Фавн

Фавн
Иван Геннадьевич Фаворов

Рассказ "Фавн" относится к редкому жанру философского фэнтези. В нём тема человеческих чувств рассматривается через призму формы существования. Произведение уносит читателя в волшебный мир, в котором страшная сказка становится реальностью, а главный герой – обычный человек, решивший заглянуть за завесу общепринятого существования.

Иван Фаворов

Фавн

Длинные тени тонули в безмятежной глади лесного озера. Природа застыла в безмолвном почтении перед лицом уходящего солнца, а Клив, сидя на небольшом бревнышке, был полностью погружён в свои мысли. Соломинка в его губах, скакавшая из стороны в сторону, несколько минут кряду, сейчас безжизненно повисла в уголке рта. Закатанные рукава полосатой рубашки обнажали волосатые, тонкие руки. Туфли были безнадежно испачканы, а пиджак и вовсе валялся забытый в ближайшей канаве. За последние два дня Кливу «посчастливилось» побывать вначале на похоронах, а потом на свадьбе. Причём и в первом, и во втором случае виновниками «торжества» были близкие для него люди.

Началось эта история в то утро выходного четверга, которое он полностью собирался посвятить сну, но его разбудил телефонный звонок, и всхлипывающим голосом, девушка, которую он едва узнал, как дочь своего друга, сообщила ему, что папа с мамой разбились на машине, и в пятницу папу будут хоронить, а мама лежит в реанимации. Заснуть он, конечно, не мог, и встав с больной головой, отправился чистить зубы, но, подходя к раковине, вспомнил, что у других его друзей на субботу запланирована свадьба, и он должен быть на ней шафером. Вначале он не придал этому особого значения просто потому, что мысли его текли в другом направлении. В пятницу он удрученный нес гроб, слушал панихиду и видел, как деревянный ящик с человеком, которому он недавно жал руку и обнимал на прощание, закапывают в землю. В субботу ему приходилось быть безгранично веселым, смеяться и весело шутить. Он не мог признаться в том, что на сердце у него ни так уж и радостно, как это может показаться по его лицу. Даже пиджак на нем был один и тот же.

Но в воскресенье наступил момент, когда кончались и свадьба, и похороны, человек остался наедине с самим собой. Клив морально не смог поехать домой после окончания торжества, он просто поймал такси и попросил отвезти его за город, а потом долго-долго шёл пешком и к вечеру вышел на берег озера, названия которого не знал. Теперь мысли Клива были устремлены в вечность. Он думал о жизни, смерти и людях.

– Все одиноки, – сказал он ели слышным шёпотом, начиная мыслить в слух. – Нет людей действительно знающих друг друга. Никто не может поделиться сокровенным и быть уверенным, что его действительно поймут. Признательность, благодарность, сочувствие – всё это лишь элементы социальных ролей напяленных как верхняя одежда. Иногда невпопад или безвкусно, или вульгарно. Словно стоит толпа, и кто-то большим ластиком в независимости от привязанностей, убеждений, интимных связей членов этой толпы, просто берет и стирает одного человека. Раздается общее «АХ», кто-то плачет, кто-то утешает, некоторые, вообще не знают о происшедшем. Но что действительно творилось в душе у пропавшего, не знает никто. Неизвестно о чем он думал в этот момент. Было ли ему больно, доделал ли он свои дела, да и вообще, почему он? Никто не знает. Каждый, словно в непроницаемом скафандре с маленьким монитором, пытается общаться с другими посредством азбуки Морзе. Потом один монитор гаснет, и мы больше никогда не услышим стука из этого ковчега. И никогда не узнаем, что там творится, не увидим того, что не попало на экран. Один человек женится, другой выходит за него замуж, они не просто разные в силу несводимости их судьбы друг с другом, но и по причине гендерных особенностей, влияющих на их характер. Они хотят иметь детей – продолжить свой род, зародить жизнь в еще одной капсуле, в которую никогда по-настоящему никто не проникнет. Но существо, сидящее внутри, все время своего пребывания там будет мечтать поделиться хоть с кем-нибудь своим «сокровищем», накопленным в пространстве своего я. Для этого существуют: жена, дети, друзья. Но, когда ластик вселенской судьбы коснется изнутри его капсулы, никого из них рядом с ним не будет.

Глаза Клива были красными, в висках крохотные молоточки мозга чеканили мысли, от которых по спине бежала дрожь. В неистовстве своего бреда он плюхнулся на колени и, обращаясь к Всевышнему, стал просить освобождения.

Солнце только скрылось за зубчатой, почти декоративно ровной линией сосен, окаймляющей озеро. Небо вспыхнуло в последний раз, глаза Клива закрылись, и он медленно опустился на землю.

Когда он очнулся, то не мог понять, сколько был без сознания, а главное, не мог понять того, что с ним случилось. Место было то же самое, ярко светила луна, он лежал на той же кочке, что и прежде. Но принципиально изменилось его тело, мироощущение стало другим. Оно больше не тяготило его. Казалось, оковы спали, и ничто не ограничивает его как прежде. Словно дверь в его капсулу раскрылась, и он мог свободно гулять по пространству во вне и внутри себя.

Клив встал на ноги, огляделся вокруг, подпрыгнул и завис в воздухе, он мог управлять своим телом, как во сне, теперь он видел все как-то иначе, словно проникал своим зрением в суть вещей, словно мог приблизить своё внутреннее я к я другого предмета, растения и, наверное, даже человека. Клив понял, что молитва его была услышана, и он просто так получил от судьбы такой неожиданный подарок. От радости он несколько раз перевернулся в воздухе и пролетел над озером. Странно было то, что с его тела словно спала невидимая капсула, не пускавшая его сквозь пространство. Во время полета он не чувствовал трения воздуха, словно тот расступался у него на пути. Он попробовал прикоснуться к листьям деревьев, и они не оттолкнули его. Он мог провести рукой сквозь них, а мог сжать в ладони и почувствовать их ворсистую поверхность. Больше всего радовало Клива то, что прикасаться он мог теперь и глазами. Словно проникать своим зрением вовнутрь объекта. Переносить в него часть своего сознания. Видеть так, как видит объект.

Клив почувствовал, что тело его больше не боится холода и солнца, ему не нужна теперь пища для восстановления сил, но он вполне мог есть и получать удовольствие, пища при этом как бы растворялась во рту, и вкус наполнял разум впечатлением от съеденного продукта. В общем, Кливу были свойственны многие человеческие удовольствия, но радость от них была более полной и обширной, чем обычно.