен и одинаковый образ жизни. Язык литовский был общим не только для всех племен литвы, живших на восток от Немана, но и для пруссов, живших за Неманом на запад. Литовский язык, несмотря на значительную примесь славянских и других иноязычных слов, есть язык самостоятельный, как в лексикологическом, так и в грамматическом отношении, и примесь чужеязычных, особенно славянских слов, указывает только на ранние и близкие сношения литвы со славянами. Знатоки литовского языка относят его к древнейшим европейским языкам и ставят в числе прямых и непосредственных потомков языка санскритского. И хотя литовцы до позднейшего времени не имели своей азбуки, да и теперь их азбука есть не больше как латинская, или, вернее, польская, азбука, плохо приноровленная к звукам литовской речи[1 - Употребление древними литовцами рун, или своеобразных начертаний, употреблявшихся их жрецами, еще не доказано и основывается только на догадках и произвольных толкованиях неизвестных начертаний на камнях и на немецких известиях о каких-то будто бы надписях на древних литовских знаменах.], литературных памятников на литовском языке, кроме народных песен, очень мало; тем не менее язык этот пользуется таким богатством слов и способностью словопроизводства, что на нем доступно выражение разнообразнейших и даже отвлеченных понятий чисто в духе языка, помимо иноязычных слов, исторически вошедших в состав этого языка.

Относительно литовской религии также должно сказать, что она одна из древнейших религий с явными следами на связь с греческой, индийской и парской мифологиями, а равным образом древними языческими верованиями славян. Так, литовский бог света или мудрости Корос прямо напоминает славянского бога Хорса, также выражающего свет, или греческого Аполлона; а другое название того же литовского бога мудрости Будте намекает на Будду индийского, или литовский бог земли Земенникас в самом названии своем указывает на славянское божество Земенника. Зничь-огонь также божество известное у славян. Перкунас, или Пернут, бог грома и молнии, напоминает русского Перуна, также бога грома и молнии. Покла, или Пекола, подземный бог ада, также напоминает славянское пекло – ад. Ладо – бог весны, юности и красоты – известен также и под тем же именем и русским славянам, и в русских песнях, которые поются в весенних хороводах, так же как и в литовских хороводных песнях ему придается прилагательное Дид Великий, по-русски Дид-Ладо, а по-литовски Дидис-Ладо. Кроме того, литовцы подобно грекам имели своего Марса – бога войны Каваса, или Кавляса, своего Нептуна – бога воды и морей Атримпоса, свою Венеру – богиню любви Мильду, свою Юнону – богиню свадеб Ганду и покровительницу женщин Лайму.

Язык и религия литовцев, как они известны по дошедшим до нас памятникам, прямо говорят, что литовцы поставили себя в отношения к появившимся в этом краю славянам несравненно благоприятнейшие тех отношений, в которые себя поставили ятвяги. Литовцы, очевидно, встретили новых пришельцев мирно и вступили в тесные дружественный связи с ними, которые повели оба племени к взаимным обменам не только произведений промышленности, но даже в языке и религии и тем самым способствовали мирной колонизации Литовской земли поселениями полочан, которые проникли не только к ближайшим к Березине и Двиве литовским племенам, но даже в отдаленную Жемайтию, где уже в глубокой древности, как уже было сказано, мы встречаем чисто славянские и даже русские города – Вилькомир на реке Святой, Поневеж на реке Невеже, Рассейняй между Дубиссою и Юрою и Медники в Тельшевском уезде, среди сплошного жемайтского населения. И, что всего замечательнее, нет нигде и намеков на какую-либо вражду и ссоры между туземцами – жемайтиею и новгородскими колонистами – полочанами. Дело колонизации идет мирно, ни туземцы не мешают пришельцам, ни пришельцы туземцам. Туземцы свободно и спокойно живут около городов, построенных пришельцами, и пришельцы смело селятся между туземцами и, несмотря на разноплеменность, живут друг с другом как один народ; литвины не враждуют против религии полочан, и полочане против религии литвинов, Перун и Перкунас, Корос и Хорс одинаково уважаемы и тем и другим племенем. Даже христианство, принятое полочанами и не принятое литвинами, нисколько не нарушило согласия пришельцев с туземцами; ибо восточная православная церковь в России никогда не знала принудительного обращения язычников и не преследовала других религий, предоставляя каждому по добровольному убеждению исповедывать ту или другую веру. Так что христианство не только не нарушило мира и согласия между туземцами и пришельцами, но, кажется, еще более сблизило их; ибо нельзя же отрицать, что не все литвины остались при своем старом язычестве, а, напротив, значительная часть их вместе с пришельцами-полочанами приняла христианство, что доказывается мученическою кончиною некоторых христиан-литвинов при насильственном введении латинства в Литовской земле. Часто упоминаемые в летописях опустошительные набеги литовцев на соседние Русские земли нисколько не отрицают мирных и дружественных отношений литвы к полочанам и спокойной колонизации Литовской земли полоцкими поселениями; ибо упоминаемые летописями литовские набеги были направлены или на новгородские, или на волынские, или на черниговские, или на другие русские владения, но никогда на полоцкие. Напротив того, набеги сии нередко производились литвою заодно с полочанами и преимущественно были только местью за обиды соседей Полоцкой, или Литовской, земли; притом же в летописях, как мы увидим в своем месте, литва и полочане принимались заодно, и под именем литовских набегов разумелись и набеги полоцкие.

Но еще заметнее мирное и дружественное отношение литвы к полочанам в обыденных народных обычаях и поверьях, как они доселе сохраняются у народа и в Литве, и на Руси. Обычаи сии во многих случаях так сходны между собою или даже одинаковы, что литовцы и русские являются как бы одним народом, или как бы родными, даже несмотря на то, что литве и жемайте теперь много навязано поляками чужого и враждебного руси во время их владычества над здешним краем. Вот несколько образчиков одинаковости народных обычаев на Руси и в Литве: так, у литовцев конт, или кут, считается почетнейшим местом в дому, и на Руси, именно в великорусских местностях, первоначально колонизованных новгородцами, кут также считается почетным местом в крестьянском дому. Или у литовцев выпавшие у детей молочные зубы матери обыкновенно бросают на печь с приговоркою: «Мышка, мышка, чернюша, на тебе зуб древянный, а ты мне дай костяной»; и на Руси в деревнях также выпавший детский зуб бросают на печку и с такою же приговоркою. Или у литвинов и русских один и тот же обычай, или поверье, прятать куда-нибудь обстриженные с головы волосы, чтобы птица не утащила и не свила из них гнезда, отчего будет болеть голова. Или русские и литовские крестьянки считают за большой грех уронить из рук даже крошку хлеба, а когда которая уронит на пол или на землю нечаянно, то немедленно подымает с земли и целует. Или при посеве хлеба в поле, ежели нечаянно сделают обсевок, т. е. пропустят, не засеют часть пашни, то это и у русских, и у литовских крестьян считается предзнаменованием, что в этом году умрет хозяин поля или кто-либо из его семьи. Или у русских и у литовцев считается самою дурною приметою, ежели или заяц перебежит дорогу, или женщина перейдет с пустыми ведрами; и наоборот, добрая примета, ежели встретится женщина с полными ведрами, или волк перебежит дорогу, или когда при выходе из дома будет накрапывать дождик. Так, и на Руси, и в Литве верят, что пожар от молнии должно гасить квашеным молоком. Или и на Руси, и в Литве считается за прибыльное купить животное или птицу от ножа, т. е. обреченную хозяином на зарез; или дети, рожденные в сорочке, считаются счастливыми. Или понедельник у того и другого народа признается тяжелым днем, в который не следует начинать никакого важного дела. Собака воет или курица поет петухом – значит, будет в дому покойник; белые пятнышки на ногтях означают, что будет обнова или прибыль; кошка замывает – значит, будут гости; правая ладонь чешется – видеться с милым человеком, а левая – считать деньги. Или на Руси и в Литве одинаковое поверье о папоротнике, что его должно отыскивать с известными обрядами в ночь на Иванов день, и что владеющий папоротником может легко отыскивать клады; обряды отыскивания папоротника одинаковы в Литве, даже в Жемайтии и на Руси; так что легенды или рассказы об отыскании папоротника у того и другого народа одни и те же. Или уж в Литве и на Руси, даже под Москвой, пользуется большим уважением у крестьян, так что они кормят его молоком и считают за счастье, ежели уж поселится в чьем дому. При встрече на Руси и в Литве крестьяне приветствуют друг друга словами «добрый день» или «добрый вечер»; а когда один другого встретил за работой, то обыкновенно говорит: «Бог помощь».

В разных обрядах частной домашней жизни также проглядывает большое сходство у литовцев с русскими в великороссийских губерниях. Так, сватовство у того и другого народа производится через сватов или свах, засылаемых от жениха к родителям невесты, причем сваты приносят водку и, договорившись, делают запой, т. е. выпивают вместе принесенную водку. Потом, когда невесту везут к венцу на убранных лошадях, то при выезде из деревни соседи загораживают дорогу или запирают ворота на околице и требуют выкуп за проезд. В вечер перед свадьбою как у литовцев, так и у русских жених должен принести разных гостинцев и непременно черевики; на девичнике и на Руси, и в Литве делается последний запой или пропой, которым окончательно утверждается свадебный договор. При кончине больного, ежели он долго страдает в предсмертных мучениях, как у литовцев, так и у русских имеется поверье проламывать потолок над постелью больного, чтобы душа скорее освободилась от тела; а по кончине спешат закрыть глаза умершего, чтобы не сманил других за собою. В ночь на праздник рождества Иоанна Крестителя как на Руси, так и в Литве ходят отрывать клады, отыскивать разные коренья и травы и таинственный цветок, называемый папоротник, который, как верят, можно отыскать только в эту ночь. Или завиванье венков вечером в день Петра и Павла в Литве, по обрядам своим, совершенно одинаково с завиваньем венков на Руси в Семик; в этом обряде девушки кумятся с молодцами. Обряд этот и на Руси в XVI столетии совершался также вечером в день Петра и Павла, как свидетельствует Стоглав.

Здесь приведены в пример только некоторые обряды и обычаи, сходные или одинаковые у литовцев и русских, на деле же их сохранилось гораздо более, несмотря на то что тот и другой народ в продолжение своей истории подвергался многим сторонним влияниям. Из сего можно заключить, что в древнее время, когда посторонних влияний еще не было, или они были еще слабы, особенно до государственного соединения Литвы с Польшею и до введения латинства, сходство в образе жизни в нравах и обычаях литовцев и пришедших к ним новгородских колонистов – полочан было еще сильнее, так что они более или менее жили одною жизнью. А судя по тому, что полочане и литва имели различное происхождение и находились не на одинаковой степени развития, мы волей-неволей должны прийти к тому заключению, согласному со смыслом целой истории здешнего края, что полочане и литва еще в доисторические времена уже находились в таких отношениях друг к другу, что составляли как бы один народ; что литва в образе народной жизни развивалась под влиянием полочан и, во всяком случае, находилась не во враждебных отношениях к Полоцку и что колоти полочан мирно распространялись по литовской земле и разносили русскую цивилизацию по литовским селениям. Ибо ежели бы не было таких мирных и как бы родственных отношений между этими двумя народами, то, естественно, не могло бы развиться у них такого сходства в образе жизни, в нравах и обычаях, и это сходство не сохранилось бы до настоящего времени, несмотря на сильное постороннее влияние начиная с XV века и особенно несмотря на введение латинства, этого страшного разъедающего начала, в продолжение с лишком 400 лет царившего в здешнем краю и оставившего в народе по себе память как о нечистой силе. Как прямо поется в одной здешней народной песне:

Понайшла нечиста сила,
Русску веру поглупила:
Батьки в церкви не служили,
А ксёндзы и мшу вопили.

Древний польский историк летописец Длугош очень верно говорит, что тесная связь и смешение литвы с русью произвели то, что литва большею частью потеряла свой прежний характер и едва не изменилась совершенно, т. е. едва не обрусела. А литовский летописец Быховец, как уже было сказано выше, Литовскую землю на юг от Вилии прямо называет Русской землей; следовательно, тамошние литвины настолько уже слились с русскими людьми и обрусели, что самими же литовцами – их родичами, жившими на север от Вилии, – уже назывались не литовцами, а русью.

Первобытный образ жизни литовцев в глубине их лесов и болот, еще не разложенный влиянием полоцких колоний, по известиям, почерпнутым, впрочем, не из русских летописей, описывается так. Литовцы в своих непроходимых лесах и пущах жили совершенными дикарями, не имели ни городов, ни селений, держались отдельно друг от друга в диких трущобах, трудно доступных и даже недоступных для посторонних, где на лето строили себе шалаши из прутьев или хвороста, а на зиму запасали землянки, расположенные на спусках гор или на крутых берегах рек, речек и озер, где повыше, и там вырывали себе ямы, в которых в продолжение зимы постоянно поддерживали огонь для защиты от холода, а равным образом и для приготовления пищи. Более зажиточные и многолюдный семейства, в которых было по нескольку братьев или сыновей, уже женатых, строили из бревен и постоянные дома на зиму и на лето, саженей по 10 и по 15 в длину и саженей по 5 и по 6 в ширину; дома эти, или, скорее, загоны, назывались нумаи, или нумы, они крылись еловою корою или соломою, имели по одному и редко по два окна, дверей в нумаи всегда было по две: одна малая, для людей, и другая большая, для загона скота, который на зиму также загонялся в нумаи и жил вместе со своими хозяевами. Над дверями прорубались малые отверстия для пропуску дыма, которые, когда пройдет дым, затыкались; в средине нумаи выкапывалась яма около аршина в глубину и около сажени в поперечнике; края этой ямы обкладывались камнем, чтобы можно было сидеть, и посередине разводился огонь; у стен в холодное время ставили скот, а в больших нумах складывали и хлеб.

Первоначально литвины пропитывались только звероловством и рыболовством, за земледелие же принялись только впоследствии, может быть по указанию полоцких колонистов или заимствуя этот промысел у единоплеменных пруссов, которые, по всему вероятию, учились земледелию у поморских славян. Так, литовский летописец Быховец, рассказывая о первом поселении литовского племени, говорит, что литовцы на берегах Немана нашли себе богатые дубровы, наполненные разным зверем: турами, зубрами, оленями, лосями, сернами, рысями, куницами, белками, лисицами, горностаями и иными, а в реках множество рыбы разных пород, морских и речных, но тот же летописец не упоминает ни словом о плодородии земли. Самая пища древних литвинов была преимущественно мясная, а не хлебная; они ели конину, это было любимое их кушанье; из конского молока, смешанного с кровью, они даже приготовляли себе крепкий напиток, который опьянял их и был напитком самым любимым; за конским мясом любимым кушаньем было мясо говяжье и свиное, соленое и копченое, до овощей же литвины были не охотники. Все это показывает, что земледелие не было исконным в Литве и что литовцы сделались земледельческим народом только впоследствии, заимствуя это занятие у полоцких колонистов, первоначально же они были только звероловами и скотоводами. Занятие земледелием, очевидно, служило первым шагом к обрусению литовцев; земледелие было тою неразрывною связью, которая от начала исторических времен здешнего края уже соединяла Литву с Полоцком и его колониями; земледелие вызывало литвинов из диких лесных трущоб и заставляло их селиться на местах открытых и расчищать самые леса для пашни; оно приучало их жить мирно в соседстве с полоцкими колонистами. Впрочем, звероловство и вообще лесные промыслы и при земледелии оставались любимыми промыслами литовцев, и земледелием занимались только ближайшие соседи к полоцким колониям; глубина же пущ, лесов и болот, конечно, и по самому свойству местной природы оставалась по-прежнему дикою и своих обитателей-литвинов держала в полудиком состоянии, особенно на Жемайтии, что засвидетельствовано как русскими, так польскими и немецкими летописями даже в продолжение всего XIII века, когда литовцы со своими князьями уже выступили на поприще истории. Самая религия питала в литвине любовь к лесной жизни; все божества древней языческой Литвы жили в лесах, и все священное, все уважаемое древним литвином было тесно связано с лесом, болотом, озером и дикою пущею, все это манило литвина в лес и делало его лесным обитателем и сообщало ему особый угрюмый характер. А посему литвины до сего времени у белорусов, потомков древних полочан, считаются колдунами, точно так же, как в древности у новгородцев считались колдунами и волхвами чудь и корела; литвин или переставал быть литвином, обращался в русского, в полочанина или, оставаясь литвином, держался леса, болота и дикой пущи.

Об общественном устройстве Литвы мы имеем только самые темные и отрывочные намеки. Мы знаем, что литовцы делились на множество мелких племен, иные со своими князьями, иные без князей, но какое значение имел князь в древней Литве, мы об этом ничего не можем сказать определительного. Первоначально, кажется, у литовцев вовсе не было князей; ибо сказка о каком-то Палемоне, пришедшем к устьям Немана из Италии и даже из Рима во время Римских гражданских войн, есть не больше как сказка, сочиненная книжниками XV и XVI столетий, и заключает в себе столько же исторического, как и подобная ей сказка московских летописцев того же времени о происхождении русских князей, потомков Рюрика, от Августа – кесаря Римского. По свидетельству же немецких летописцев, писавших о древних пруссах, как у пруссов, так и у литовцев верховным главою всех литовских и прусских племен был главный жрец, лесной папа или далай-лама, Криве-Кривейто, который, как непосредственный истолкователь воли богов, из своей лесной столицы Ромово, бывшей сперва в Пруссии, а потом в Литве, безгранично повелевал всеми прусскими и литовскими племенами и перед посланцами которого, расхаживавшими с кривыми палками, трепетал каждый знатный и незнатный литвин. К тому же ни в немецких, ни в русских, ни в польских летописях первоначально ни словом не упоминается о литовских князьях. Генрих Латыш, древнейший ливонский летописец, под 1200 годом, говоря о нападении литовцев на Жемгалу (Зимиголу), ни слова не говорит о литовских князьях, даже при заключении мира с Литвою, где нельзя было бы миновать без упоминания князей, ежели бы они были у литовцев. А под 1204 годом он же говорит о каком-то вожде литовцев Шелгате, которого называет не князем, а только человеком богатым и могущественным между литовцами. Или под 1208 годом, говоря о Всеволоде, князе Берсики (Герцике), рассказывает, что он был женат на дочери одного могущественного литвина, и по жене сам был как бы литвин, и в войне против немцев пользовался помощью литовцев, по милости своего тестя, который, впрочем, не назван литовским князем. Или под 1213 годом сказано: пришли литовцы из-за Двины, и с ними вождь их и начальник Стеше, который также не назван князем. Вообще Генрих Латыш в своей довольно подробной хронике, объемлющей первые 27 лет XIII столетия, упоминая о литовцах до двадцати раз, ни разу не говорит о литовских князьях. Тогда как по русским летописям уже под 1215 годом делаются известными более 20 имен литовских князей в разных племенах Литвы. Отсюда ясно, что Генрих Латыш не упоминает о литовских князьях не потому, что их вовсе не было в Литве в его время, а потому, что князья были не во всех литовских племенах и что иные литовские племена управлялись своими выборными старейшинами, а иные находились в зависимости у таких же богатых и сильных землевладельцев, которых Генрих Латыш называет начальниками и вождями, но не князьями; следовательно, в племенах, соседних с Ливониею, у литовцев не было князей; и действительно, известия о князьях в том краю являются гораздо позднее. О сильных же землевладельцах, могших своими средствами делать набеги на соседей, есть известия и в русских, и в литовских летописях; так, Ипатьевская летопись под 1246 годом упоминает о каком-то предводителе литовцев, нападавших на Пересопницу, Аишьвне Рушковиче (Аишьвно Рушкович), которого не называет князем. А литовский летописец Быховец рассказывает о многих могущественных родах между литовцами, о которых прямо говорит, что они не принадлежали к княжеским родам; таковы, например, роды: Грумпиев, Ейкшисов и Гровчисов, признававших над собою власть князя Ердзивила.

Все это показывает, что княжеская власть в Литве не принадлежала к первоначальным формам быта, а появилась впоследствии, может быть, в подражание полочанам, когда у них появились князья. Первоначально же вся власть, как уже сказано, принадлежала верховному жрецу – Криве-Кривейто, а каждое племя непосредственно управлялось своими выборными старейшинами и местными народными собраниями или сходками, на которые мы встречаем хотя неясные намеки в летописях. Потом, может быть по образцу полоцких колонистов, между литовцами, начавшими знакомиться с полоцкой или новгородской цивилизацией, образовались богатые и сильные роды землевладельцев, которые своими богатствами подчиняли себе бедных соседей. Затем из богатых и сильных родов мало-помалу, с ослаблением полоцких князей Изяславова поколения и с вмешательством в полоцкие и литовские дела соседних русских князей, особенно киевских, а также поляков и немцев, стали вырабатываться княжеские литовские рода. Прусский летописец Петр Дуйсбургский и Бартентейская жалованная грамота 1332 года прямо называют князьями, или цариками, богатые и могущественные роды землевладельцев. Естественно, что беспрестанные нападения соседей, начавшиеся с конца XII столетия, и крайнее ослабление полоцких князей, запутавшихся в междоусобиях, должны были возвысить некоторых богатых литовских землевладельцев до княжеской власти; ибо литовцам в это время пришлось самим отражать враждебные нападения и именно под предводительством богатых землевладельцев, могших вооружить бедняков на свой счет, и таким образом поручаемая им власть во время войны, при беспрестанных войнах, мало-помалу перешла в постоянную княжескую власть. И потому-то только с XIII века летописи начинают говорить о литовских племенных князьях; до того же времени племенных литовских князей не было, а были литовскими князьями русские князья из поколения Изяслава Полоцкого. Русские княжеские и дворянские родословные и некоторые летописи даже прямо производят племенных литовских князей от удельных полоцких князей. Это может быть до некоторой степени и справедливо; иные удельные князья, среди междоусобий утратившие свои владения, уходили к литовцам и там совершенно олитвинивались, женились на литвинках, и их потомки, как истые литовцы по матерям, делались уже племенными литовскими князьями. Впрочем, такового происхождения ни в каком случае нельзя приписать всем племенным литовским князьям.

Теперь рождается вопрос: какое же значение имела в Литве княжеская власть племенных литовских князей? Литовский летописец Быховец называет литовских племенных князей весьма ласковыми до подданных своих, а об иных литовских князьях говорит, что при них существовало и народное вече; это свидетельство летописи указывает, что княжеская власть в Литве имела почти такое же значение, как и в Полоцке. Это подтверждается тем, что русские города Полоцкого княжества охотно подчинялись литовским князьям, чего, конечно, нельзя бы было ожидать, ежели бы литовская княжеская власть не походила на княжескую власть полоцкую. Но не следует отрицать, что в литовской княжеской власти были и свои характеристические черты, вследствие которых эта власть вдруг сделалась могущественною и как бы несокрушимою. Сии отличительные черты состояли: во-первых, в том, что в Литве княжеская власть досталась литовцам же, а не пришлым князьям, как в Полоцке; следовательно, князья имели большую поддержку в единоплеменности подданных. А во-вторых, литовские князья были богатые и сильные землевладельцы; еще до получения княжеской власти у них были целые полки слуг, принадлежащих им на частном праве, независимо от государственной власти; следовательно, земщина не могла им грозить изгнанием, как это бывало с полоцкими князьями, которые нередко соглашались на невыгодные условия только потому, что некуда было деваться. Но в-третьих, что, с одной стороны, поддерживало их власть, то, с другой стороны, ограничивало ее: литовские князья, как уже сказано, были сильны тем, что они были богатые землевладельцы, что они именно образовались из класса сильных землевладельцев; но так как землевладельцами были не одни князья, но и другие могущественные и богатые роды, их прежние товарищи и соседи по владениям, то сии-то прежние товарищи князей по своему могуществу и богатству и были главным препятствием к полнейшему развитию княжеской власти; князья нередко должны были делиться с ними как властью, так и поземельными приобретениями. А посему княжеская власть литовских племенных князей не избегла такого же ограничения, как и власть прежних полоцких князей; только это ограничение у литовских князей было не в пользу народа, как это было в Полоцке, а в пользу прежних княжеских товарищей, богатых и сильных землевладельческих родов, которые в иных краях Литовской земли страшно давили беззащитный народ и на которых нередко нельзя было иметь управы даже на княжеском суде, особенно когда князей было много, когда большие племена еще раздробились на уделы.

Могущественные и богатые роды литовских землевладельцев в Литве, точно так же, как у новгородцев и полочан, носили название бояр, т. е. больших людей, что указывает некоторым образом на происхождение литовского боярства по новгородскому или полоцкому образцу и что первообразом литовских бояр были богатые полоцкие колонисты в Литовской земле, владевшие целыми областями и имевшие свои дружины повольников, подобно новгородским боярам-колонистам в Заволочье. Но племенные литовские бояре, пользуясь ослаблением Полоцка и полоцких князей, приобрели даже более самостоятельности и могущества, чем новгородские бояре в Заволочье; они до появления и усиления племенных князей не признавали ничьей власти, и не только бесконтрольно владели в своих вотчинах, но и самовольно делали набеги на соседние княжества и земли или вступали в союзы даже с полоцкими удельными князьями, бывшими уже в крайнем бессилии; так, мы уже видели в летописи Генриха Латыша, что Всеволоду, князю Берсики, в войне с немцами помогал его тесть, богатый и сильный землевладелец литовский. Или в 1213 году богатый литвин Стеша делал набеги на задвинские владения немцев; или в 1246 году литвин Аишьно Рушкович со своею дружиною делал набег на Пересопницу.

Подражание новгородцам, или, ближе, полочанам, мало-помалу получило такое развитие в Литве, что у литовцев явились своего рода повольники. Эта сторона новгородской цивилизации до того пришлась по плечу лесным литвинам, что с ослаблением полоцких князей удальцы литовские, конные и пешие, стали делать набеги на все соседние земли и наводить ужас на мирных жителей своими грабежами и убийствами или помогать разным удельным полоцким князьям в качестве наемников. Так, в 1203 году, при нападении на Ригу, дружина князя Берсики главным образом состояла из литовской вольницы. Начиная с первых годов XIII столетия русские и польские летописи стали весьма часто упоминать о литовских набегах на тот или другой край, не обозначая предводителей этих набегов; из чего прямо можно заключить, что набеги сии производились толпами безымянной вольницы. Но повольники литовские походили на своих собратьев полоцких и новгородских только отвагою и буйством, только эту сторону повольничества могли усвоить себе лесные литвины; но они не были ни колонизаторами, ни промыслителями новых владений для своей метрополии по той простой причине, что у них не было и самой метрополии, не было центра, к которому бы можно было присоединить их промыслы. Литовская земля, с падением могущества полоцких русских князей, представляла рассыпанную храмину, пока не собрал ее Гедимин. А посему литовские повольники могли быть и действительно были только дикими лесными грабителями, они грабили только для своей наживы и вовсе не имели в виду выгод своей метрополии, которой у них не было или которою у них был дикий непроходимый лес, к которому примышлять нечего. У литовцев не было собственно литовских городов, построенных самими литовцами, их города были построены или полочанами как полоцкие колонии, или литовскими племенными князьями и боярами как остроги или замки для защиты владетелей, а не как русские земские города; о литовских земских городах не упоминает ни один летописец ни русский, ни литовский. Напротив, по летописям, мы находим города, построенные полочанами как колонии, например: Диена, Поневеж, Вилькомир, Свенчаны и другие; или города, построенные литовскими племенными князьями, например: Кернов, построенный Кернусом, Трабы – Трабусом, Гольшаны – князем Голыпею, сыном Ромунта; или города, построенные знаменитыми боярскими родами, например: Видзинишки построены Довмонтом, сыном Гурды – Гедройц, полководцем Кейстута, или город Гераноны составлял имение рода Гастольдов, или Граужишки были вотчиною одного из бояр Ердзивиловых еще в XIII столетии, и Ейшишки со всем своим уездом принадлежали Ейшишу, также боярину Ердзивилову.

Но, несмотря на своеобразное выражение форм общественной жизни у литовцев, когда они выступили на историческое поприще, формы сии, за исключением религиозной стороны, были, в сущности, чисто полоцкие, только видоизмененные по характеру литвинов. Литовцы не могли заимствовать сих форм ниоткуда, как только от полочан, с которыми одними находились в самых тесных связях, вплоть до того времени, как выступить им на поприще истории. Кроме Криве-Кривейто и целого сонма лесных богов, как свидетельствуют все дошедшие до нас памятники, литовцы, жители лесов и болот, не ведали ничего, относящегося к общественной жизни, они жили рассеянно в лесных трущобах, не приступных для всякого постороннего, и даже едва ли занимались земледелием, а промышляли звероловством, рыболовством и до некоторой степени скотоводством; у них не было ни городов, ни даже сколько-нибудь значительных селений; каждая семья, большая или малая, жила отдельно от других и не знала другой власти, кроме власти Криве-Кривейто и своего старейшины. И таковыми литовцы оставались до появления в их краю полоцких колоний, которые по миролюбивому их характеру, были приняты без сопротивления. Только с появлением полоцких колоний, мало-помалу проникших по рекам в глубь литовских поселений, постепенно начинает изменяться общественный быт литвинов; вероятно, с этого только времени в Литве начали появляться волости или округи с народными сходками и с выборными старостами, по образцу полоцких колоний, да и то только в тех местах, которые более обрусели, где полоцкие колонии были чаще и многочисленнее. В этих только местах прежде всего выделились большие люди, богатые и сильные землевладельцы, заимствовавшие от полочан название бояр; а потом из бояр выделились сильнейшие и богатейшие и образовали из себя княжеские роды по образцу русских князей. Но все сии изменения происходили только, как уже сказано, в племенах более или менее обруселых под влиянием полоцких колоний; в тех же племенах, в которых колоний было меньше, например на Жемайтии, литвины более или менее оставались литвинами, т. е. жителями лесных трущоб; но и сии местности не оставались без влияния полоцкой цивилизации; так, например, земледелие было более или менее распространено между всеми литовскими племенами, или литвины, прежде миролюбивые, как бы в подражание полочанам, сделались воинственными и даже познакомились с некоторыми началами общественности. Таким образом, литовцы выступили на поприще истории более или менее русскими людьми; у них литовского оставалось за это время только язык и религия и некоторые исконные обычаи, не шедшие вразрез с русскою цивилизациею, других особенностей от полочан они не имели. И это было главною причиною их неимоверных успехов в первые полтораста лет их исторической деятельности. Их князья действовали как русские князья, как наследники выродившихся полоцких князей Изяславова дома; они говорили по-русски, и русский язык был официальным языком и при дворе, и на суде, и в управлении; их окружали, их главными помощниками были или русские люди, или обруселые литвины; они даже своих детей отдавали на воспитание соседним русским князьям, сами женились на русских княжнах и своих дочерей выдавали за русских князей. Все это ставит литовское племя в истории Полоцка почти в одинаковое положение с полочанами; полочане и литовцы с первых же времен истории здешнего края составляют один нераздельный народ. Хотя и то и другое племя разнится по происхождению, языку, религии и некоторым обычаям; но цивилизация постепенно сглаживает сии разности, не уничтожая природных типов того и другого племени, оставляя литвина обруселым литвином, полочанина – полочанином.

Летгола, земгалы и курши

В северных пределах полоцких владений и по прибрежью Балтийского моря жили старожитные туземцы, по правому берегу Западной Двины летголы, или латыши, частию занимавшие и левый берег; на левом берегу Двины и по прибрежью Балтийского моря ливы; а на юг от ливов и частью на юго-запад земгалы и курши, или куроны. Границы поселений летголы, или латышей, простирались на восток до впадения Полоты в Двину, где и до сего времени еще есть латышские поселения, да и самый Полоцк был построен на границах летголы и литвы. Латыши, или, по летописям, летгола, были племени литовского: у них была та же религия, как и у литовцев, язык их первоначально также был вероятно литовский, но с течением времени много изменившийся через смешение с языком соседей. Латыши, единоплеменники литвинов, в глубокой древности, судя по дошедшим до нас известиям, находились постоянно во враждебных отношениях к литве. Полоцким князьям они платили дань, как свидетельствует Нестор, и в их земле было построено несколько русских городов, и даже в главном на них, на правом берегу Двины, – Берсике, жил постоянно удельный полоцкий князь, вероятно управлявший всею землею летголы, составлявшей его удел. Кроме Берсики по землям летголы были еще полоцкие колонии в южной ее половине, о которых упоминается в ливонских летописях начала XIII века, – таковы тянувшие к Берсике: Сопикле, Антина, или Автино, Мемоке, Витисело, Леттагора, Лепень, Бабнино, Зердени, Авценица, Алека и другие, которых имена сильно искажены немецкими летописцами, но очевидно русские.

По всему вероятию, летгола, или латыши, не были так близки к полочанам, как литва, хотя они и платили дань полоцким князьям, но полоцкая цивилизация к ним плохо прививалась; по свидетельству Ливонских летописей, они отличались жестокостью и дикостью. Может быть, этому способствовало и то, что земли летголы лежали между землями Полоцкими и Псковскими; следовательно, на летголу наступали чужеродцы, пришельцы с двух сторон, с юга полочане и с северо-востока псковичи; а посему необходимость защищаться с двух сторон особенно ожесточала латышей. Но как бы то ни было, они тяготились и псковичами, и полочанами, и литовцами; и посему когда в начале XIII столетия в устьях Двины утвердились немцы и выстроили Ригу, то латыши из первых перешли на немецкую сторону и приняли от немцев священника, который и построил первую в Латышской земле латинскую церковь над Ропою и с согласия народа принял обязанности судьи над латышами. А в 1206 году латыши с рижскими немцами уже воюют против ливонского племени Торейды, и под предводительством своего вождя Кавпона, уже побывавшего в Риге и выучившегося немецкому языку, произвели большое опустошение в Торейде. В 1207 году летгола уже помогает немцам при отражении набегов литвы; в следующем же году вместе с ливью воюет против чуди, или эстов. Когда же в 1210 году ливы, чудь, курш, литва, земгалы и полочане предприняли поход против Риги, то летгола, или латыши, пришли помогать немцам и способствовали освобождению Риги от осады. В 1211 году латыши вместе с немцами идут воевать против чуди, или эстов. А в следующем году летгола, ливы и немцы, как союзники, ведут переговоры с полоцким князем о мире, вследствие которого ливы были освобождены от дани полоцким князьям; в этом же году земля летголы была разделена между рижским епископом и ливонским орденом меченосцев. В 1214 году немцы в соединении с летголою и ливью отнимают Берсику у князя Всеволода; а в следующем году опять соединенными силами нападают на остров Эзель. Все сии известия прямо говорить о тесной связи латышей с немцами почти с первых годов появления сих последних в устьях Двины. В последующее время латыши точно так же почти постоянно действуют как передовая дружина немцев как на юге против полочан и литвы, так на северо-востоке против псковичей и новгородцев; и в том и в другом краю летгола постоянно прочищает дорогу немцам, терпит страшные опустошения и, несмотря на это, продолжает служить немцам с каким-то ожесточением против литвы и русских. Все это показывает, что в древнее время отношения летголы к русским были крайне неудовлетворительны; так что летгола первоначально видела в немцах своих защитников и покровителей.

Относительно внутреннего устройства летголы мы знаем, что латыши делились на несколько мелких племен, живших независимо друг от друга и управлявшихся своими старшинами, которые, впрочем, едва ли были выборные, или, по крайней мере, между старшинами летголы были наследственные богатые и сильные землевладельцы, от которых их старшинская власть переходила к детям их и к потомкам; следовательно, таковые старшины были что-то вроде князей; впрочем, летописи постоянно их называют старшинами, а иногда начальниками или вождями, но никогда князьями. Между старшинами, кажется, некоторые по своему могуществу и богатству имели влияние и даже власть над другими старшинами, менее сильными и богатыми. Так, у Генриха Латыша под 1208 годом сказано: «Возстал Варидот с другими старшинами латышей и отправились в Ригу просить помощи против эстонцев». Или старшина в племени трикатов Талибальд по своему могуществу был как бы властителем в своем племени; и когда в 1215 году он был убит эстами, то его сыновья Рамека и Друнвальд со своими друзьями и родственниками подняли летголу своего племени на эстов, чтобы мстить за смерть отца. Или в 1223 году старшины и начальники летголы Варигербо и Рамека отправились опустошать Эстонскую землю, каждый со своим племенем.

Летгола, или латыши, со всех сторон окруженные врагами, выучились строить города, или остроги-замки, в которых отбивались от нападения врагов. Так, под 1208 годом у Генриха Латыша сказано: летголы, по возвращении из эстонского похода домой, начали укреплять свои городки, или остроги, и сносить туда все свое имущество, страшась нападения со стороны эстонцев. И таковых городков в Латышской земле было довольно много; иные из них принадлежали тому или другому племени, иные же были собственностью того или другого старшины или богатого землевладельца.

С полным утверждением немцев в Ливонии латыши окончательно выступили из-под власти полоцких князей; но немцы, их покровители, употребляя их как орудие для своих целей, вовсе не заботились о их развитии и сообщении им цивилизации; так что латыши, под властью полоцких князей выучившиеся строить города и, может быть, от полоцких колоний заимствовавшие земледелие, освободившись от полоцкого влияния, ни на шаг не двинулись вперед, погрязли в грубости и жестокости, а потом, с продолжением времени, были обращены немцами в полное рабство и лишились земли, которую немцы всю забрали себе. Кажется, с полным вероятием можно сказать, что главными орудиями в подчинении летголы немцам были сами старшины летголы, скоро подружившиеся с немцами и усвоившие себе немецкие обычаи. Этим старшинам, состоящим преимущественно из богатых и сильных землевладельцев, было выгодно встать на стороне немцев и усердно служить им, чтобы под их покровительством окончательно поработить бедный народ, в чем при помощи немцев они и успели, и поработили народ свой окончательно; но в свою очередь и сами за это должны были поплатиться или порабощением, или изменением своей национальности, т. е. обращением в немцев. Таким образом, Латышская земля, первая изменившая полочанам, первая и поплатилась полным порабощением немцами.

Земгалы, или, как пишут немецкие летописцы, по-латыни семигаллы, жили на левом берегу Западной Двины, начиная от поморья, а на восток их поселения простирались до группы озер, лежащих на север от Бреславля; южную границу Земгалии составляли литовские леса и пущи, а западную – жилища одноплеменных с земгалою курши, или куроны, западные соседи земгалы, на юг граничили с жемайтиею, а на запад и на север прямо примыкали своими поселениями к морю. Оба сих племени были литовского происхождения; язык и религия у них были литовские, и, вероятно, в доисторической древности составляли с литовцами один народ, признававший власть Криве-Кривейто; но как племена литовские искони мало имели связи между собою и каждое жило самостоятельною жизнью; а посему естественным образом в течение времени курши и земгалы мало-помалу сделались совершенно чуждыми и враждебными литве; но как это сделалось, мы не имеем никаких известий ни в наших, ни в чужеземных летописях. По свидетельству Нестора, курши и земгалы уже при самом начале платили дань Руси, т. е. ближайшему русскому владению – Полоцку. Были ли какие полоцкие колонии в землях земгалы и курши, мы не имеем об этом никаких известий; но, по свидетельству ливонских летописей, и курши, и особенно земгалы жили в согласии с полоцкими колониями на Двине; следовательно, есть вероятие, что полоцкие колонии были и в землях земгалы и курши; только следы сих колоний так затянуты немецким наслоением, что их теперь мудрено и даже невозможно отыскать.

По свидетельству ливонского летописца Генриха Латыша, земгалы при первом появлении немцев в устьях Двины стали к ним во враждебные отношения и, узнавши, что немцы начали строить каменные города, явились подо стенами Икесколы, опутала город большими канатами и думали сдвинуть его в Двину. Это первое известие ливонского летописца о земгале говорит, что немцы смотрели на его племя как на дикарей. Разумеется, земгалам не удалось сдвинуть Икесколы в Двину, и, прогнанные защитниками города, они должны были уйти в свои леса, очевидно находившиеся очень близко от первых немецких поселений на Двине. Но неудача под Икесколой не прекратила враждебных отношений между немцами и земгалою; так что в 1200 году ливонские немцы сделали запрет своим купцам, приезжающим из Германии, торговать с земгалою и посещать их страну. Земгалы, не прекращая своих набегов на ливонцев, признавших немецкую власть, в 1202 году сожгли немецкую церковь в Гольме и все тамошнее поселение, но тамошнего замка взять не могли и через своих послов заключили в Риге мир и с немцами, и с ливонцами. Исполняя добросовестно мирные условии, земгалы под предводительством своего главного старшины Вешгарда в 1206 году предуведомили немцев о замыслах Литвы, и пришли к ним на помощь, и вместе с немцами разбили Литву, возвращавшуюся с добычею и пленниками из эстонского похода. Но недаром земгалы помогали немцам против Литвы; в 1207 году тот же Вешгард опять явился в Ригу просить помощи на Литву; и немцы по его просьбе отпустили свой отряд воинов на помощь земгале. Хотя этот немецкий отряд был разбит литовцами и не много принес пользы; тем не менее земгалы, разбивши в свою очередь литовцев, часть литовской добычи прислали в Ригу. Но, очевидно, земгалы хотя и помогали иногда немцам, но еще не думали признавать немецкой власти над собою и не пускали к себе немецких поселений. Ибо когда в 1219 году небольшое поколение земгалы, жившее в Мезотине, согласилось креститься и пригласило в Мезотин немецкий гарнизон, то тот же Венигарь, главный старейшина земгалы, собрал большую рать из всех краев Земгальской земли, принудил немцев очистить Мезотин; и все племена земгалы, крещенные и некрещенные, заключили союз с литовцами против немцев, снова укрепили и распространили Мезотинскую крепость и учинили опустошительный набег на крещеных ливонцев, живших в Гольме; в ответ на это немцы с ливонцами и летголою собрали большое войско и с стенобитными орудиями отправились к Мезотину.

Мезотинцы долго и отчаянно защищались, Вешгард с литовцами приходил на выручку; но немцы своей многочисленностью наконец одолели, отогнали Вешгарда, взяли приступом Мезотин, разграбили его и сожгли, дозволивши жителям удалиться, куда кто знает. Но взятием и сожжением Мезотина дело не кончилось. немцы старались проникнуть в земли земгалы и обратить народ в латинство; а земгалы со своим старейшиною Вешгардом продолжали отстаивать свою независимость и не пропускать к себе немецких миссионеров. Наконец в 1225 году, во время приезда папского легата, Вешгард пришел по его приглашению в Ригу и, по настоянию легата, дозволил немецкому миссионеру проповедывать латинство земгале. А в 1231 году рижский епископ Николай третью часть земель земгалы крещеной и некрещеной отдал уже рижским гражданам – немцам за поднятые ими труды и издержки по распространенно латинства между соседними идолопоклонническими племенами. Конечно, немцы по благословенно папы имели обычай делить между собою еще непокоренные земли; но тем не менее из указанного дележа 1231 года видно, что немцы уже наложили свою тяжелую руку на свободную земгалу, хотя еще и не успели покорить ее не только оружием, но и крещением.

Относительно внутреннего устройства земгалы мы можем сказать, что земгалы имели уже города, следовательно, были уже в близких отношениях к полоцким колониям. Потом это племя делилось на несколько мелких племен, которые более или менее были независимы друг от друга и имели своих старейшин; но, кажется, по крайней мере в первой половине XIII столетия главою и начальником всех племен земгалы или по крайней мере многих был богатый и сильный старейшина племени тернетена Вешгард. Впрочем, по всему вероятно, главенство Вешгарда было только личное, т. е. прочие старшины слушали его только по уважению к уму и могуществу, общего же между племенами, кроме языка и религии, ничего не было, не было постоянного союза между племенами. Это ясно свидетельствует о покорении немцами племени зелонов, принадлежавшего к земгальским племенам и занимавшего левый берег Двины. Племя зелонов жило на перепутье из Литвы в Ливонию, и их довольно укрепленный город, лежавший прямо на левом берегу Двины, был убежищем и местом отдохновения для литовцев, делавших набеги на ливов и летголу. В 1207 году епископ Альберт, имея в виду преградить свободную дорогу через Двину, собрал немцев, ливов и летголу, осадил город зелонов и после непродолжительной осады принудил его к сдаче, а зелонов всех обратил в латинство и над замком города водрузил знамя Богоматери в знак того, что все племя зелонов признает над собою власть немцев. И пока все это делалось, из соседних племен земгалы ни одно не пришло на помощь к зелонам, своим соплеменникам. И конечно, этого не могло бы быть, ежели бы между племенами земгалы была какая-нибудь связь, ежели бы они понимали целость земгальской земли; ибо покорение зелонов отворяло немцам ворота в земли земгалы, расчищало путь к последующим завоеваниям.

Курши, или, у немцев, куроны, соплеменники земгалы, при первоначальном утверждении немцев в Ливонии в 1200 году заключили с немцами мир и, по своему обычаю, утвердили его кровью, для чего и присылали своих послов в только что построенную немцами Ригу. Куроны, как приморские жители, преимущественно занимались морским грабежом у своих и соседних берегов, и, кажется, они затем и поспешили заключить мир с немцами, чтобы беспрепятственно заниматься своим отважным ремеслом. Мир же этот нисколько не обеспечивал даже немецких торговцев, приходивших из Германии в Ригу. Куроны обыкновенно поджидали таких гостей при входе в Рижский залив в узком проливе около острова Эзель. В первый раз куроны явились у берегов Ливонии в 1210 году на восьми кораблях, ограбили два немецких корабля, везшие немецких воинов в Ригу, и всех бывших на кораблях перебили. Затем в том же году куроны соединились с восставшими на немцев ливонцами, земгалою, литвою и русскими, чтобы уничтожить Ригу и перебить всех немцев. Куроны напали первые и осадили Ригу; осада продолжалась несколько дней; та и другая сторона бились мужественно, наконец на последнем приступе явились на помощь рижанам немцы из Гольма, и куроны принуждены были отступить и переправиться на противоположный берег Двины. Куроны здесь стояли несколько дней, вероятно поджидая союзников, но союзники не являлись; а между тем немцы из разных ливонских городов сошлись в Ригу и, составивши значительное войско, стали тревожить куронов в их лагере и тем заставили их сесть на корабли и удалиться домой. С сего времени куроны, или курши, более уже не принимают участия в делах соседних племен с немцами; но зато немцы, год от года получая более силы и могущества от постоянного наплыва искателей приключений из разных краев Германии, мало-помалу стали напирать на куронов, делать набеги на их землю под предлогом распространения христианства, а на деле – для порабощения того или другого племени. Так что в 1230 году некоторые племена курши согласились принять христианство и платить определенную дань немцам, даже помогать им в войне, только бы избавиться от жадных пришельцев, отнимавших у них землю и производивших большие грабежи и убийства. До нас дошли две договорные грамоты куронов с монахом Балдуином, нунцием папского легата. Из них в первой одна часть куршей, бывшая во власти царя Ляммехина, именно земли Дурпис и Саггара и следующие четырнадцать килигунд – Тдарголара, Осуа, Лянгис, Венелис, Нормис, Киемола, Пугивас, Сартинус, Рива, Сацеза, Эдуплиа, Алисваигес, Аюстенахос и еще несколько килигунд и селений по обеим сторонам Винды (Виндавы), согласились креститься, принять священников и подчинить папе свои земли и себя, и назначенному от него епископу, и сверх того делать набеги на язычников как для защиты христианской земли, так и для распространения веры. В другом же договоре на тех же условиях приняли крещение двенадцать селений в Бандове и Виннении по сю сторону Винды. В том же году местности Ренда, Галевалла, Пидевале, Матекуле, Вана, Пуре, Угессе, Кандове и Ансес вступили в договор с рижанами и Ливонским орденом, по которому дали слово креститься и платить в Ригу определенную ежегодную дань почем с сохи, содержать священников, присылаемых из Риги, и вместе с рижанами воевать против врагов Христа. За это рижане обещали им неприкосновенность полей и других владений и защиту от всякой другой власти, пока куроны будут держаться христианства. Разумеется, исчисленные в договорах земли, килигунды и селения не составляли всех владений куршей, да и означенные области, вступившие в договор с немцами, нередко восставали на своих притеснителей; а посему война с куронами, или куршами, то прекращалась, то возобновлялась почти до XIV столетия, пока немцы успели застроить Курляндию своими замками и совершенно поработить туземцев.

О внутреннем устройстве и образе жизни куронов, или куршей, на основании данных, рассыпанных в летописях и договорах, мы можем сказать, что земли куршей рекою Виндавою разделялись на две неравные половины, на западную и восточную, часть западной половины, именно земли Дурпис и Саггара, имели своего царя или князя, владения этого государя разделялись на области, называвшиеся килигундами. Были ли князья в других краях Куронской земли – мы не знаем, но то известно, что в большей части племен куршей управление было в руках старшин или даже принадлежало народным собраниям; так, например, при заключении договора с рижанами от девяти куронских местностей не упоминается ни о князьях, ни о старшинах; договор прямо писан от девяти местностей, значит, в этих местностях не было ни князей, ни старшин. Приморские или береговые племена куршей занимались рыболовством и морскими разбоями и отличались храбростью и предприимчивостью; жители же внутренних областей были земледельцы и сеяли озимую пшеницу; ибо немцы в договоре 1230 года обложили их ежегодною данью по половине морского таланта озимой пшеницы с сохи и с бороны; следовательно, земледелие для жителей внутренних областей было общей промышленностью. Все это показывает, что курши в отношении к образу жизни находились на высшей степени развития сравнительно с многими из своих соседей и, по всему вероятию, до прибытия немцев были под влиянием Полоцка, которому, как известно, уже платили дань еще в первые времена русской истории.

Ливы

Племя ливов принадлежало к древнейшим обитателям Прибалтийского края и, вероятно, владело всей тамошней страной, оно было одного происхождения с чудью, или эстами, и наровою, имевшими свои поселения по соседству с новгородскими владениями. Все сии племена принадлежали к финской расе, которая, по свидетельству древних греческих и римских писателей, владела всем Прибалтийским поморьем. Но в то время, как явились сюда полочане со своими колониями, ливам принадлежала уже самая незначительная часть здешней страны, именно устья Двины и правый берег этой реки до Бокенгаузена и по восточному берегу Рижского залива до устьев реки Перновы; на юго-востоке граница владений ливов сходилась с летголою, и на северо-востоке с соплеменниками ливов, чудью, или эстами, весь же левый берег Двины и на запад от Двины до Виндавы и за Виндавою, как мы уже видели, при появления в здешнем краю полочан, принадлежал разным литовским племенам, а именно: куршей, земгал и летголов, которые со всех сторон напирали на ливов и вообще на финнов и теснили их к северу. Появление в здешнем краю полочан, как должно полагать, несколько приостановило или подзадержало напор литовских племен и, таким образом, дало возможность ливам удержаться при устьях Двины. Двина, как большая торговая дорога к морю, естественно, должна была обратить на себя внимание предприимчивых и преданных торговле полочан. Продвинувши свои колонии к устьям Двины, полочане необходимо должны были натолкнуться на племя ливов, занимавшее устье Двины. И как ливы сравнительно с напиравшими на нее литовскими или латышскими племенами были племенем слабейшим, то полочане и должны были принять его под свое покровительство, чтобы тем безопаснее самим владеть устьем дорогой для них Двины. И действительно, полочане приняли все меры, чтобы остановить напор летголов, или латышей, они стали во враждебные отношения к летголе и, с одной стороны, выстроили в земле латышей на самой почти границе с ливами свой город Берзику, где постоянно держали своего посадника и потом князя, чтобы сдерживать латышей, а с другой стороны, в самой Ливонской земле на правом берегу Двины поставили свой пригород Кукейнос, где впоследствии посадили своего князя, вероятно из племени Изяславова. В конце XII века земли ливов, по крайней мере ближайшие к Двине, составляли уже полное владение полоцких князей, как ясно свидетельствует ливонский летописец Генрих Латыш, который, рассказывая о прибытии латинского миссионера Мейнарда в Ливонию, говорит, что Мейнард просил у полоцкого князя Владимира дозволения проповедовать христианство языческим ливам, потому что племя это состояло под властью полоцкого князя. Но, очевидно, вследствие междоусобий в самом Полоцке и стеснения полоцких князей другими русскими князьями покровительство Полоцка в конце XII века плохо защищало ливов от набегов соседних литовских племен земгалов и летголов; ибо немецкому миссионеру Мейнарду на другой же год по прибытии сюда пришлось строить замки Икесколу, Гольм для защиты ливов от набегов литвы и земгалов.

Ливы, или ливонцы, обрадованные помощью, которую им сделал Мейнард построением замков, охотно стали принимать латинское крещение; но скоро увидали, куда клонится проповедь Мейнарда, грозившая порабощением; а посему торжественно отреклись от принятого крещения, смыли его купанием в Двине и сказали: «Пусть с рекою идет к немцам». Все это поставило Мейнарда в такое положение, что он думал уже оставить Ливонию; но немецкие купцы, с которыми он приехал, удержали его, обещаясь привести войско из Германии. Преемник Мейнарда епископ Бертольд действительно пришел с немецким войском и вместо мира и христианской проповеди начал войну с ливонцами и погиб в одной битве. После чего ливонцы приговорили в своем народном собрании, чтобы латинские священники и немцы к Пасхе оставили их земли, а кто из них не уйдет, тех убить. Но этот приговор не был исполнен; ибо немецкие купцы уже успели завести здесь выгодные связи и сумели задарить старшин; наконец приехал в Ливонию третий епископ Альберт; он привел с собою войско на 23 кораблях, и силою занял первые по дороге городки Икесколу и Гольм, и построил и сильно укрепил новый город Ригу. Построивши и укрепивши Ригу, Альберт стал действовать смелее; он в третий же год своего епископства отдал два ливонских городка по течению Двины, Икесколу и Леневарде, на феодальных правах, от имени Рижской Богоматери двум тевтонским рыцарям и, таким образом, стал распоряжаться Ливонскою землею по немецким порядкам; а на четвертом году своего епископства учредил немецкий орден меченосцев, чтобы иметь постоянно готовое войско для поддержания своих видов на здешний край. Таковые самовластные распоряжения немцев, естественно, должны были отозваться сопротивлением ливонцев; и весь седьмой год Альбертова епископства прошел в войнах с ливами.

В 13-м году Альбертова епископства ливонцы, потерпевши множество поражений, видя свою землю опустошенною как немцами, так и немецкими союзниками – латышами и не ожидая ниоткуда помощи, решились на последнее средство – окончательно поддаться немцам, платить им определенную дань и взять себе правителей и судей от немцев. Епископ Альберт принял таковое решение, назначил определенный платеж дани и обещал защищать ливонцев от всех обид, но с условием: пока они будут держаться латинских обрядов веры; а на следующий год сумел вынудить у полоцкого князя согласие, чтобы ливонцам не платить дани в Полоцк; и таким образом окончательно утвердил Ливонию за собою и немцами и отстранил все сношения и связи ливонцев с полоцкими князьями.

Ливония, по свидетельству ливонских летописцев, разделялась на Ливонию по Двине, т. е. от Двины до реки Голвы (ныне Аа) на Торейду по реке Голве, и на Идумею и Межиполе по восточному берегу Рижского залива. Каждый из сих отделов составлял самостоятельное независимое племя; в каждом из сих племен были свое народное собрание, или вече, и, сверх того, старшины или лучшие люди, которых иногда подкупали немцы и через них уничтожали вредные для себя приговоры народных собраний. Кроме старейшин у ливов бывали еще старейшины старейшин, как бы князья. Так, во время Альберта старейшиной старейшин в Торейде был некто по имени Кавпон; но, по всему вероятию, таковое первенствующее старейшинство не было постоянным необходимым институтом в общественном устройстве ливов; а приобретал как бы княжескую власть тот или другой старейшина по своему богатству и могуществу; когда же такового налицо не было, то не было и этой как бы княжеской власти; на это указывает и самое выражение летописи – как бы княжеская власть. Тем не менее у ливов старейшины, как богатейшие и сильные люди, пользовались значительною властью. Они нередко вели общественные дела мимо народных собраний; так, мы уже видели, что в 1198 году старейшины, получивши богатые подарки от немецких купцов, успели отменить приговор народного собрания об изгнании немцев; или в 1205 году те же старейшины через своих посланных поднимали на немцев полоцкого князя Владимира; или в 1206 году старейшины города Гольма зазвали немцев в Укесколу; или в том же 1206 году старейшиною старейшин в Гольме был некто Ако, который руководил всем восстанием против немцев.