Дорога ветров

Мы двинулись. Песок в русле был тверд, уклон заметен, и машины шли быстро. Гигантские чугунно-серые стены нависли над нами. Эхо моторов грохотало далеко вверху. Борта автомобилей едва не задевали утесов. Иногда русло перегораживалось огромными камнями или завалами из крупных глыб. Приходилось устремляться в узенькую стежку между стеной и запалом. Вверху, на недоступной высоте, чернели отверстия пещер – здесь, в твердых породах осевой части хребта, пещеры были, несомненно, древними. Кто знает, какие загадки распространения и жизни доисторических людей могли бы быть разрешены при их исследовании?

Внезапно ущелье расширилось, па бугре посредине его оказались две юрты. Несколько верблюдов, флегматично стоявших около юрты, в ужасе бросились в боковой распадок. Собаки, поджав хвосты, улепетывали вниз по руслу. Четыре женщины, возраста которых мы издалека не определили, кинулись вверх по склону, подхватив тяжелые полы меховых дэли. За минуту все живое разбежалось, а нам оставалось только проехать мимо, предоставив хозяевам самим разобраться в происшедшем. Я покачал головой.

– Первый раз в жизни видят машину! – улыбнулся Андросов.

Ущелье опять сузилось, отвесные обрывы, острые как ножи, скалистые ребра, узкие щели проходили мимо идущих машин. Темно-серые, почти черные и коричнево-шоколадные породы представляли собою древнепалеозойскую метаморфическую толщу, возможно, девонского или силурийского возраста. Разнокалиберные жилы кварца змеились белыми молниями на темных кручах. Расслоенные и перемятые сланцы рассыпались в мелкую крошку, струившуюся по дну бесчисленных крутых долинок, избороздивших грозные утесы по триста – четыреста метров высотой.

Каждое небольшое расширение ущелья было занято холмом из огромных камней, разделявших развилку русла. На холмах рос высокий дерис и зеленела свежая и густая трава. Очевидно, подземный поток русла залегал совсем неглубоко, и добыча воды здесь не составляла проблемы. На одном из холмов бегали шесть куликов – первая «дичь», встретившаяся за все время странствования в Нэмэгэту. Немудрено, что ярые охотники – повар и Андросов – схватили дробовики и стали ползком подкрадываться к птицам. «Батареец» Иванов долго наблюдал за охотниками, поднял камень, обогнул холм слева и лениво швырнул его в птиц, деловито шагавших в сторону от скрытых за травой стрелков.

Так кулики и убежали, а вернувшиеся ни с чем охотники были вконец опозорены «батарейцем», протянувшим им убитую камнем птицу…

Темные породы сменились более светлыми серо-желтыми, стены были усеяны множеством мелких пещерок. Через двести метров стены начали расходиться и понижаться в обрывах появились рыхлые желтые конгломераты – мы вышли по ту сторону хребта Нэмэгэту. Отсюда, с высоты трехсот метров, над пониженной центральной частью огромной, пожалуй, больше Нэмэгэтинской, впадины было видно очень далеко.

Противоположная сторона ее тонула в серой пыльной дымке, вверху становившейся голубой и застилавшей ряд округлых вершин гор Ихэ-Баян-ула («Большая Богатая гора»). Еще выше, прямо против устья ущелья, висела в воздухе голубая полоска, утолщавшаяся к левому концу. Так впервые предстала перед нами Ихэ-Богдо («Великая Святая») – высочайшая вершина Гобийского Алтая, почти в четыре тысячи метров высоты.

Но сейчас нам было не до нее – русло растекалось на десятки проток, веером расходившихся по конусу выноса, и дорога стала невыносимой. Мы пересекали наискось бесчисленные рытвины, заваленные громадными камнями, направляясь на северо-восток. С тревогой следил я за тем, как мотало и бросало полуторки, шедшие впереди, слушал угрожающий скрежет в своей машине. Нашего длинного «Дракона» корежило особенно ужасно. Все доски кузова скрипели и трещали, визжали тяги, и глухо ударяли в платформу баллоны. Я несколько раз останавливал отряд для поисков лучшей дороги, но Цедендамба уверял, что лучше проехать нельзя. Мы тогда еще очень плохо знали Гоби, верили проводнику, боялись и шагу сделать без него. Много позже я сам научился проводить автомобиль по Гоби и тогда понял, что внизу, в котловине, дорога была значительно лучше, а проводник ломился напрямик через сильно размытую поверхность бэля.

Около двадцати пяти километров такого пути и… лопнул коренной лист передней рессоры «Дракона». Мы остановились, чтобы улучшить амортизацию куском резины. Внезапно впереди показались три серые тени – они медленно шли гуськом по одному из поперечных сухих русел и так же неторопливо скрылись за бугром. Я впервые видел куланов – диких ослов Центральной Азии, но успел рассмотреть только их светлую шерсть и головы, казавшиеся громадными из-за длинных ушей. Впереди пас, внизу и позади расстилалось сплошное море песчаных бугров, поросших саксаулом. Справа, совсем близко, высилась стена Нэмэгэту, еще более крутая, чем на южной стороне.

В четыре часа мы повернули налево, вниз, ко дну котловины. Выбрались на длинный увал, проходивший по длинной оси котловины, точно так же, как и в котловине Нэмэгэту. Поверхность увала была покрыта панцирем из мелкой гальки и почти лишена растительности. Глубокие русла разбивали гряду на цепь длинных холмов. Серые рыхлые конгломераты покрывались в обрывах русел, дремучие нетронутые саксаульники заполняли широкие распадки. Машины отлично шли по гребню увала, но всякое пересечение русла сопровождалось «посад кой». Тогда извлекались доски, им в подмогу шли стволы саксаула, камни, кустики караганы. С ревом машина устремлялась на второй скорости на пересечение рыхлого песка, сзади бежали шесть человек, толкая ее в задний борт, а другие четверо перебрасывали доски, выдирая их из песка после прохода машины. Так перебирались все машины, и мы ехали несколько километров до следующего русла, а там начиналось все сначала.

Перебравшись через очередное русло, мы остановились на противоположном берегу его уже в полной темноте. Молодая луна слабо освещала рогатые ветки саксаула, здесь особенно высокого и частого. День был теплым, особенно когда мы перешли в новую котловину. Вечер тоже не принес холода, обычного в Нэмэгэту.

Мы расставили койки около машин и наломали саксаула, из которого сложили громадный костер в честь окончания работ в Нэмэгэту и прибытия в новые, неизведанные места. Пламя далеко освещало мертвую безотрадную равнину, со всех сторон замкнутую горными массивами. Горы были невидимы, свет не мог достичь их склонов. Казалось, что окружавшая нас, усыпанная галькой и щебнем равнина совершенно необъятна и мы, ничтожная кучка людей, приютившихся у костра, беззащитны против ее первобытной мощи.

Все же мы шли уже обратно, на восток, подвигаясь к базе. Цедендамба объявил, что до пресловутого Ширэгин-Гашуна осталось не больше одного уртона (тридцать – тридцать пять километров). Теперь, когда найдена была легкая дорога по гребню гряды, это расстояние было пустяком, и задача Чудинова должна была разрешиться завтрашним днем.

В 1932 году географ Б. М. Чудинов пересек Монголию с севера на юг по меридиану и последний отрезок пути прошел па верблюдах зимой от Орок-нура до Далан-Дзадагадя по старой караванной тропе в Хуху-Хото («Голубой город») в не посещенных исследователями местах. Где-то между Бага-Богдо («Малая Святая») и Гильбэнту Чудинов обнаружил глубокую впадину, которую он считал самой низкой впадиной Монгольской Гоби. Ученый был не прав – в Заалтайской Гоби есть значительно более глубокие впадины. Но, конечно, не проверка глубины Шпрэгин-Гашуна заставила нас проделать весь этот путь. Чудинов описывал кладбище динозавров, залегавшее на дне впадины: огромные древние пещеры в красных обрывах, окаймляющих впадину: картинно рассказывал, как повсюду торчали лапы и оскаленные челюсти, как верблюды проваливались в ямы от разрушенных огромных костей, как караван шел чуть не целый день по костям динозавров… Наконец, он привез несколько обломков костей, несомненно, принадлежавших динозаврам. Не было оснований не верить энтузиасту, тем более что пятью годами позже монгольский Комитет наук послал специальный отряд для проверки данных Чудинова. Начальник отряда подтвердил все сообщенное географом. Однако еще в Улан-Баторе, когда я знакомился с отчетом этого отряда в архиве Комитета наук, меня удивило расхождение с данными Чудинова. У него кости указывались в дне впадины, у сотрудника Комитета наук – в обрывах Цзун – и Барун-Ширз («Восточный и Западный стол»), окаймлявших впадину с юга. Никакая палеонтологическая экспедиция не могла оставить без внимания такое большое местонахождение, и мы стремились добраться до него во что бы то ни стало, хотя отчет отряда Комитета наук и давал понять, что путь к месту впадины будет не из легких. Для ориентировки, поскольку впадина не была показана на картах, Чудинов сообщил надежный указатель – останец красных пород по имени Цундж («Одинокий»), совершенно точно напоминающий сфинкса и сиротливо стоящий на открытой равнине к северу от впадины. Фотография останца Цундж была со мной, и я надеялся на этот хороший ориентир. Чудинов указывал три колодца во впадине; кроме того, грунтовые воды должны были залегать здесь неглубоко, так что мы не опасались погибнуть от жажды. Однако самое название Ширэгин-Гашун («Горькое плато») не обещало хорошей воды. При свете костра я еще раз пересмотрел записки Чудинова и Комитета наук и заснул с ощущением хорошо проведенного дня.

Четвертое октября оказалось очень теплым. Ветер ДУЛ непривычно слабо. По тем же холмам, ставшим более пологими и низкими, мы быстро добрались до Ширэгин-Гашуна. В половине двенадцатого машины стояли уже на краю уступа Барун-Ширз.

Широкая впадина расстилалась в сорока метрах ниже, полого и постепенно углубляясь к своему центру, занятому пространством темно-красных, без единой травинки, глин. Заросли могучих старых саксаулов протягивались полосами вдоль громадных кочек песка – заросших барханов, покрытых тамариском и колючкой. Мягкие светлые откосы свеженадутого песка прикрывали подножия обрывов, поворачивавших далеко к северу под прямым углом к тому, на котором мы стояли. Далеко за впадиной голубели три горных массива – три стража Орокнурской пустынной степи: слева уже знакомая Ихэ-Богдо, в центре выгнутая пологой аркой Бага-Богдо и направо едва выступала острым пиком из-за более близкого хребта Баян-Боро-нуру («Богатый Дождями хребет»). третья – Арца-Богдо. Сзади, совсем близкие и угрюмые, стояли на своих высоких, изборожденных веерами серых русел бэлях Нэмэгэту, Гильбэнту и Сэвэрэй.

Такое же отсутствие жизни, как в лабиринтах Нэмэгэту… Молчание, неподвижность камня, песка, пространства с остановившимся временем. Застывшие в неподвижном воздухе безлистые ветви саксаула…

Но впадина была велика, и нужно было определить место, откуда начинать поиски чудиновского кладбища и колодцев. Маленькое обо из кусков песчаника привлекло мое внимание. Оно было сложено, видимо, недавно, отличаясь от древних обо караванных дорог свежестью кусков камня с зияющими, не заполненными землей щелями, отсутствием птичьего помета на верхушке. Не сложено ли оно отрядом Комитета наук? Я достал копию отчета и компас. Азимуты на окружающие горы, упомянутые в отчете, разошлись со взятыми мною на один-два градуса, иными словами (при учете неизбежной ошибки взятия отсчетов с руки в два-три градуса) совпали совершенно. Мы находились на месте лагеря отряда Комитета наук и могли тут же начинать поиски. Но почему-то Цзун-Ширэ находился на западе, а обрыв Барун-Ширэ, на котором мы стояли, располагался к востоку от первого… Здесь, не в пример другим местностям Монголии, восток и запад были обозначены с ориентировкой на север, а не на юг, как обычно. Поэтому «барун», то есть «правый», обычный синоним запада, находящегося направо от человека, стоявшего лицом к югу, здесь, в Ширэгин-Гашуне, обозначал восток, а «левый»– «цзун» стал названием западной возвышенности. Оставалось лишь предположить, что эти названия даны путниками какой-то другой народности, ориентировавшейся на север, а не на юг, не так, как древние народы.

Я долго шарил биноклем по унылым скатам – пыльно-желтым и грязно-серым равнинам, полого поднимавшимся за северными обрывами. И вдруг совершенно ясно, так, что мне показалось, будто я смотрю на знакомую фотографию, я увидел сфинкса. Наклонив вперед большую темную голову, он лежал на равнине, вытянув передние лапы, в классической позе. Не могло быть сомнения – это останец Цундж. Когда я отнял бинокль от глаз и стал прицеливаться на останец компасом, он оказался видимым и простым глазом – маленькое желтое с черным пятно на монотонной желто-серой плоскости.

Я сообщил о находке товарищам и записал под аккомпанемент их одобрительных восклицаний азимут СЗ 330 градусов. Теперь стало несомненным, что мы находимся в том самом месте, о котором давно мечтали, слушая рассказы Чудинова и представляя себе гигантское кладбище динозавров.

Осталось только изучить его, сделать пробные раскопки и наметить план будущих работ. Веселые, устремились мы врассыпную по склонам, не обращая внимания на их крутизну – за время исследования Нэмэгэту выработалась привычка ходить по обрывам гобийских красноцветов вскачь, уподобляясь горным козлам – янгерам.

Но когда через три часа мы сошлись снова у машин, унылое недоумение на лице каждого «охотника» без слов свидетельствовало о полной неудаче. Нашлись обломки костей динозавров, щитки черепах, куски стволиков окаменелой древесины. Сборы были достаточны для установления возраста слоев Ширэгин-Гашуна, но даже отдаленно не напоминали богатого кладбища ящеров. Не задерживаясь для еды, мы разгрузили «Дзерена» и поехали па пустой машине вниз, во впадину, через саксаульники и пески к уступу Цзун-Ширэ.

До вечера все пятеро исследователей – Орлов, Громов, Эглон, Данзан и я – ходили по этому длиннейшему обрыву (около десяти километров). Сорокаметровый уступ был изрезан оврагами и промоинами – башни, сфинксы, драконы, бюсты разных людей глядели с презрением на нас, медленно пробирающихся по пескам у подножия красных стен. Жара и безветрие, удивлявшие еще с утра, здесь, во впадине, стали нестерпимыми. После холодных ветров, снега и морозных ночей в Нэмэгэту и студеного, в вечной тени, перевального ущелья мы не расставались с ватниками и ватными штанами. Подобная одежда в духоте Ширэгин-Гашуна наставила нас обливаться потом и была сброшена после первого часа ходьбы по обрывам.

Я увидел вдали белое пятно, двигавшееся мне навстречу, и остановился в недоумении. Это оказался Эглон, уныло шагавший в одном нижнем белье. Ватные штаны неуклюже висели на ледорубе на его плече. Очки жалобно перекосились, обильный пот струился по его лицу и шее, нос грустно смотрел под ноги. Исследователь сетовал на отсутствие интересных находок.

Породы здесь в общем походили на те, какие попадались в Нэмэгэту: слои красных глин, песчаников и песков, переслоенные голубоватыми конгломератами. Но лишь редкие обломки, еще более жалкие, чем в Барун-Шире, встретились нам за все время исследования Цзун-Шире. Ясно было одно – в обрывах вопреки сообщению отряда Комитета наук никакого сколько-нибудь стоящего местонахождения нет и не было.

Приехали в лагерь без приключений уже в сумерках. За время нашего отсутствия проводник Цедендамба ездил на «Смерче» и отыскал колодец с отвратительной на вкус водой в трех километрах к западу. Чай, по общему признанию, был не чем другим, как подогретой верблюжьей мочой с примесью гипосульфита и глауберовой соли. Худшей, чем в Ширэгин-Гашуне, воды мне не встречалось за все время работы в Гоби в последующие годы.

Чтобы покончить с общим унынием, выдали по шкалику спирта, и после обеда настроение улучшилось. Мы стали обсуждать план дальнейших исследований.

– Место найдено совершенно точно. – говорил Громов. – Совпали указания Чудинова и комитетского отряди: налицо сфинкс и колодец, азимуты правильны. Наконец, и проводник тоже знает это место, как Ширэгин-Гашун. И в то же время основного – местонахождения динозавров – здесь нет. Что начальник отряда Комитета напутал, это ясно – обрывы не содержат ничего похожего на то громадное количество костей, о котором написано в отчете. Но Чудинов с самого начала говорил и писал о другом месте – где-то па дне котловины. Надо обследовать дно котловины!

– Совершенно верно. – согласился я. – но наши возможности ограниченны; машина, даже пустая, не пройдет через центральную часть впадины – там пухлые глины. А для того чтобы обогнуть котловину с севера, туда, к Бага-Богдо, у нас нет времени. Попробуем завтра пройти вдоль Цзун-Ширэ в северную часть…

Так и решили. Необычайное безветрие продолжалось и следующий день. Опять стояла жара, для пятого октября невероятная. Я подумал, какая чудовищная жара должна была стоять здесь, в глубокой впадине, закрытой со всех сторон горами, летом. Проводник подтвердил мои догадки, я даже обрадовался, что в этом месте с гнусной водой и адской жарой не оказалось большого, достойного крупных раскопок местонахождения.

Опять «Дзерен» повез исследователей в глубь Ширэгин-Гашунской впадины. Я остался в лагере, чтобы привести в порядок записи по Нэмэгэту. В те дни поиски и раскопки велись с рассвета до ночи, ночью еще писались этикетки, и совершенно не было времени на обработку сделанных наспех заметок…

Солнце палило нещадно, палатка превратилась в духовую печь. Я забрался под «Дракона» и в тени, под уютным навесом из карданов, крестовин, тяг и трубок проработал весь день, временами прерывая записи для совещаний с Андросовым по автомобильным делам.

Исследователи вернулись менее унылые, чем вчера издеваясь над Прониным Водитель «Дзерена» очень искусный умелый и находчивый, до сих пор благодаря тяжелой военной школе победоносно справлявшийся со всеми затруднениями, впервые безнадежно завяз в пухлых глинах центра впадины Лишь с большими усилия ми удалось высвободить машину Проехав около пятнадцати километров вдоль обрывов исследователи вы брались на относительно твердую саксаульную равнину Позади нее стояло несколько небольших холмов-останцев с костями гигантских динозавров, примерно таких же, как и в Нэмэгэту На одном из останцев, несомненно лежал целый скелет теперь сильно разрушенный и разнесенный Подтвердилось, что в Ширэгин-Гашуне действительно есть местонахождение динозавров, но небольшое Если бы мы попали сюда в самом начале нашей работы, то, пожалуй, нашли бы его заслуживающим разработки. Теперь же Ширэгин-Гашун не шел ни в какое сравнение с Нэмэгэту, доступен был значительно труднее и содержал материал гораздо худшей сохранности. Очевидным стало сильное преувеличение, допущенное увлекшимся географом, но после открытия Нэмэгэту это не было катастрофой. С легким сердцем мы «закрыли» это воображаемое кладбище.

Шестого октября мы спустились с уступа Барун-Ширэ и направились на восток, рассчитывая обогнуть массив Сэвэрэй и выйти на автомобильную дорогу в Ноян сомон. Здесь котловина, названная нами Занэмэгэтинской, сильно сужалась. При господствующих в Гоби западных ветрах и широком растворе котловины на запад в узкой восточной части нужно было ожидать накопление песков.

Так оно и оказалось. Сплошные бугристые пески начались в десяти километрах от Барун-Ширэ. Около тридцати километров мы пробивались через пески, держась сухого русла, поднимавшегося на маленький перевал между двумя коническими черными горками. Машины едва шли, постоянно зарываясь, и вылезали только по доскам. «Дракон» буквально пахал песок, так как если небольшие, поросшие колючками кочки еще кое-как поддерживали полуторки, то ничего не значили для семи тонн «Дракона».

Я требовал от проводника вести нас другим путем, но Цедендамба уверял, что другой дороги нет и нужно во что бы то ни стало пробиваться здесь. Проделывать назад весь тяжелейший путь через Нэмэгэту было невозможно, но и ехать тут было губительно для машин. В отчаянии мы с Андросовым решили пробиться к горам и там искать пути. Для машины легче идти по большим подъемам, но по твердой почве, чем по песку. Семисантиметровой толщины доски, поддерживавшие нас в носке, изломались в щепки, пока мы поднялись к черному каменистому склону первого холма. Склон оказался крутым, и подъем был очень тяжел для нашей груженой машины. Мы решили взобраться сначала на холм и осмотреть путь. Безотрадная картина представилась нам с вершины. Не по-осеннему жаркое солнце погружало свои лучи в широкие впадины между коническими черными холмами, то острыми, с крутыми склонами, то широко расползшимися между долинками.

Подножие каждого холма тонуло в рыхлом песке, казавшемся ярко-желтым от окружавших черных пород. Сложные желтые узоры извивались между мрачными заостренными вершинами, образовавшими полукруг и дугой охватившими плоскогорье, поросшее светло-золотым на солнце дерисом. До плоскогорья было не меньше пятнадцати километров, и наш «Дракон» безнадежно засел бы в первой же ложбине, заполненной песком, всплески которого заходили высоко па склоны. Проводник был прав – дороги не было в этих мрачных холмах, к которым так подходило их название Чоноин-шорголга («Волчья колыбель»). Да, холмы надежно охраняли дерисовое плоскогорье.

Мы проделали обратно весь мучительный путь, подошли к сухому руслу. Взволнованный проводник, на серьезном лице которого ясно читались тревога и огорчение, что-то усиленно доказывал Данзану. Тот начал уверять меня, что все напрасно – дороги там нет. Я ответил Цедендамбе, что он прав. Славный проводник успокоился и просиял.

В безветрии и духоте гнетущее молчание долины нарушалось моторами, ревевшими в попытках вырваться из цепких объятий песка. Словно невидимая могучая лапа схватывала машину за задний мост, удерживая ее и заставляя тяжело оседать в сыпучий песок. Мы были с ног до головы в песке, с силой отбрасываемом колесами. Песок лип на потные лица, хрустел на зубах. Распаренные, в одних майках, мы толкали машины, таскали кустики полыни, ломали ногти, выкапывая в колее машины глубоко зарытую туда давлением доску. Мотор ревел, машина дергалась, мы напрягали все силы, подталкивая ее оседавший бок, доски обугливались под буксующей резиной. Близился вечер. Как-то незаметно песок стал мельче, или же растительность гуще, или появился щебнистый панцирь – почему-то не запомнилось, что именно, должно быть, от усталости. Незаметно мы стали продвигаться быстрее, машины не садились, унылый вой низших передач смолк, и мы пошли на третьей передаче. И было пора – перегревшиеся моторы «выпили» всю воду, из-за скверного качества взятую в небольшом количестве, а доски все до последней были превращены в растопку для костра.

Полуторки, легче «Дракона» нырявшие по промоинам, начали заметно обгонять, набирая ход.

– Опять они лезут в гору, смотрите, Иван Антонович! – завопил Андросов, еще не опомнившийся после песков.

Действительно, черные жуки, неуклюже нырявшие впереди, сильно забрали вправо, на бэль Сэвэрэя. Опять Цедендамба хотел пересечь борт котловины напрямик, забывая про горький опыт. Я разозлился, достал из кузова винтовку и двумя выстрелами дал сигнал остановки. Полуторки стали. Над тентами появились ряды голов, смотревших в нашу сторону. Машины были загружены так, что из ящиков с коллекциями, немного отодвинутых от переднего борта, получалась скамья. На скамью стелили кошмы, в теплые дни добавлялись полушубки, и три-четыре человека с удобством ехали наверху, упираясь спинами в мягкие вещи – палатки и постели, забитые в машину под свод тента доверху. Чтобы тяжелые ящики не раздавили ноги сидящим на спусках, между бортом и ящиками заклинивались толстые чурки. Как только что-нибудь случалось позади, сидящие вставали, высовывали головы над тентом и старались рассмотреть, в чем дело. Этот очень характерный ряд голов приветствовал наше появление и теперь.

– Данзан, спросите у Цедендамбы, какого черта он опять жмется к горам? – сердито закричал я переводчику.

Молодой монгол улыбнулся и показал вперед и влево от машин. Мы остановились на верхушке небольшой возвышенности. Слева подступали и тянулись грозной цепью, насколько хватал глаз, заполняя всю котловину, гигантские песчаные барханы… «Пески Хонгорин-Эли-сун!» сразу сообразил я, поняв, отчего «жмется» к горам проводник. Все же я уговорился с Цедендамбой ехать поближе к пескам, где промоины и сухие русла не были столь обрывистыми. Правда, это преимущество, как и все вообще в жизни, имело свою оборотную сторону – пески, заполнявшие русла, были тем рыхлее, чем дальше отходили русла вниз от крутого уклона бэля. Поэтому мы старались выбрать нечто среднее и действительно поехали сравнительно быстро, борясь с кочками, промоинами и сухими руслами.

А слева все шли огромные барханы – на западе более низкие и какой-то правильной граненой формы, воспроизводящие облик египетских пирамид. В середине цепи барханы превращались в настоящие горы песка по сто, сто двадцать метров высоты. Солнце село уже совсем низко, горы потемнели. По центру протянувшейся почти точно с запада па восток котловины, словно по трубе проекционного аппарата, прямо на цепь барханов лился яркий косой свет. В этом свете пески казались удивительно белыми перед темно-фиолетовой линией гор. Серпы черных теней разделяли гигантские холмы песка, как циркулем очерчивая каждый острый, геометрически правильный полумесяц вершины бархана. Солнце спустилось еще ниже, долина потухла, пески начали сереть и в сумерках приняли страшный свинцовый оттенок…

Мы остановились у колодца Хонгор-худук, в тридцати километрах от Сэвэрэй сомона, у двух тощих хайлясов и поставили койки в сухое русло, на всякий случай, для защиты от ветра. Но ветра не было, как и во все предыдущие дни нашего пребывания в Занэмэгэтинской котловине.

В тихую звездную ночь мы долго обсуждали итоги геологических наблюдений в Центральной Монголии и пришли к заключению, что красноцветные костеносные отложения не были связаны с хребтом Нэмэгэту или с соседними хребтами во время своего образования. Все эти хребты – Нэмэгэту, Хана-Хере, Гурбан-Сайхан – очень молодые образования, острые пильчатые цепи, поднятые совсем недавно и продолжающие подниматься в настоящее время, в процессе развития гигантских сводовых поднятий Азиатского материка. Поэтому-то хребты как бы протыкают красноцветные меловые отложения, горизонтально лежащие пласты которых на границе с хребтами смяты в складки, разорваны и отогнуты, разбиты небольшими надвигами и сбросами. Некогда местонахождения Нэмэгэту и Ширэгин-Гашуна были отложены в едином бассейне, затем рассеченном хребтом Нэмэгэту.

Оставалась неясной история древних участков современных хребтов – тех сглаженных и округленных гор, большей частью захваченных бэлями, которые являются истинными водоразделами. Еще очень малый запас наблюдений был накоплен за короткий срок путешествия…

– Что значит хонгор, хонгорин? – спросил я Данзана на следующее утро, едва он, будто отогревшаяся ящерица, высунул свою черную голову из спального мешка.