Тень

– Вам, Федор Васильевич, предписано срочно завершить эвакуацию казенных учреждений, перевести всех заключенных Бутырского замка и уничтожить стратегические запасы снаряжения и продовольствия, чтобы они не достались противнику. На этом ваша работа будет завершена.

– Как… сжечь?

Шмидт смотрел генерал-губернатору прямо в глаза, и Федор Васильевич в очередной раз подивился звенящему холоду его взгляда. В нем не было ничего человеческого. Когда-то в юности, во время турецкой кампании, в палатку Ростопчина заползла гюрза. Немигающий взгляд доктора Шмидта напомнил Федору Васильевичу холодный взгляд той змеи, и он с сожалением подумал, что гюрзу хотя бы можно было пришибить тяжелой палкой, а вот проклятого немца придется слушать.

– Нельзя, чтобы Наполеон захватил столицу и получил возможность переждать здесь зимние морозы в тепле и сытости. Мы лишим наступающую армию крова и провианта, а французского узурпатора – удовольствия считать себя покорителем Москвы. Все заботы о предании города огню его высокопревосходительство возложило на меня.

Не желая, чтобы ярость, переполнявшая его, была заметна немцу, Федор Васильевич крепко сжал перо, которое держал в руке на протяжении всего разговора. Он хотел переломить его, дав волю бушевавшим внутри чувствам, но перо было гибким и ломаться отказывалось, так что Ростопчин выглядел сейчас не грозным, а комичным. Окончательно обозлившись, он собрался возразить и отдать приказ дорогому своему Адаму Фомичу вытащить отсюда омерзительного немца. Вытащить во двор и застрелить его там же, где вчера зарубили насмерть сына купца Верещагина. Но Федор Васильевич вовремя опомнился. Он отложил в сторону сломанное перо и встал, протягивая руку доктору Шмидту. Удивленный Шмидт суетливо начал стягивать перчатки. Он, кажется, не ожидал, что известный своей вспыльчивостью Ростопчин примет оскорбительное известие так легко.

– Доктор Шмидт, благодарю вас за то, что потрудились сообщить мне о решении фельдмаршала лично. Не смею более задерживать вас, и да поможет вам Господь в вашем нелегком деле.

Шмидт посмотрел на генерал-губернатора с легким недоумением и, как показалось Ростопчину, разочарованием. Казалось, он надеялся, что Ростопчин устроит сцену, что он будет кричать и спорить, станет походить на ребенка, которого строгий взрослый лишил обещанного ярмарочного представления. Коротко поклонившись, немец поднялся с кресла и быстрыми шагами вышел.

Еще минуту в кабинете стояла напряженная тишина. Адам Фомич ждал, что скажет его друг и начальник, а Федор Васильевич смотрел пустым взглядом в окно, где сумерки накрывали обреченный город.

– Вот так бывает, думаешь, что суждено тебе войти в историю как спасителю Москвы, а получается совсем иначе. Запомнят меня как губернатора, который Москву сжег. Буду русским Геростратом!

Федор Васильевич выдержал паузу, чтобы заново прочувствовать все сказанное. Брокер, стоявший все время практически неподвижно, подошел к столу.

– Вы, батюшка, только слово скажите, мои ребята с этим немцем быстро справятся. Уверяю вас, не с такими справлялись. Вы только разрешите.

Ростопчин лишь покачал головой. Он понимал, что в суматохе эвакуации с доктором Шмидтом и вправду могло бы произойти что-то крайне неприятное и неожиданное, но шестое чувство подсказывало генерал-губернатору: случись что, и Кутузов лично спросит с него. Он махнул рукой.

– Иди, Адам Фомич, у тебя дел на сегодня много, а времени у нас осталось совсем мало.

Когда за начальником полиции закрылась дверь, Ростопчин достал из стола новое перо, заточил его и принялся писать воззвание дальше. Это будет его последняя «афишка», и он должен сделать ее своей лучшей. Перечитав первое предложение, Федор Васильевич продолжал: «А коли нет возможности вступить с французом в открытый бой, то надобно его сжечь вместе с городом».

* * *

«Не бежать. Главное, не бежать. Не привлекать лишнего внимания», – твердил себе доктор Иоганн Шмидт, спускаясь по парадной лестнице особняка генерал-губернатора Москвы. Он ликовал. На первом этаже он пробился сквозь толпу слуг, просителей и просто любопытных, собравшихся в прихожей большого дома, и вышел во двор. Дворник посыпал песком место, где вчера ночью толпа растерзала сына купца Верещагина. Утром Шмидт видел, как полицейские куда-то тащили тело несчастного юноши, вероятно, для последующего погребения.

В отличие от остальных москвичей Шмидт был абсолютно уверен, что молодой Верещагин, конечно, не был наполеоновским шпионом, и единственной его провинностью была невоздержанность. Ростопчин отдал мальчика толпе, чтобы хоть как-то усмирить гнев обманутых им людей. «Странно, – думал Шмидт, – если мой план удастся, а он непременно удастся, этой ночью страшной смертью погибнут тысячи людей. Быть может, десятки тысяч, что не мешает мне испытывать глубокое презрение к человеку, погубившему невиновного». Отметив про себя таковую странную особенность человеческого ума, доктор быстро зашагал прочь со двора. Шмидт знал, что последние часы перед любым важным начинанием самые опасные. Когда все идет точно по плану, человек успокаивается, и именно тогда происходят самые непредвиденные события. Ему нечего было опасаться. Он представлял себе всю глубину ненависти Ростопчина, но сомневался, что тот разрешит причинить ему хотя бы малейшее неудобство. А если Брокер все-таки подошлет к нему своих молодчиков, у Шмидта в кармане лежит кистень, а за поясом – пара пистолетов. Зная московских ленивых полицейских, он резонно полагал, что справится с любым из них.

Кузнецкий мост был запружен народом. Конные и пешие солдаты торопились скорее выйти из города. Уже на входе в Москву армия потеряла всякое подобие порядка, и через город шли кто как: без командиров, не держа строй, отвлекаясь на мелкое мародерство и пьянство. Днем Шмидт со своим верным слугой Семеном – немым мальчиком, которого он когда-то выиграл в карты у бедного шляхтича, – поднимался над городом на воздушном шаре и видел, как входят в Москву части арьергарда генерала Милорадовича, как они просачиваются через улицы и площади и выходят в беспорядке по ту сторону: на Рязанскую и Владимирскую дороги. Самое опасное сейчас будет столкнуться с какими-нибудь пьяными разгоряченными уланами.

Шмидт прибавил шагу. Впереди полицейские Брокера вытаскивали из питейных заведений бочки с вином и разбивали, разливали их прямо на улице. То там, то тут возникали стихийные драки. Шмидт шел вперед, не останавливаясь и только изредка оглядываясь по сторонам. Уверенность уверенностью, но в опасных ситуациях люди порой ведут себя неразумно.

От особняка генерал-губернатора до его маленького домика во Вражском переулке ходьбы было не более двадцати минут. На город уже спустились плотные сумерки, по пустеющим улицам гулял холодный ветер. Вместе с французской армией в Москву вступала ночь.

Шмидт поднял воротник пальто. Только перейти Петровку, и дальше осталось совсем немного. Если генерал-губернатора Ростопчина занимал вопрос, как именно имя его войдет в российскую историю, то доктора Иоганна Шмидта, урожденного Джеймса Смита, волновал вопрос прямо противоположный: как бы все сделать так, чтобы никто и никогда больше не услышал его имени. Сын портовой шлюхи и безымянного пьяного моряка через несколько часов станет самым богатым человеком Европы, обманувшим двух императоров. Шмидт больше не мог сдерживаться, он остановился посредине улицы и громко захохотал. Сидевшие на проезжающей мимо телеге бабки начали мелко креститься. Да, вид у него был и правда немного демонический. Шмидт отдышался. Надо сосредоточиться.

Тридцать пять лет назад его, новорожденного, подбросили на порог церкви святого Эйдена в Эдинбурге. Шмидт плохо помнил свое детство, но, как ему казалось, оно было далеко не самым худшим. Он не попал в работный дом и не умер с голоду. Да, священник иногда бил его поленом, но по сравнению с жизнью других эдинбургских мальчишек ему было грех жаловаться. Он сбежал из дома в пятнадцать лет. Доплыл до Америки и вернулся обратно. Учился мореплаванию в Лиссабоне и химии в Мадриде, поступил в Воробьевский флот, но карьера моряка у него не задалась, и молодой Шмидт сбежал.

Странствуя по Европе и меняя имена, он занимался мелким жульничеством, пока судьба не привела его в Санкт-Петербург. Именно в России Смит, ныне известный как доктор Иоганн Шмидт, сумел явить себя в полную силу. За несколько лет он сколотил изрядное состояние. У него было три жены в трех отдаленных от Санкт-Петербурга губерниях и, кажется, примерно семь детей. В этой цифре он был не до конца уверен. В 1810 году на доктора Шмидта и его невероятную удачу в карточной игре обратил внимание полицмейстер Санкт-Петербурга, и Шмидту пришлось срочно переехать в Москву.

Вынужденный переезд рассердил и расстроил Шмидта, он был вынужден вновь задуматься о своей жизни и пришел к неутешительному выводу, что так и не добился пока в ней ничего значимого. Он все еще был человеком без роду без племени, зарабатывающим на жизнь шулерством. Да, деньги у него были, причем серьезные, но ему было мало. Ему хотелось достичь того блаженного состояния, известного любому рожденному в богатстве, когда деньги для тебя перестают существовать вовсе. Когда их столько, что ты можешь не думать о них, ведь под луной больше нет ничего, чего бы ты не мог купить. И тогда Шмидту пришла в голову гениальная мысль.

Читая о войнах, которые затеял в Европе Наполеон, Шмидт подумал, что русский император ведь тоже не дурак? Он ведь понимает, что время сейчас неспокойное и надо задуматься о завтрашнем дне, например о модернизации и перевооружении? Шмидту эта мысль казалась очевидной: сейчас самое время вспомнить свои таланты.

Когда-то много лет назад, будучи еще любознательным студентом, Шмидт задался целью восстановить рецепт знаменитого «греческого огня» – легендарной жидкости, которая, как прочитал он в «Хронографии» Феофана Исповедника, когда-то помогла византийскому императору уничтожить арабский флот, осадивший Константинополь. Юный Шмидт потратил месяцы, чтобы перерыть все источники, которые нашел в библиотеке своего университета, чтобы выяснить рецепт жидкого огня. И его усилия увенчались успехом: рецепта он не нашел, но, основываясь на почерпнутых упоминаниях и десятке экспериментов, в результате одного из которых он чуть было не спалил дом, сумел восстановить рабочую формулу. Негашеная известь, сырая нефть, фосфид калия и сера. Его «греческий огонь» мог поджечь все что угодно, и его практически невозможно было потушить с помощью воды.

Шмидт очень гордился этим достижением. Ему казалось, что его «греческий огонь» существенно расширит возможности артиллерии, и он напросился на доклад к Александру Ивановичу Кутайсову – видному знатоку современного артиллерийского дела. Шмидт шел на встречу окрыленный – его предложение произведет революцию в военных действиях, противников можно будет уничтожать сразу тысячами! Возможно, даже десятками тысяч! Но Кутайсов не только не восхитился его предложением, он страшно накричал на Шмидта и пинком выгнал его за дверь с обещанием донести императору о его постыдном и неприличном предложении. «Христианин, даже военный, не может позволить себе даже думать о столь массовом убийстве себе подобных, в ваших словах я вижу богохульство, вы бесчестный убийца!» – кричал ему вслед Кутайсов.

Шмидт был потрясен до глубины души. Он затаился и вернулся к картам. И именно в этот момент судьба и свела его с заядлым картежником полковником Воскресенским. Полковник играл страстно и проигрывал практически всегда. К величайшему удивлению Шмидта, ему даже не приходилось особенно мухлевать, полковник играл чудовищно, но это его ничуть не расстраивало и ни на секунду не останавливало. Долгими вечерами в клубе Шмидт за игрой и шампанским рассказывал Воскресенскому о своих небывалых и по большей части выдуманных приключениях в Америке, о своих странствиях по Европе и о чудесах, которые ему довелось лично увидеть. Воскресенский впитывал выдумки иностранца как губка. Ему льстило, что такой выдающийся человек тратит на него свое время, но в то же время и ему самому хотелось ну хоть чем-нибудь похвастаться. Хоть как-то показать доктору, что и он повидал всякого.

После начала кампании полковник исчез – Шмидт знал, что он был отправлен на фронт. Воскресенский в карточных делах был болваном, но он был умелым и храбрым воином, который никогда бы не стал отсиживаться в тылу. Правда, ни храбрость, ни умения полковнику в этой войне не помогли – он был ранен. К огромному облегчению Шмидта, под Бородино героически погиб Кутайсов. Ранение же Воскресенского было неприятно, но не смертельно, и, вернувшись в Москву после Бородинского сражения, он пригласил Шмидта на партию в клуб.

Состоялась историческая игра. Казалось, война пробудила в Воскресенском давно забытый карточный талант.

Или просто судьба решила компенсировать ранение удачей в картах. Как бы то ни было, Шмидт в тот вечер крупно проигрался. Но судьба не отвернулась от него. На радостях Воскресенский страшно напился, и когда Шмидт помогал пьяному полковнику сесть в экипаж, то он рассказал ему самую важную историю своей жизни. «Присутствуя на военном совещании после Бородинского сражения, – заплетавшимся языком начал полковник, – я своими ушами слышал, как фельдмаршал Кутузов заявил: ежели войска Наполеона подойдут к Москве, мы лучше сожжем Москву, но не отдадим ее французам».

Наутро полковник лично явился в дом Шмидта во Вражском переулке и заклинал его сохранить в тайне рассказанное. Шмидт торжественно поклялся никому не говорить о планах главнокомандующего. И это была клятва, которую он впервые в жизни точно не собирался нарушать.

Когда Шмидт вышел на Тверскую, город уже полностью погрузился во тьму. Он увидел главную улицу города совершенно пустынной, остановился и посмотрел по сторонам. Все дома стояли темными, на улице не было видно ни души. Неожиданно боковым зрением Шмидт уловил какое-то движение. Как будто от одного из домов отделилась тень. Он прислушался. Тишина. Наверное, кошка. Медлить было нельзя. Шмидт быстрым шагом перешел улицу и свернул в свой переулок. Здесь, рядом с церковью Воскресения, он снимал второй мансардный этаж в небольшом скромном домике офицерской вдовы. Вдова с многочисленными слугами была еще несколько дней назад отправлена из города к тетке, и Шмидт был в доме один.

Он отпер дверь и прошел к лестнице, ведущей наверх. Комнаты офицерской вдовы были завалены брошенными вещами и впопыхах опрокинутой мебелью. В комнатах Шмидта, напротив, царил идеальный порядок. На кровати стоял собранный саквояж и лежал теплый дорожный плащ. Шмидт на минуту остановился у стола, чтобы налить себе виски. Пожалуй, любовь к этому благородному напитку была тем единственным, что до сих пор связывало доктора с исторической родиной.

Шмидт оглядел свою комнату. В углу стояла большая фляга с особой горючей жидкостью.

Допив виски, он откупорил флягу и спустился с ней на первый этаж, методично разливая содержимое по пути. Затем вернулся и отпер дверь на чердак. Здесь, в мансарде, на стене висела немыслимых размеров подробная карта Москвы, на которой были отмечены места, где Шмидт и его помощники заложили заряды и расположили ракеты с «греческим огнем» его собственного приготовления.

Рядом на столе лежали бумаги с вычислениями и стоял большой напольный барометр. Шмидт с удовлетворением заметил, что давление упало – на Москву шла буря. Созданные им запасы «греческого огня» не пропадут. С их помощью наконец он осуществит свою главную мечту! Еще пара часов – и его снаряды сработают, ракеты взлетят в воздух, а штормовой ветер распространит огонь по всему городу. Кутузов, отдавая приказ, полагал, что доктор Шмидт сожжет лишь стратегически важные здания. Так же, по всей видимости, думал и Ростопчин. Глупцы. «Я сожгу весь город дотла, а когда дым рассеется, то я, именно я буду королем этого пепелища. Когда жители Москвы вернутся в город и захотят восстановить родные руины, им придется выкупать их у меня».

Последние несколько недель Шмидт провел в лихорадочной подготовке, плетя интриги, втираясь в доверие к важным людям города, закупая необходимые для поджога материалы. Кажется, он не спал последние пять дней. Или шесть? Лишь изредка он позволял себе дремать, чтобы совсем не потерять рассудок. Но оно того стоило. Он стал приближенным к Кутузову, он поссорил фельдмаршала с Ростопчиным, он в одиночку подготовил самую сложную военную операцию в истории XIX века. Чумной пожар в Лондоне покажется детской шалостью по сравнению с огненным смерчем, который обрушится сегодня ночью на Москву, думал Шмидт. И в этом огне сгорит почтенный доктор Иоганн Шмидт, а из пепла возродится Федор Христофорович Андреев – потомственный дворянин, скупивший половину Москвы. На расходы ушло все накопленное им состояние, но даже по самым скромным прикидкам Шмидта вероятная прибыль от его затеи превысила бы тысячи процентов. Он мог бы, конечно, подождать и скупить землю после пожара, но богатый опыт и врожденная осторожность говорили ему, что лучше не жадничать. Богач, скупающий землю пред лицом наступающей армии, привлечет существенно меньше внимания, чем циничный делец, решивший нажиться на горе москвичей.

Он справил себе новые документы и приступил к делу. Бегущие из города дворяне и купцы, простые москвичи продавали землю Федору Христофоровичу по дешевке. За полцены, за четверть. Ведь вы вряд ли сможете сюда вернуться, ведь Наполеон победит, зачем вы ему в Москве? Вас убьют французы. Нет, нет, лучше продайте вашу землю мне. Из чистого христианского сострадания я хочу снять с вас этот тяжкий груз, дать вам хотя бы немного денег, которые так пригодятся вам в новой жизни вдали от дома.

Будь полковник Воскресенский жив, он бы наверняка был бы впечатлен тем, какую невероятную пользу сумел извлечь доктор Шмидт из его секрета. Но полковник был давно мертв. Шмидт лично разделал его тело и закопал под грушевым деревом во дворе дома офицерской вдовы. Он подумал, что перед тем как покинуть дом навсегда, он зайдет к старому полковнику попрощаться.

Шмидт спустился на первый этаж, подошел к окну и от свечи поджег все занавески. Поджигать непосредственно смесь собственного приготовления было бы рискованно, а так – огонь сам найдет ее. И вот тогда ему лучше бы быть как можно дальше от дома. Он взял саквояж, накинул на плечи дорожный плащ и вышел на холодную улицу.

Уже дойдя до церкви, Шмидт услышал звук бьющегося стекла и обернулся: на первом этаже дома офицерской вдовы вылетели окна, а секунду спустя тишину улицы потряс оглушительный взрыв. Крыша домика будто бы приподнялась на пару сантиметров, давая возможность страшному огненному вихрю вырваться наружу, а затем опустилась на прежнее место, и все строение начало складываться, поглощаемое сильным огнем. Шмидт завороженно смотрел на эту картину разрушения.

На несколько мгновений в темном переулке стало светло как днем, и тогда он увидел фигуру, идущую по направлению к нему со стороны Большой Никитской. Расстояние между ними было велико, и Шмидт не мог разглядеть лица идущего человека, зато в отсветах пламени он отлично рассмотрел кирасу, развевающийся плащ и внушительных размеров палаш, который человек сжимал в правой руке. На голове его была кирасирская каска с обгоревшим плюмажем. Значит, все-таки не испугался Брокер возможных последствий, подослал к нему убийцу, подумал Шмидт. Но почему военного? Размышлять было неуместно: сейчас все мысли его были сосредоточены на одной задаче – добраться до Покровки. Там, за дворцом князя Трубецкого, в неприметном трехэтажном здании были заботливо уложены бочки с порохом и установлена целая батарея фосфорных ракет. И самое главное – во дворе там ждет его воздушный шар, на котором он планировал сбежать из Москвы. За эту часть плана отвечал Семен, которого Шмидт обучил всем тонкостям и премудростям хитроумной новой науки воздухоплавания.

Времени было в обрез. С каждой секундой ветер становился все сильнее. Кирасир шел в его сторону широкими шагами, и ветер поднимал полы его длинного плаща. Шмидт бросился бежать. Обернувшись на бегу, он увидел, что кирасир преследует его, и дистанция между ними стремительно сокращается.

Шмидт выбежал на пустынную Тверскую. Вдалеке, со стороны Страстной площади, показались двое всадников – французский разъезд, отправленный на разведку. Шмидт повернул к Кремлю. Он бросил саквояж и скинул тяжелый дорожный плащ, мешавший бегу. Только бы добежать вовремя. Ракеты, установленные им на Покровке, предназначались не только для поджога города. Они послужат сигналом помощникам Шмидта в разных частях Москвы, и тогда город уже никто не спасет. Пороховые склады, жилые деревянные кварталы, дворцы, купеческие ряды – все запылает в одночасье, когда в небо над городом взлетят его ракеты. Шмидту нужно лишь успеть их запустить.

Добежав до церкви святой Параскевы на Охотном Ряду, он остановился. Легкие горели огнем, бежать больше не было сил. Он обернулся – на Тверской было пусто. Ни следа его преследователя. Шмидт повернулся в сторону разоренных торговых рядов. Все, что не смогли унести сами купцы, растащили жители и военные, и ряды представляли собой жалкое зрелище: перевернутые лавки, разломанные сундуки и лари. Теперь надо пробраться сквозь этот хаос, а затем переулками Шмидт меньше чем за час доберется куда надо.

Он было рванулся дальше, но неожиданно рука в грязной кожаной перчатке крепко схватила его за плечо, и Шмидт наконец сумел разглядеть своего преследователя. Кирасир был огромного роста, быть может, метра два. Шинель его была старой, обожженной огнем, а кираса покрыта многочисленными царапинами. Шмидт не мог пошевелиться. Кирасир схватил его за горло и поднял над землей, другой рукой занося палаш для удара. Густые седые усы его неприятно кололи гладко выбритое лицо Шмидта. Он взглянул в глаза своего убийцы и остолбенел. Глаз у кирасира был всего один, второй был выбит пулей. Шмидт мог сказать это с уверенностью, оказавшись лицом к лицу с кирасиром, он ясно увидел застрявшую в пустой глазнице пулю. Потрясенный, Шмидт опустил глаза и впервые заметил, что выбитый глаз был не единственной смертельной раной на теле кирасира. Туловище его было насквозь пробито каким-то снарядом. Шмидт видел торчащие кости, внутренние органы, осколки снаряда, засевшие в мягких тканях. За секунду Шмидт успел оглядеть напавшего на него солдата с ног до головы и прийти к одному лишь определенному выводу: напавший на него кирасир был давно мертв. Настолько давно, что кровь запеклась на его ранах.

Времени размышлять больше не было, и Шмидт нажал на спусковой крючок, не вынимая пистолет из кармана. Выстрел больно обжег его, но кирасир от неожиданности разжал руку, и Шмидт угрем выскользнул из его тесных объятий, нырнул под перевернутую столешницу, перескочил через поваленную лавку и бросился бежать. По грохоту за спиной он понял, что кирасир бежит за ним. В отличие от Шмидта, он не перепрыгивал через препятствия, а просто сбивал их своим немалым весом, продвигаясь вперед напролом.

Шмидт пробрался сквозь торговые ряды, выскочил к площади и буквально столкнулся с двумя французскими уланами. Французы спешились и стояли рядом с лошадьми, оглядывая окрестности. Времени на раздумья не было. Шмидт на бегу вытащил из кармана кастет и со всей силы ударил ближайшего к нему француза в челюсть. Хрустнула кость. Он с трудом удержал равновесие и, не обращая внимания на второго улана, который выхватил саблю, прыгнул в седло. Через мгновение Шмидт уже гнал уланскую лошадь во весь опор вниз по Охотному Ряду. Вслед ему неслись французские проклятья, но это было неважно: он сбежал. Оглянувшись, Шмидт увидел кирасира. Тот остановился и смотрел уезжающему Шмидту в спину, а затем шагнул в тень от фонаря и… исчез.

В одном из окон дворца князя Трубецкого горел свет. Шмидт подъехал поближе и заметил, что в парадной комнате перед аналоем стоит старик. Видимо, он один остался сейчас в огромном пустом дворце. Сквозь стекло было слышно, что он хриплым старческим голосом громко читает канон «о даровании победы». Шмидт пожал плечами. Проехав несколько метров, он повернул налево и слез с лошади. Привязывать ее было бессмысленно и жестоко – Шмидту она точно больше не понадобится, а обрекать животное на гибель в пожаре ему показалось неправильным. «Ну, давай, иди обратно. Allez!» – крикнул он и хлопнул лошадь по крупу. Когда цокот копыт стих, Шмидт отворил калитку в заборе и зашел во двор.