Внучка панцирного боярина

– Прошу у пана извинения, – спешил оговориться Жвирждовский, наклонив немного голову. – В знак мира вашу руку.

Оба подали друг другу руку, после чего пан Людвиг обратился к собранию с вопросом: согласно ли оно на предложенное условие?

– Что-то слишком рано пан Пржшедиловский забегает со своими оговорками, – заметил пузатенький господин, шевеля тараканьими усиками. – Кто не намерен принимать на себя никакой патриотической обязанности, тот напрасно пришел сюда.

– Я пригласил сюда моего друга, – перебил с твердостью Владислав Стабровский, – и никто не имеет права делать заключение, что он здесь лишний! Кто находит это заключение справедливым, исключает и меня из вашего общества. Часто совет, даже критика умного и благородного человека – важнее хвастливых, пустозвонных речей иного господина.

Пронесся было по собранию глухой ропот; но он тотчас замолк, когда пан Людвиг Жвирждовский попросил слова.

– Собрались здесь мы покуда люди свободные от всякого обязательства, кроме того, которое приносит с собою во всякое общество человек с гонором: хранить тайну, ему вверенную. Никто не имеет права налагать на кого-либо из членов наших других обязательств, пока он сам добровольно, по своим средствам и обстоятельствам, не наложит их на себя. Но, дав однажды установленную жондом клятву, он уже не свободен отступиться; он уже невольник своей присяги. Решено ли?

– Решено, – отвечали все.

– Отступника от обязательства, на себя добровольно принятого, – продолжал Жвирждовский, – да покарают люди и Бог. Пускай от него отступятся, как от прокаженного, отец, мать, братья, сестры, все кровное, церковь и отчизна проклянут его, живой не найдет крова на земле, мертвый лишится честного погребения и дикие звери разнесут по трущобам его поганый труп.

– Да будет так; прекрасно, сильно сказано, – пронеслись по собранию горячие голоса.

– Amen, братья во Христе и святейшем отце нашем, папе, – послышался медоточивый голос ксендза Б.

– Нет, этого мало, – заревел хриплым голосом Волк, вскочив со своего места и проведя широкой пятерней своей дорожку по щетинистым, черным как смоль волосам.

Дикообразная физиономия его с выдающеюся вперед челюстью так и смахивала на рыло соименного ему зверя, глаза его горели бешеным исступлением и, казалось, просили крови. Таков должен был быть вид Каина, когда он заносил на брата свою палицу.

– Этого мало, – повторил он и бросился к стене, на которой висел кинжал. Он схватил его, вынул из ножен и, засучив рукав своего сюртука до локтя, как исполнитель des hautes oeuvres[6 - des hautes oeuvres – высокое искусство (фр.)] перед совершением казни, мощною рукой воткнул оружие в стол. Гибкая сталь задрожала и жалобно заныла.

– Пой, пой так свою заупокойную песнь, когда вонжу тебя в грудь изменника, – приговаривал Волк, сверкая пылающими глазами.

– Клянитесь паном Иезусом и Маткой Божьей на рукояти кинжала, расположенной крестом.

Ксендз пропустил мимо ушей этот святотатственный призыв и только улыбнулся.

– Подождите произносить клятву, паны добродзеи, не зная еще, какие обязательства на себя принимаете, – сказал Жвирждовский.

– Так, так, – провозгласили почти все единодушно.

– Гм! – крякнул только пузатенький господин, тревожно шевелясь на своем стуле, на который он сел верхом.

Жвирждовский сурово взглянул на него начальническим взглядом, от которого тот переместил свою позицию.

– Окончив эти прелиминарные статьи, – произнес опять размеренно пан Людвиг, – я должен сделать оговорку. Хотя мне большею частью известны планы и средства нашего высшего трибунала, я обязан до времени ограничиться представлением вам моего плана в кругу моих действий, как воеводы могилевского. Опять повторяю, каждый может подвергнуть его критике, и я подчинюсь ей, если собрание найдет ваши замечания полезными для блага отчизны. Никто из вас не отвергнет, что если в начинании патриотического дела нужно страстное увлечение, то и не менее глубокая обдуманность нужна в начертании плана действий.

– Вы душой горячий патриот, по ремеслу воин, по науке великий стратегик – наш будущий Наполеон! – молвил кто-то из собрания.

– Ого-го! Как вы заставляете меня широко шагать, – отозвался могилевский воевода с самодовольной улыбкой.

– Все, что вы начертали в своей гениальной голове и потом изложили на бумаге, должны мы принять без рассуждений. На то вы воевода, а мы слуги, орудие вашей воли, – послышалась чья-то угодливая речь.

– Мы покуда здесь все равные члены, – отвечал Жвирждовский, – дело другое на поле битвы. Ум хорош, а два лучше, как говорят москали.

– А я не мужик-москаль, – образованный пан, замечу: Du choc des opinions jaillit la vеritе,[7 - Du choc des opinions jaillit la vеritе – в споре рождается истина (фр.)] – сказал с выдавшимся брюшком господин.

– Пан очень любит эти безвредные шоки, – заметил один из офицеров, – посмотрим, так ли он будет действовать, когда раздадутся les chocs des armes.[8 - les chocs des armes – бряцанье оружия; военное столкновение (фр.)]

Стабровский пожал плечами.

– Нечего пожимать плечами, – вмешался неугомонный спорщик.

– Поневоле пожмешь, когда у нас время проходит в пустословии: дайте же говорить дело пану воеводе; этак мы никогда не покончим.

Суздилович открыл было рот, чтобы опять спорить, но сидевший подле него шепнул ему, что он воротится домой голодный, если будет продожать спор, и тот замкнул уста.

– Соединимся же братски в патриотическом национальном гимне: «Боже цось Польске!» – воскликнул с одушевлением Жвирждовский.

– Боже цось Польске, – подхватил хор. Когда хор замолк, оратор продолжал:

– При этом торжественном клике, раздающемся от Вислы до Днепра, от Балтийского моря до Карпатских вершин, Польша, гремя цепями своими на весь мир, облеклась в глубокий траур. Схватив в одну руку меч, в другую крест, она не наденет цветного платья, пока этими орудиями не поборет своих притеснителей. И меч и крест сделают свое дело.

– Сделают, сделают, – повторили многие голоса.

– Со всех мест, где было ее исконное господство, сзывает она около себя верных сыновей своих. Поспешайте, друзья мои, на этот призыв. Вы, может быть, спросите меня, почему мы не воспользовались гибельным положением России во время крымской кампании? На это я скажу: мы и обстоятельства не были тогда готовы. Французы, англичане, итальянцы, наши верные союзники, занимались своим делом: им было не до нас. Теперь иное время. Благоприятные обстоятельства для нас созрели. В России совершилась эмансипация; она не удовлетворила хлопов и раздражила землевладельцев. Золотые грамоты загуляют по Волге, в местах, где были бунты Стеньки Разина и Пугачева. Все движется по направлению, данному нашими агентами. Наша интеллигенция занимает все надежные посты, из-за которых бросает свои разрушительные снаряды. В противном лагере дремлют или мечтают; мы работаем, нам помогают. Видите, время удобное.

– Берегитесь пробуждения, оно будет ужасно, – сказал Пржшедиловский, – по моему разумению – эмансипация крестьян, напротив, отвратила от России многие бедствия. Думаю, эта же эмансипация в западных и юго-западных губерниях нагонит черные тучи на дело польское и станет твердым оплотом тех, от кого они ее получили. Вина поляков в том, что паны до сих пор помышляли только о себе, а хлопы считались у них быдлом. Силен и торжествует только тот народ, где человечество получило свои законные права.

– Вот вам и тринадцатый вещий ворон, – гневно подсказал Суздилович.

– Мы дадим народу еще более широкие права, – отозвался Жвирждовский.

– Пока все это обещания, исполнение уже опоздало; надо было думать об этом прежде, – возразил Пржшедиловский. – Правда, польские уроженцы заняли надежные места по всем ведомствам и действуют искусно, чтобы везде на русской земле возбудить смуты; учение польских наставников, козни польских эмиссаров, влияние польских администраторов посеяли гибельные семена; кровавая жатва всходит…

– Нечего жалеть кровь еретиков, – воскликнул ксендз Б.

– Пора перестать нам, подавно служителям алтаря Господня, в наш просвещенный век веру христианскую, какова бы она ни была, называть еретическою потому, что она не наша.

– Наконец это дерзко. Видано ли, чтобы овца учила своего пастыря! Не думаете ли вы, пан философ Пржшедиловский, перейти в эту восточную схизму, проклятую нашим святейшим отцом? Ваша супруга и дети погрязли уже в ней.

– Моя жена русская и русского исповедания; по закону и дети мои должны быть такими. Что же касается до меня, то вы лучше других знаете, пан ксендз, какому исповеданию я принадлежу, потому что бываю у вас ежегодно на духу. Не для святейшего отца я это делаю, а потому, что родился, вырос и воспитывался в вере моих отцов. В этом исповедании и умру. Но мы отступили от главного предмета наших рассуждений и потому позволю себе спросить вас, пан Жвирждовский, какое войско выставит Польша, каких вождей она даст ему, где возьмет оружие?

– Время родит вождей, – отвечал воевода. – Наше войско многочисленно и одушевлено патриотизмом, но до времени притаилось по домам. Оно выступит из земли, когда мы кликнем ему клич, и удивит мир своим появлением. Покуда оно худо вооружено, худо обмундировано; но если нужно будет, косари наши, в белых сермягах, также сумеют резать головы москалей, как они привыкли косить траву. Мы видели, что во время французской революции нестройные сброды санкюлотов, босоногих воинов, побеждали регулярные армии.

– Босоножек этих водили генерал Бонапарт и полководцы, каких ныне уже нет.

– Наш главный вождь, Мерославский, хотя и не такой великий гений, но умный, храбрый воин, испытанный стратегик. Он не ударит лицом в грязь. Война, как я сказал, родит и других вождей. Что до моего воеводства, то я имею уже полковников из поляков, служивших в русских полках, надежных по своему патриотизму, уму, знанию военного дела. Ожидаю в большом числе и других из военных академий. Не стану исчислять вам имена тех, которые должны командовать отдельными отрядами. Для примера, однако, укажу вам на Ричарда Стабровского, брата нашего хозяина.

– О! на этого мы возлагаем большие надежды, – сказал один из офицеров.

– Этот далеко пойдет, – подхватили другие.

– В случае, если я буду ранен или убит, он заменит меня, – сказал Жвирждовский.