Таис Афинская

– Сегодня эллинские художники и поэты Мемфиса устраивают симпосион, – игнорируя выпад подруги, заявила Эгесихора, – попробуй не быть на нем.

– Что тогда?

– Тогда я тебе не завидую. Они умеют ославить в песнях и рисунках так, что надолго запомнишь.

Таис посерьезнела:

– Ты права. Я пойду.

– То-то. И плясать придется так, что отдохнем получше!

Эгесихора растянулась рядом с Таис, жестом подозвав Гесиону. Та, просияв, отбросила льняную столу и, щедро поливая маслом спартанку, принялась усердно массировать ее.

Обе подруги пришли в полудремотное расслабленное состояние и заснули, укрытые общим одеялом из мягкой каппадокийской шерсти.

Симпосион в просторном доме с большим садом, принадлежавшем самому богатому греческому купцу Мемфиса, собрал невиданное для плохого времени года число гостей. Надменная персидская знать, недавно презиравшая эллинов, затем сторонившаяся их после вторжения Александра и битвы на Гранике, теперь, когда царь царей потерпел жестокое поражение на Иссе, стала искать общества влиятельных греков. Появление Хризосфиры и Аргиропесы («Златоногой» и «Среброногой»), как прозвали Таис и Эгесихору их поклонники-поэты, вызвало крики восторга. Обе подруги явились в сопровождении спартанских военачальников во главе с самим стратегом Эоситеем.

В стеклянных кратерах с причудливыми извивами разноцветных полос виночерпии смешивали с водой густое фиолетовое вино верхнеегипетских виноградников и ярко-розовое, доставлявшееся из Сирии, через Навкратис. Звучала негромкая музыка, соединяя в одно печаль двойных эллинских флейт и резкие стоны египетских, загадочный, как бы зовущий издалека, звон систров, гудение струн китары, лиры и большой арфы. Изредка вступали хором египетские мандолины с длинным грифом и колокольчиками, заглушавшиеся ударами бубнов-киклом. Подчиняясь искусному руководителю, все собрание разноголосых инструментов создавало печальный ритмический хор со звонкими, восторженными всплесками высоких нот и грубоватыми звенящими ударами, под который так хорошо и проникновенно плясали танцовщицы Эллады, Египта и Финикии.

Обе знаменитые гетеры явились в одинаковых прозрачных серебристо-белых хитонах, но с различными украшениями, по-особому подчеркивавшими и смуглую черноту Таис, и божественно-золотую прическу Эгесихоры. Ожерелье из огненно-красного граната (пиропа, или нофека) – камня весеннего равноденствия – облегало высокую шею афинянки, а длинные серьги из крупных аметистов – амулеты против опьянения – сверкали по обе стороны ее круглого веселого лица. У Эгесихоры такие же серьги были из берилла – морского камня, а широкое египетское ожерелье из ляпис-лазури и белого сирийского агата-яхалема знаменовало скорый приход лета для того, кто понимал язык драгоценностей.

Симпосион начинался, как принято в Элладе, с легкого ужина, затем танцев, выступлений певцов, поэтов и рассказчиков с постепенно нарастающим опьянением и разгулом, когда респектабельные гетеры и артистки покидали распаленную мужскую компанию. Но было еще далеко до утраты чувства меры и красоты. Гости жадно слушали и смотрели, забывая допивать свои чаши. Эллины считали себя выше варваров, то есть всех чужестранцев, еще и потому, что чуждались обжорства. Дикими и нелепыми казались грекам обычаи сирийцев и персов – все время что-нибудь есть или пить, щелкать орехи и семечки, грязно шутить и болтать, обнимать первых попавшихся женщин вместо спокойного раздумья, углубления в себя, радостного любования красотой.

Под звон колокольчиков и систр медленно и плавно развертывался звездный танец египетских девушек: с красными венками в крупновьющихся волосах, в длинноскладчатых одеждах тончайшего льна, они шли чередой, тонкие, как стебельки, сосредоточенные и важные. Их строй поворачивал направо, по солнцу, «строфе», показывая движение звезд. Разрывая ряд, двигались в «антистрофе» налево более быстрые девушки, все одеяние которых состояло из пояска разноцветных стеклянных бус. Танцовщицы в белом склонялись, доставая пол вытянутыми руками, а между ними, подняв сомкнутые над головами руки, изгибались плавными змеиными движениями смуглые тела. Тщательно и благоговейно исполнялись древние египетские танцы – ни одного некрасивого, резкого, даже просто лишнего движения, ничто не нарушало прелести этих струящихся и клонящихся юных тел. Эллины замерли в немом и почтительном восхищении.

Но когда под стремительные раскаты струн и удары бубнов на смену египтянкам ворвались аулетриды и принялись кружиться, извиваться и вертеть бедрами в движениях апокинниса – любимого гетерами танца эротической отваги и смелости, сила Эроса воспламенила эллинов. Послышались восторженные крики, выше поднялись чаши с вином, сплескиваемые на пол в честь Афродиты.

– Гречанки здесь превосходно танцуют, – воскликнул Эоситей, – но я жду твоего выступления! – и властно обнял Эгесихору.

Та послушно прильнула к его плечу, возразив:

– Первая будет Таис. И ты ошибаешься, думая, что аулетриды танцуют хорошо. Смотри, наряду с полными совершенства движениями у них немало грубых, некрасивых поз, рисунок танца беспорядочен, чересчур разнообразен. Это не самое высокое искусство, как у египтянок. Те выше похвал.

– Не знаю, – буркнул Эоситей, – я, должно быть, не люблю танца, если в нем нет Эроса.

– И в тех есть, только не в той форме, какую ты понимаешь, – вмешалась Таис.

Перед пирующими появились несколько разнообразно одетых юношей и зрелых мужей. Предстояло выступление поэтов. Эоситей развалился на ложе и прикрыл рукою глаза. Таис и Эгесихора сошли со своих мест и сели с внешней стороны стола. Поэты принадлежали к кикликам, посвятившим себя кругу гомеровских сказаний. Они собрались в круговой хор и пропели поэму о Навзикае под аккомпанемент двух лир. Уподобляясь Лесху Митиленскому, поэты строго следили за напевностью гекзаметрической формы и увлекли слушателей силою стихов о подвигах Одиссея, с детства близких каждому автохтону – природному эллину. Едва замерли последние слова ритмической декламации, как вперед выступил веселый молодой человек в серо-голубой одежде и черных сандалиях с высоким, «женским» переплетом ремней на щиколотках. Он оказался поэтом-рапсодом, иначе певцом-импровизатором, аккомпанирующим себе на китаре.

Рапсод приблизился к Таис, склонился, коснувшись ее колен, и важно выпрямился. Сзади к нему подошел лирник в темном хитоне, со старомодной густой бородой. Повинуясь кивку юноши, он ударил по струнам. Сильный голос рапсода разнесся по залу, построенному с учетом законов акустики. Поэма – воспевание прелестей Таис – вызвала веселое возбуждение гостей. Рапсоду стали подпевать, а поэты-киклики снова собрались дифирамбическим кругом и служили голосовым аккомпанементом. Каждый новый эпитет в конце строфы импровизированного гимна, подхваченный десятками крепких глоток, гремел по залу. Анаи@@тис – зажигающая, Тарготелйя, Анедомбста – дерзкогрудая, Киклотомерион – круглобедрая, Тельгорион – очаровательница, Пантурпа – дающая величайшее наслаждение, Толмерупис – дерзкоглазая…

Эоситей слушал, хмурился, поглядывая на Эгесихору. Спартанка смеялась и всплескивала руками от восторга.

– Волосы Таис, – продолжал поэт, – это дека оймон меланос кианойо (десять полос черно-вороной стали) на доспехах Агамемнона! О сфайропигеон тельктерион (полная обаяния)! Киклотерезоне…

– О моя Хризокома Эгесихора! – перебил его могучим басом Эоситей. – Левкополуя – несущаяся на белых конях! О Филетор эвнехис – прекрасноплечая любимая! Мелибоя – услада жизни.

Гром рукоплесканий, смех и одобрительные выкрики заглушили обоих. Растерявшийся рапсод замер с раскрытым ртом. Таис вскочила, хохоча и протягивая обе руки поэту и аккомпаниатору, поцеловала того и другого. Бородатый лирник задержал ее руку, глазами указывая на кольцо делосского философа.

– Завтра вечером ты будешь в храме Нейт.

– Откуда ты знаешь?

– Я буду сопровождать тебя. Когда прийти и куда?

– Потом. Сейчас я должна танцевать для всех.

– Нет, не должна! – властно заявил бородатый аккомпаниатор.

– Ты говоришь пустое! Как я могу? Мне надо отблагодарить за рапсодию, показать поэтам и гостям, что не зря они пели. Все равно заставят…

– Я могу избавить тебя. Никто не попросит и не заставит!

– Хотелось бы мне увидеть невозможное.

– Тогда выйди, будто для того, чтобы переодеться, постой в саду. Можешь не менять одежду, никто не захочет твоего танца. Я позову тебя…

Настойчивые крики «Таис, Таис!» усиливались. Сгорая от любопытства, афинянка выбежала в боковой ход, задернутый тяжелой занавесью. Вопреки совету бородатого она не спустилась на четыре ступени в сад, а осталась наблюдать, чуть отодвинув плотную ткань.

Бородатый отдал лиру и сделал знак подбежавшим помощникам.

– Пока Таис готовится, я покажу вам чудеса восточных стран, – громко объявил он.

Вблизи столов поставили два стеклянных шара. Круглые зеркала отбросили на них пучки лучей от ярких светильников. Загоревшись золотым светом, шары стали вращаться от ремешков, приводимых в движение помощниками. Легкие удары по металлическим зеркалам заполнили зал равномерно вибрирующим долгим звоном, будто доносящимся издалека. Бородатый распростер руки, и тотчас его помощники поставили две огромные курильницы справа и слева. Он устремил на гостей блестящие глаза и сказал:

– Кто хочет увидеть Тихе, богиню счастья, и попросить у нее исполнения желаний, пусть смотрит не отрываясь на любой из шаров и повторяет ее имя в такт звучанию зеркал.

Вскоре весь зал хором твердил: «Тихе, Тихе!» Шары завертелись быстрее. Вдруг бородатый сунул обе руки в свой кожаный пояс и высыпал две горсти курений на угли. Резко пахнущий дым, подхваченный легким током воздуха, быстро распространился по залу. Бородатый отступил назад, оглядел толпу пирующих и воскликнул:

– Вот перед вами Тихе в сребротканой одежде, с зубчатой золотой короной на рыжих волосах! Видите ее?

– Видим!

Мощный хор голосов показал, что в странной игре приняли участие все гости.

– Так что же: танец Таис или милость Тихе?

– Тихе, Тихе! – столь же дружно заревели гости, протягивая руки к чему-то невидимому для Таис.

Бородатый снова бросил курения на угли, сделал несколько странных жестов – и люди оцепенели. Тогда он резко повернулся и шагнул за занавес. Таис едва успела отшатнуться. Бородатый коротко сказал:

– Идем.

– А они? – тихо спросила она загадочного человека.

– Очнутся скоро. И те, что стояли поодаль, засвидетельствуют, что тебя отвергли, взывая к Тихе.

– Она на самом деле явилась им?