Бабушка и «Варшавянка»

Одно плохо и непонятно – в последнее время флот почему-то крайне редко выходит в море. Атомные подводные лодки еще туда-сюда, бывает, мотаются в океан (дежурят у чужих берегов), а вот надводные корабли будто к берегу цепями прикованы: то, говорят, у них топлива нет, то экипажи не могут укомплектовать из-за отсутствия призывной молодежи, то офицеры, месяцами не получая зарплату, пачками на берег списываются, то вообще, где-то на верхах заявят, будто бы у нас врагов не осталось. Последнее заявление или чье-то предположение, по-моему, вообще чушь собачья – кажись так, говорят люди, когда сердятся. Надо же, чушь, да еще собачья. А что, они по-своему правы: покажите мне того, у кого в этом мире нет врагов. Я уверена, таковых нет и не существует. Да что там много говорить, даже у меня – железной души лодки – враги имеются. Например, гадкая: брр-р! ржавчина! Или вот, проскочивший мимо зловредный морской буксир… Кто еще? А бог морей и океанов Нептун, он мне что – друг? Не друг, и даже не враг – вражина!

А ведь, помнится, раньше таких проблем не существовало: и топлива вдоволь имелось, и людей хватало, и ежемесячная зарплата своевременно выплачивалась, и врагов вокруг было немерено – живи да радуйся! Видно, в стране что-то серьезное произошло, для военно-морского флота не особо хорошее. А ведь точно произошло, даже люди на лодке изменились, стали раздражительными, мрачными, озабоченными. Интересно, почему вдруг?»

«Варшавянка» огляделась по сторонам, словно где-то там был ответ на ее весьма и весьма непростой вопрос. Но вокруг было спокойно: по-прежнему лениво кричали чайки, соседние лодки-атомоходы так же мирно дремали, часового-певца с его дурацкой шляпой сменили, а заступивший на вахту матрос, презрев устав караульной службы, читал потрепанную книгу, беспечно свесив ноги с пирса. Ну и наглец! Лодка хотела сделать ему хотя бы замечание, однако передумала: салажонок – он и есть салажонок, что с него взять.

«Да, изменились люди, – лодка опять принялась размышлять, – крепенько изменились, я это давно заметила. Каюсь, водится за мной грешок, люблю подсматривать да подслушивать, о чем люди в отсеках говорят, это мое, выражаясь человеческим языком, хобби, то есть – занятие. Опять же, по человеческим понятиям, это мое хобби – порочно и осуждаемо, однако я с собой ничего поделать не могу, видно, родилась я такой любопытной, ох, и любопытной! Ну и пусть! Пусть я порочна, однако ж все подслушанные мной разговоры во мне и остаются, я не болтлива, умею хранить человеческие тайны, уж насчет этого будьте спокойны.

Нет, что бы сейчас о прошедшем времени не говорили плохого, раньше все было гораздо проще и понятливее. И это я не голословно утверждаю, могу и словесно доказать. Помню, висел на пирсе огромный такой плакат, издалека можно было прочитать выражение «Коммунистическая партия – наш рулевой!» Ни больше, ни меньше. А что, все четко и понятно: рулевой рулит в правильно направлении, то есть, в заданном ему курсе; нет рулевого – судно неуправляемо, из стороны в сторону рыскает, на рифы напарывается, ко дну идет. Или вот другой пример. Вывесили «боевой листок». Читаю: «Берем соцобязательство отстреляться только на хорошо и отлично!» Что тут непонятного? Четко и понятно: пли! – торпеда вышла – и нет мишени, в щепки разлетелась. А что сейчас? Сейчас слышу от моряков столько непонятных для себя слов, что голова кругом идет – выражаясь опять же человеческим языком – от всех этих тарифов, индексаций и прочих приватизаций… Нептун их всех задери! Да что я, люди не могут разобраться в этих заумных словечках, которые сами же и выдумали. Впрочем, я скромничаю, не совсем же дура, смысл некоторых до меня дошел, скажу без хвастовства. Опять же, к примеру, возьмем хитрое такое словечко, как приватизация. Я в нем в два счета разобралась и выяснила, что это простой отъем у большинства и передача отнятого – меньшинству. Подобная схема наблюдается, когда один «годок», то есть – старослужащий, забирает у новоприбывших салажат их новенькие ремни, бескозырки, ботинки. Возьмем для примера, другое слово – тарифы. Оно очень похоже на белокрылую чайку, взлетающую все выше, и выше, и выше! Может, кто и не поверит, однако я самостоятельно разобралась, что такое альтернативная служба. Впрочем, что тут особенно разбираться, тут даже глупому морскому крабу понятно, что не всякий призывник пожелает служить на лодке, то есть – на мне, большинство пойдет туда, где полегче, а иные и вовсе готовы откосить от службы, даже в тюрьме попасть, срок отсидеть, лишь бы не идти в армию. Что и говорить, помельчал народ и физически, и духовно. Хочу – не хочу, желаю – не желаю, а ведь есть такое простое и короткое слово «надо»: надо – и все тут!

Люди вообще сложные существа. Любят они себе проблему создавать, и не просто любят – прямо обожают, без них жить не могут, на пустом месте создают и создают. Будто жизнь без проблем для них – жизнь без смысла. А копни глубже – проблемы-то оказываются мелкими, пустяковыми, никчемными. А как люди могут ругаться, ссориться между собой – это же вообще целое искусство! Из-за всякой пустяковой мелочи, из-за косого взгляда, из-за одного единственного слова – из-за одного! – могут крепко переругаться, перессорится. И это – самые умные в мире существа! Если в экипаже кто-то ссорится, то лично для меня это… это, как удар тяжеленой кувалдой по моему гребному валу. Больно-то, ой, как больно!

Нет, я, конечно, и вижу, и понимаю, что сейчас время наступило трудное, что сейчас людям тяжело, однако не только им тяжело, может быть, мне – вдвойне, а то и втройне хуже, чем им. Да-да, именно так! Иногда, глядя на мелкую людскую склоку, мне так и хочется крикнуть: «Люди! Оставьте свои мелкие земные распри, обратите наконец внимание на меня! Вы что, слепые, не видите, что мои борта обросли тошнотворно скользкой ракушкой, покрылись ржавчиной, безжалостно разъедающей мое уже немолодое тело? Откройте наконец глаза, вы что, не видите, что меня надо срочно ставить в док? Сейчас же, срочно, немедленно, безотлагательно! Подремонтировать, почистить, покрасить – я сразу же помолодею лет на двадцать, и мы с вами еще порезвимся в океане, подразним самого Нептуна, грозу морей и океанов, подергаем его за бороденку! Ой, с каким удовольствием подергаем! Я все помню! Помнится, этот старый хрыч частенько грозил мне трезубцем острым, все угрожал: „Смотри, шалунья вертлявая, допрыгаешься, доиграешься ты у меня, отправлю на дно морское!“ Я ему смело отвечала: „Послушай дедуля, ох, и напугал же ты меня, прямо спасу нет! Смотри, сам не рассыпься от старости! Отдыхай себе, куда тебе со мной тягаться…“ Смелая я была, храбрилась беспечно, а все потому, что молодая была, глупая, бестолковая, жизнью не битая. Сейчас-то я понимаю, как нежелательно ссориться с этим не стареющим, вечным, свирепым дедом. Понимаю, но иногда с собой ничего поделать не могу, так и тянет, и тянет пошалить, похулиганить, как говорят люди, дурную кровь по жилам погонять; и, очертя голову, искушаю судьбу, бросаюсь я туда, где мне не следует быть и, даже близко подходить нежелательно Сейчас-то думаю, что я была самонадеянной, неисправимой дурой. А что, так оно и есть. Ведь, когда-нибудь достанет меня трезубцем старик Нептун, ох боюсь, достанет. Не хотелось бы этого, но жизнь лодок – увы! непредсказуема. Я знаю, о чем говорю. Не раз висела над бездной морской, с любопытством в нее заглядывала, и жутко страшно мне становилось от увиденного: все дно морское усеяно погибшими кораблями. И старые, и новые, и металлические, и деревянные – кого там только нет? От средневековых голландских фрегатов до японских линкоров Яванского моря! Лежат бедолаги на коралловых рифах, на скалах острозубых, на равнине морской, где песком присыпанные, где травой морской опутанные, ржавые от времени, от воды соленой. Глядя на чью-то, пусть и давнюю смерть, начинаешь невольно задумываться: а где тебе самой лучше успокоиться – то ли на дне морском, то ли на корабельном кладбище? Есть еще вариант с металлоломом, и дальнейшей переплавкой на гвозди. Это, конечно, самый худший вариант. А вообще-то, я еще не решила, что и где лучше…»

Мимо опять пропыхтел буксир. На этот раз за ним, рыская из стороны в сторону, привязано тащилась несамоходная баржа, груженная красным кирпичом. «Варшавянке» вдруг захотелось во весь голос громко выругаться, дескать, шляются тут всякие – разные хрипатые. Однако, решила промолчать, потому как была чуточку суеверной и посчитала, что появление буксира, может быть… да мало ли, что это могло означать.

«Куда это он ее поволок? Неужели, на корабельное кладбище? – с невольным трепетом предположила «Варшавянка», но тут же отвергла это предположение. – Ерунда! Баржа под завязку нагружена кирпичом, а на кладбище корабли отводят, полностью освободив их от всего мало-мальски полезного, короче – пустыми. А так ничего страшного не произошло, буксир выполняет обычную работу, к тому же баржа была груженной по самые борта.

Жизнь – копейка! Слышала я от людей такое выражение. Наверное, оно про нас, про подводные лодки. Это наша жизнь-копейка. Больно дешево. А что ты хочешь, подойдет когда-нибудь ко мне такой же вот охрипший буксиришка и, ехидненько так, спросит: «Уж не тебя ли, козочка драная, мне приказали увести на корабельное кладбище? Что, доскакалась, допрыгалась, дорезвилась? Все, пора и честь знать. Что, как дура глупо моргаешь, а ну принимай буксирный кончик – и айда за мной! Давай, шевелись!» Грубиян! И потащит он мое еще ладное тело на корабельное кладбище. Ж-жуть! Как-то проходила я мимо того кладбища. Зрелище, скажу я вам, печальное, жалкое, тягостное. Некогда стройные, грозные, а ныне – мертвые корабли с глубокими ранами на бортах, с ржавыми рубками, слепыми иллюминаторами застыли в неестественно-пугающих позах убитых бойцов. «Убитых» резали, кромсали, рвали кранами, волокли тракторами, грузили в вагоны и, куда-то увозили. Былая гордость флота – и такой печальный конец. Чудовищная несправедливость. Кто бы мог подумать.

А этот буксир, хам хрипатый! Ведь, он сам плоть от плоти из железа, из стали, сам рожден для моря, для волны, а выполняет функции палача, черт бы его побрал! Баран бесчувственный… Хотя… кто его знает, что он ощущает, когда тащит очередную свою жертву на плаху? Может, неуютно? Ведь и его в недалеком будущем, возможно, ожидает та же печальная, незавидная участь, потому как «все мы смертные», по выражению мичмана Петьки. Может, я зря на буксир наговариваю, может, у него под слоем ржавчины – чуткая, добрейшая душа. Подойдет он ко мне, пожалеет, спросит с жалостью: «Что, красавица, и тебя на гвозди? Я думаю, рановато, на вид ты такая приятная, а главное – хорошо выглядишь, не уступишь молодой. Мне тебя до слез жаль. Эх, жизнь наша железка! К сожалению, она так коротка. Боюсь, что скоро и меня… того, сама понимаешь. Пашешь, пашешь на людей, а вместо благодарности тебя: р-раз! на гвозди! Эх, люди, люди! Нет у них ни жалости, ни души…»

Вот после таких скорбно-сочувствующих слов буксира, лодке станет обидно, так обидно!

«Варшавянка» отчаянно заморгала рубочными иллюминаторами, стараясь не расплакаться горькими слезами. «Не плакать! – приказала она себе. – Ведь ты же сильная, мужественная, не зря тебя недруги прозвали «Черной дырой», не зря над твоим корпусом гордо развевается Андреевский флаг.

Да нет, не заплакала лодка, не зарыдала слезно, сейчас она обратилась даже не к людям, скорее – в никуда. «Послушайте, вы! Не нужен мне заслуженный отдых на корабельном кладбище, я хочу в океан, отправьте меня в плавание, в „автономку“ на многие-многие месяцы! Ну, пожалуйста! Я хочу напоследок ощутить тугую выпуклость волны, хочу лизнуть соленые брызги, хочу услышать стонущие крики буревестника, визгливо-шипящие переговоры китов, хулиганистый свист дельфинов; я, вибрируя всем своим мощным корпусом, желаю зарыться в прохладную толщу океана и парить-парить над его мрачными глубинами. Всем-всем, кто меня слышит, сообщаю: я не быть просто грудой ржавого металла, потому что я – лодка, боевая единица флота российского!!»

Услышав отчаянные крики подводной лодки, любопытные чайки закружились над ней, с недоумением спрашивая друг у дружки: «Чего это наша старушка разоралась? Может, узнала, что ее скоро на гвозди поволокут?»

Вот дуры бездомные! Так лодка хотела обругать глупых чаек, однако неожиданно пришедшая мысль заставила ее забыть о них.

«О ком это они кричали? Кого на гвозди?? Меня? На гвозди? Ну почему именно меня? Я что, крайняя? Получается, так. Да и что здесь непонятного? Я же сама из того же материала, что и гвозди. Другое интересно: куда деваются люди, когда они, как и я, состарятся? Что с ними дальше происходит? Может, их тоже на гвозди пускают? Людей – на гвозди?! Какая глупость! Н-да, тут я явно перегнула. Какие из них гвозди? Они такие хрупкие, такие мягкие, к тому же, умные, чтобы просто гвоздями быть. Нет и нет! Хотя, помнится, мой командир про кого-то из штабных выразился, что тот глуп, как гвоздь… или пробка? Ну, неважно, глуп и глуп. А может, он просто пошутил? Нет, все-таки, куда-то люди уходят, не живут же они вечно? А что, если они в медуз превращаются, вон их в океане сколько, не счесть?.. Да ну, не может такого быть! Медузы такие дурные, сами будто специально под мой винт так и лезут, и лезут. Нет, люди – не медузы! Тогда… О! А что если они превращаются в звезды, что ночью светят? Похоже на то… Однако тут же возникает новый вопрос: почему ночью звезды в океан падают, кто их с неба скидывает, и зачем?»

«Варшавянка» не успела домыслить о падающих звездах, как увидела бегущих по пирсу моряков. «Куда это они? – принялась гадать. – Может, на атомоходы… или ко мне? Лучше бы ко мне! ко мне! ко мне!»

И действительно, вскоре по покатой палубе «Варшавянки» загремели тяжелые ботинки экипажа.

– Боевая тревога! Корабль к походу готовь!

5

Косой дождь нещадно хлестал по стеклу. Баба Маня перекрестилась на угол, где темнела потрескавшаяся от времени икона: «Господи, Иисусе Христе, помилуй нас…» – и вновь повернулась к заливаемому дождем окну. За окном, метрах в сорока едва виднелся барак с невидимой в темноте облезлой вывеской, сообщавшей, что в нем находится «Сетепошивочный цех рыбокомбината», который она охраняла, выйдя на пенсию. И хотя цех уже не работал, превратившись в склад старых сетей, поплавков, якорей и прочего барахла – службу баба Маня несла добросовестно, бдительно. А как же иначе, вроде, ничего ценного, а брось, сними охрану – мигом все растащат, до последнего пожарного багра уволокут и спасибо не скажут. Что и говорить, народ у нас на это дело лихой, ухватистый, приспособленный на это дело народ.

Желтая зигзагообразная молния, безжалостно разорвав непроглядную тьму, на миг ярко осветила окрестности, следом оглушительно рванул гром – и барак, кажется, вроде как слегка тряхнуло.

«Ой, святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, спаси и помилуй нас… – трижды крестясь, пробормотала старушка. – Эка пакостливая погодка… шут бы ее взял! И откуда только этот тайфун взялся так нежданно-негаданно? Никто не знает, каждый, свое болтает. Одни говорят, что с Тихого океана пришел, другие – со стороны Японии заявился, третьи Китай обвиняют, наши поселковые бабы – Гришку покойничка не к ночи вспомнили, дескать, без него ну никак не обошлось. Нашли крайнего-Гришку! В с другой стороны, почему бы и не вспомнить хорошего человека: и ему на том свете приятно, и нам здесь, пока еще живущим, нелишне вспомнить его. К тому же, доброе слово ни живому, а уж тем более, мертвому, не навредит. А что бабы про Гришку болтают, так это они по глупости женской, по бестолковщине своей, что, как известно, простительно.

Между прочим, Гришка – нормальным мужиком был, хотя при жизни чего он только ни накуролесил, и как только его не называли. И бесшабашным, и заполошным, и окурок он, и сморчок, и еще этот… индюк куражливый. Вот уж точно, ох, и куражливым он был! Был… Эх, Гришка, Гришка, пусть земля тебе будет пухом. Два дня прошло, как его схоронили, а будто живой стоит он у меня перед глазами, и лыбится, лыбится сердешный. Опосля, спрашивает: «Ну что, бригадир, не сдадим врагу Варяг?» Спросит и сам же, бывало, отвечает: «Нет, не сдадим! Помрем, но не сдадим!» Доболтался, родимый – помер. Но вот интересно получается, пусть и помер Гришка, и закопали его, однако наши поселковые люди будут его еще долго-долго вспоминать кто добрым словом, кто по-разному. Иногда, так кажется, что земля без некоторых ушедших людей, словно пустеет сиротски, как будто живущим чего-то не хватает, такого привычного, необходимого, нужного. А другой человек помрет, глядишь – о нем через день-другой позабыли, как о растаявшем снеге. И сразу хочется спросить: зачем человек жил? Что после себя оставил? А получается, ничегошеньки не оставил. Разве это не обидно?

Нет, Гришка не такой был. Бывало, растянет баян трофейный, да ка-ак запоет – ноги сами в пляс пойдут, а ежели грустное что – слеза так на глаза и навернется. Одним словом – талант был у человека. Играл так, что заслушаешься. А ведь росточком был мал покойничек, худ, как спичка, лицом невзрачен, а голосище – будь здоров был, почище маяка туманного ревел. Ему бы, милому, в телевизоре играть али где на сцене петь, а не сети смолистые вязать да просоленными руками невод с рыбой тянуть. Я вот на теперешних горлодеров в телевизоре смотрю, и плевать хочется: ну и стыдобища! Одна срамота! Глянешь: навроде как один выскочил петь, ан нет – за ним, точно угоревшими кошками бросается в погоню толпа голоногих девиц… шут их задери! Он, бедняжка, уже и петь пытается, уже от натуги синенький весь, уже и трубку с проводом норовит заглотить, а его все равно не слыхать – помощницы окаянные, начисто глушат пение своими воплями да солдатским топаньем, дрыганьем. Хоть слуховой аппарат в уши вставляй, все равно не поймешь, о чем артист пытался петь, что хотел высказать песней. Прямо не концерт – головная боль. Плюнешь, вырубишь и сразу Гришкины песни вспомнишь от которых, бывало, бабы навзрыд ревели, особливо которые вдовушки, а мужики – в сторону отворачивались. И вот теперича, те же бабы, как бы обвиняют Гришку в пришедшем тайфуне, ну не дуры ли они, а? Нашли крайнего…»

Баба Маня не зря защищала покойничка, он долгое время работал с ней рука об руку.

«А нечего тут напраслину на него возводить, Гришка был веселым мужиком, общительным, компанейским. Правда, недостаток у него один имелся, зато какой! – выпивал частенько. Как частенько? Да при каждом подвернувшемся случае пил, зараза этакий! Ну, а как выпьет, тут ему, как говорится, любое море по колено, тут он мог взорваться по любому пустяку, недаром его Капсюлем прозвали, то есть – взрывателем. Посмотришь на него – росточка махонького, из себя не ахти какой здоровяк, а гонору! гонору в нем было выше крыши, отчего и страдал, бедолага. Бывало, придет утречком на работу, а по его лицу сразу видно, кто первым начал драку, и кто больше всех пострадал. Мужики смеялись: «Что, Гриша, опять на баяне сольный концерт давал?» И Гришка, как заведенный, сразу начинал хвастаться, сколько ворогов он уделал, скольких уложил. Хвастливым был – спасу нет. Тары-бары разводил по любому поводу, да и без повода мог точить лясы. Вроде, до армии за ним такого не наблюдалось. Помню, в солдаты его провожали с латанной-перелатанной гармонью, а через четыре года он домой возвратился с шикарным германским баяном. Хвастался – трофейный, куплен был за пару бутылок спирта военно-морского, потому как сам он отслужил на Тихоокеанском флоте. Целых три месяца не работал, говорил, что от армии отдыхает, с утра до вечера морскими брюками – клещами или клешами? – пыль по улице огребал, веселил народ музыкой, пением, хвастовством. Кажется, куда ни пойдешь, везде Гришкино: «Я на «Бойком» служил, на эскадренном миноносце!», «Я был лучшим минером на флоте!», «Меня лично приглашали в ансамбль песни и пляски Тихоокеанского флота!», «Я сто два дня на «губе» отсидел!», «Я школу «марксизма-ленинизма» на корабле закончил! Я политически подкован не хуже любого замполита!» Сплошные «яколки» слышались от этого балабола. Наконец его мать – Прасковья, не выдержав долгого загула любимого сыночка, ко мне за помощью объявилась, мол, помоги мне неразумное дитятко на рабочие рельсы поставить, Христа ради прошу. Отчего вдовушке не помочь – помогла, взяла Гришку в оборот, всыпала ему по первое число, на следующий день на работу не вышел – выскочил, и работником стал дельным, хотя и хвастаться не прекратил, что не так страшно; хвастовство – не пьянство, можно и пережить.

Случай один вспомнился, давний. Меня, тогда еще не бабкой величали, а уважительно – бригадиром. Не все, конечно, находились и завистники, те за спиной обзывали «Манькой Бригадиршей», или еще старались обиднее уколоть – «Маней Кувалдой», за руку мою тяжелую. Ну, да бог с ними, с завистниками, не о них речь. Как-то утречком на речке, я кое-какое бельишко стирала-полоскала. Тогда стиральных машин не было, обходились речкой и стиральной доской, а зимой корыто выручало.

Стираю на речке, здесь же полощу, отжимаю – глядь, подходит тогда еще молоденький Гришка с газетой в руке. Я насторожилась, ох, думаю, неспроста заявился, да еще и с газетой. А он, мелко-мелко позевывая губастым ртом, как бы ненароком спрашивает:

– Слышь, бригадир, ты новость слышала?

– Какую такую новость? – напряглась я, но вида не подаю, да и некогда мне с ним болтать – бельем занята.

– Не понял, что, и вправду ничего не слышала? Ну ты даешь стране угля! А еще бригадир… – ехидненько так, шевеля нижней губенкой, он начинает умничать. Мне так захотелось врезать ему мокрым бельем, не знаю, как сдержалась. – Юрка Гагарин в космос слетал и вернулся. Вот! – сообщил он с таким видом, будто он с нашим первым космонавтом за одной партой в школе сидел.

– Ну и что, – отвечаю, а сама по привычке принюхиваюсь – не выпивши ли он. – Тоже мне, новость нашел. Ты что, Гриш, с печки упал или переспал сегодня? Гагарин-то поди уже месяц как вернулся. Прилетел – и слава богу. Меня сейчас больше наш невод волнует. Скоро выставлять, да боюсь, как бы погодка не подвела, начнет штормить – помучаемся. А вообще-то, по всем признакам в этом году должен быть хороший ход горбуши…

– Мать моя Волга, отец – Тихий океан!! – ударяя себя по худым ляжкам, лопнувшим канатом взвился Гришка. – Какой невод, бригадир?! Тут космос, понимаешь: кос-мос!! Вселенная! Неохватная для глаза! А ты со своей горбушей лезешь! Ты что, не соображаешь, масштаб-то совсем-совсем другой. Эх, бригадир, бригадир! Как же ты мелко плаваешь! Если честно, не ожидал, не ожидал я от тебя такого мещанства! И посему мне, рядовому члену нашей с тобой передовой бригады за тебя очень и очень обидно! Нет, правда, до головокружения обидно…

– Ну, ты, член бригады, тебя кто кормит, космос или горбуша?! – обозлилась я на Гришку. – Что ты тут мне свои тары-бары разводишь, или тебе заняться нечем? А если ты трояк на бутылку выпрашиваешь, то у меня его нет с собой, а если бы и был, не дала бы, сам знаешь.

– Да уж знаю, – упавшим голосом подтвердил Гришка. – Ты не права, бригадир, какой там еще трояк, я от души подошел с тобой поговорить, ей-богу, от души! – Он даже занес руку, наверное, чтобы перекреститься, но, видно, чего-то вспомнив, опустил ее со словами: – Честно, от души. Вижу, ты мне не веришь. Могу даже поклясться. Да разрази меня гром, да спали меня молния, да не поднять мне больше… Нет-нет, только не это… Бригадир, один вопросик можно?

– Один? Ну давай, валяй, только побыстрей, сам видишь – некогда мне, – разрешила я, лишь бы побыстрее от него отвязаться.

– Вот скажи мне: что такое космос?

Н-да, тот еще вопросик! Чего у Гришки было не отнять – так это умения ошарашивать людей своими неожиданными вопросами. Признаюсь, ошарашил он и меня. Стою, белье уронила в таз и молчу, молчу, как уснувшая рыбина. А что говорить-то было, я не знала, что такое космос. Да и откуда мне было знать с моим четырехклассным образованием, слава богу, что еще читать-писать научилась. Не знала, а признаться было стыдно. Когда Гагарин вернулся «оттудова», все кричали «Ур-ра! мы в космосе!» – и я кричала, время было такое, единодушное.

– Ладно, бригадир, не парься, я понимаю твои затруднения и потому, так и быть, беру над тобой шефство, как город над деревней. Так сказать, для повышения твоего общего развития… умственного, я имею в виду. – Гришка раскрыл передо мной газету, наверняка месячной давности (газеты у нас тогда были редкостью, и лишь один экземпляр доставлялся в поссовет, где и подшивался). Сует мне ее под нос и голосом учителя начальных классов говорит: – Вот, глянь-ка, видишь, фото? Это Юрка Гагарин… дружок мой закадычный, мы с ним на одном эсминце служили, «Бойкий», может, слышала? Нет? Жаль, жаль…. Нет, правда, и даже в одном кубрике спали, я внизу, он – надо мной. Ох, и веселый был парень, компанейский такой, свой в доску. Опосля его от нас в космонавты забрали… тогда набирали из моряков, к качке невесомой привычных. Между прочим, меня тоже в отряд космонавтов направляли… правда, меня рост подвел, двух сантиметров не хватило, всего двух…

«Ну, пошел заливать, прохиндей, – подумала я с тоской. – Господи, сколько бы я уже белья перестирала!»

– Повезло Юрке! Представляешь, после железа эсминца – и сразу в космос! Опосля слава, звания, Лондон, Париж! Везу-унчик! Бригадир, я думаю, он видел с космоса, как ты меня, его лучшего друга забижаешь, опохмеляться не разрешаешь, сейчас вот трояк не выделяешь. Я думаю, он не одобрил бы твое…

– Гриш, хватит трещать, как камбала хвостом! – резко оборвала я разошедшегося говоруна. – Ты про космос забыл, – напомнила я ему, потому как мне самой было интересно узнать, что же такой космос.

– Ах, да, да! Совсем забыл, что ты у нас серость деревенская, хоть и бригадир…

Вот недомерок, все-таки не утерпел, уколол он меня! Ничего, мы терпеливые.

– … Ладно, слушай, но не перебивай. Знаю я вас, баб… Космос – это… это воздух, который вокруг земли вертится и которым мы с тобой дышим, соответственно – и существуем…

И еще битых полчаса, шепелявя разбитыми в очередной драке губами, «близкий друг» первого космонавта объяснял или, что вернее, травил мне про Солнечную систему, про Полярную звезду, круглые скафандры, борщ в тюбиках-пакетиках. Я терпела, но когда он перешел к тралению мин в территориальных водах Северной Кореи и тут же принялся прутиком рисовать на земле устройство противоминного трала, я не выдержала.

– Хватит! – рявкнула я, четко поняв, что ничего путного о космосе я не услышу. – А ну, забирай свою рогатую мину и вали с ней мухоморы собирать! Вали давай, грамотей с эсминца… шут тебя забери!

Гришка недоуменно уставился на меня, мол, чего это бригадир на дыбки поднялась, обиделась, что ли. Зря она так, он по доброте душевной хотел ее кое-какой грамотенкой подковать – бригадир, все-таки, знания ей не помешают. Пусть он не учитель, однако право учить других имеет, как-никак полных семь классов закончил (маршал Жуков, говорят, всего-то – четыре), да к тому же в армии годичную школу марксизма-ленинизма одолел. А это вам не фунт селедки, почти как политическая академия в некотором смысле. То-то!