Тяжело ковалась Победа
Филипп под стать ей был – тоже спину не любил гнуть. Привык за чужой счет. Такой прощелыга – ничего своего не имел: не у одного, так у другого соседа все чего-нибудь выпрашивал. Так и жил. Совесть, видать, растерял, когда кресты спиливал да от отца отрекался, стыда-то вовсе не осталось. И Настасья от мужа недалеко ушла, умела класть стыд под пятку.
От работы оба бежали как черти от ладана, а жить мясисто хотели. В крови это у них сидело. Филипп очень матюгливый был – чуть что, сразу: «В Бога мать!»
Настасья в девках ходила щеголихой, когда мать да бабка наряжали. А вот сама стала хозяйничать, так в чем попало пошла. А уж как дролиться начала, так перед зеркалом останавливаться приходилось. Мужики, правда, сами повадку давали, которые падкие на это, ни на что ведь не смотрели, но она для форсу все же губы мазала. Да хоть бы и не мазала – чужие жены завсегда слаще.
Так случилось, что судьба подстерегла ее с мужиком, на которого никто и подумать-то не мог. Жена соседа на молокозаводе сепаратором заведовала, а в выходные отправлялась со «своим» маслом в Архангельск. Телевизор большой собирались купить. На окнах у них решетки стояли: воров побаивались.
Пол возле печки вначале заполыхал, а за ним и двери огнем взялись. Так и сгорели… Сразу-то все подумали, что муж с женой, а потом только разобрались… Филипп долго еще после нее лежал. Носуха уже еле ходила – ухаживала за ним.
Савелия там еще встретил – слепым с войны привезли, все лицо осколками посечено. Попервости Игнат его водил. Они так и двигались: хромой, щупленький отец с трясущимися руками, а сзади здоровенный слепой сын семенил, чуть не наступал на пятки. А уж последнее время Софья у него поводырем была. Одна осталась, как-то жить надо, вот и водила. Идет, горб выше головы, вся скрючилась, лицо землисто-зеленого цвета, а он сзади над ней горой.
– Такая вот судьба, – поднимаясь, закряхтел Алексей Михайлович. – От нее не уйдешь. Тут уж так: кому что на роду написано. Хотя… – осекся рыбак, – каждый, если хочет, то немного приноровиться к ней может. Работать только надо…
Все пошли домой.
Алеша катил впереди свою тележку с десантниками и нес рыбу. А за ним – старики…
– Деда, зачем он лошадку палкой? – спросил внук перед сном.
– Оговорился, наверное, дедушка, – не сразу сообразил Юрий Павлович.
7На следующее утро старики опять встретились на том же месте, закинули удочки и уселись, поглядывая на поплавки.
– А внуки у Семена Филипповича остались? – спросил Юрий Павлович, желая узнать судьбу остальных родственников.
– Тоже негусто, – откликнулся Алексей Михайлович. – Про Ивана я, кажись, говорил, а вот с Леонидом, который отца штанами все допекал, беда стряслась. Упрямый он был: чего захочет – будет на своем стоять. Тут уж ему вынь да положь. Я тебе о нем говорил. Техникум строительный закончил – направили его в Череповец. Там он так и прижился. Квартиры все добивался: жениться ему время подоспело, не молоденький уже был. Невесту присмотрел – красивую женщину с ребенком. Но вот гордость не позволяла в общежитие Викторию приглашать. Правда, у нее была однокомнатная квартира, но втроем в одной… Да и в примаки идти не хотел.
Это было в начале шестидесятых. Люди помаленьку начали от нищеты избавляться: стояли в очередях годами, но все-таки приобретали холодильники, телевизоры, магнитофоны. В городах уже дома начали строить: хоть и плохонькие были квартиры, но отдельные. Это потом их назвали хрущобами, а тогда все радовались: отдельные квартиры! Тут же Никита Сергеевич и денежную реформу провел. Все убеждал, что стоит, мол, коробок спичек десять копеек – будем платить копейку, никаких убытков. Расход бумаги на печатание денег сократим – экономия. Металла надо будет меньше на мелочь. Министерству финансов работу облегчим, а то уж триллионы считают. Коммунизм к восьмидесятому году обещал. Верили! А теперь его Сереженька в Америке живет и ухмыляется. Воспитал папаня…
Вечерами в небе летящую звездочку искали – спутник-то наш. А как Гагарин из космоса вернулся, тут уж весь народ возликовал. Городки для академиков кой-где начали строить, Братскую ГЭС… И на Леонида это все так повлияло, что решил он ринуться куда-нибудь, чтобы денег подзаработать. А тут этот мужик с «Волгой» приехал из закрытого города, откуда-то из Средней Азии. Вся улица бегала смотреть. По тем временам это было похоже на сказку про аленький цветочек… И Леонид загорелся: поеду, и все! К невесте хотел подкатить на «Волге». Рисовал себе: на капоте быстроногий олень, он за баранкой, рядом красавица невеста. Переживал, боялся упустить такую возможность. Одним словом, не утерпел. Бедность уже так надоела – хуже горькой редьки.
В те годы много еще заключенных на стройках работало, и молодежь там была, вот стройки комсомольскими и назывались. Обычно лагерная зона находилась через дорогу от промзоны. Утром ворота открывались, с двух сторон охрана с собаками выстраивалась, и заключенных по счету перегоняли из одной зоны в другую. Вечером все в обратном порядке происходило. ИТР в основном были вольнонаемные.
Заключенных заинтересовывали: выполнят дневную норму на сто двадцать один процент – им засчитывают три дня срока, а нет – день за день. Вот тут и была собака зарыта: бригадир, по-лагерному бугор, выжимал от начальника участка (старшего прораба) проценты, а прораб – выполнение плана. Бугор – это здоровенный мужик сорока-пятидесяти лет с пудовыми кулачищами. Он водил бригаду – сто с лишним заключенных со сроками от пяти до двадцати лет. Там у них царили свои правила, но слово бугра – закон. Некоторые прорабы наживались: заключенным в нарядах – процент для зачета, себе – процент от их заработка. Это были приличные деньги.
Вот на такую стройку Леонид и попал старшим прорабом. Ростом его Бог не обидел, умом он был доволен, а хватку и настырность унаследовал от отца и деда.
Заключенные – народ глазастый, сообразительный. Северянин им понравился. Леонид держал слово, наряды закрывал как надо, а сам получал живые деньги в карман. И разгорелся у него аппетит. Стал он выжимать из бригады больший процент: хотел машину быстрее выкупить и жениться. Редко почему-то последнее время писала ему Виктория, а если и получал, то короткие, сухие письма ни о чем, ровно и чувств никаких она к нему не испытывала.
Два года Леонид в отпуск не ездил, чтобы отношения с бугром не нарушить и договор с магазином на покупку машины не разорвать. Каждую ночь снилась ему Виктория со своей дочкой-куколкой. Отправлял он ей часто жаркие послания, уверял в любви и умолял подождать еще несколько месяцев. А от ее писем, как на грех, веяло прохладой, ответ всегда запаздывал. Предчувствовал он что-то неладное, не терпелось ему, птицей хотелось улететь, чтобы своими глазами увидеть, ждет она его или просто отписки шлет.
Надо было сделать еще несколько взносов, и можно было забирать «Волгу». Ужасно переживал, как бы что не сорвалось…
Не вытерпел он и потребовал от бригады еще денег. Получил отказ и закрыл наряды на сто один процент.
В летний полдень напал на него в прорабской зэк с ножом. На счастье, все обошлось мелкими порезами. Леонид отобрал нож и выгнал заключенного. О происшествии не заявил (не хотел затевать дело, свой умысел имел), обвинил в этом бугра и за ЧП с ножом потребовал больший процент от зарплаты. Бригадир тоже был не промах – затребовал часть денег обратно, не желая больше иметь дело. У Леонида все деньги в магазине – бугор это знал. Зашли в тупик: кто кого?
После очередной зарплаты бригадная шестерка сунул старшему прорабу в карман деньги и прошептал: «Держи слово, начальник». Леонид решил обхитрить: снял все со своей книжки и вместе с бригадными деньгами погасил последний взнос. Пригнал машину, поставил ее у приятеля в гараже и оформил отпуск, чтобы в субботу с рассветом рвануть в путь.
Зэки, как волки, провожали его взглядами. Он отвечал им злой, короткой фразой: «Работать надо!»
– В пятницу заказал массовый бетон, чтобы с планом был полный ажур, – рассказывал Алексей Михайлович. – В столовой к нему подскочил посыльный, шестерка, пробурчал: «В котловане не знают, как анкера установить». «Надо сходить, – поделился за столом Леонид с приятелем, – а то напортачат». Домой уже хотел уходить, пора в дорогу собираться, а тут… Из столовой вышел – дождь моросит. Передернул плечами, накинул капюшон и зачавкал по грязи. Думал о скорой женитьбе, о Виктории, о новой жизни…
У кромки котлована в окружении своей братии возвышался бугор. Леонид вплотную приблизился, заглянул в развернутый чертеж – и получил удар по затылку. Его спустили по лотку и хотели завалить бетоном.
Спас случай: на дороге произошла авария. Пока ГАИ разбиралась, к котловану приехали лаборанты набивать кубики и увидели старшего прораба. Они помогли Леониду Никитичу выбраться и отвели его в медпункт. «Упал случайно: дождь», – объяснил он врачам.
В больнице Леонид почувствовал слежку и понял: просто так не отпустят, раз сорвалось задуманное. Неделю он недолежал – ночью тайком выбрался через окно из палаты, взял самое необходимое и с притушенными фарами выскочил из городка.
– Неужели так запросто могли убить? – спросил Юрий Павлович.
– Случалось, бетонировали.
– И не могли найти?
– Кто там найдет? Пока суть да дело, бетон схватывался – взрывать надо было, стройку останавливать… А где конкретно? Кто знал? Все перепахивать? На это никто бы не пошел.
До любимой домчался благополучно.
Вместе с Викторией и ее дочкой объехали всех родных, отдохнули, и загорелось ему всей семьей съездить в погожий день в лес. Все не верилось еще в свое счастье, нарадоваться не мог.
В ту пору дожди теплые прошли один за другим – землю намыло, нагрело, грибы разные народились. И так уж ему хотелось побродить по осеннему лесу, насладиться семейным благополучием! Когда еще выдастся такое? Душа торжествовала. «Не на электричке или на автобусе в давке, а на своей машине», – радовался он. Собачку с собой взяли, чтобы вволю побегала, а то засиделась, бедная, в квартире.
Леонид еще канистру бензина в багажник поставил на всякий случай – мало ли… Раз в поездку собрался, запас должен быть.
Настроение было приподнятое, немного волнительное.
– Отправились раненько, чтобы без всяких помех по городу проскочить. Быстрее в лес хотелось, – вел свой рассказ Алексей Михайлович.
Юрий Павлович представлял, какой счастливый Леонид сидел за баранкой: искоса наблюдал, как собачка лижет Виктории лицо, смеялся больше обычного над потешным случаем у жены на работе. Душа пела от радости, что наконец-то сбылась его мечта. Ветерок освежал лицо. Хотелось летать от счастья…
– Железнодорожный переезд находился на небольшом взгорье. Солнышко выплывало из-за перелеска и слепило глаза. Леонид опустил защитный флажок, передернул скорость, прижал газ и пошел на подъем…
Неожиданно что-то страшно ударило в бок, где сидела Виктория, собачка взвизгнула, ударилась о него, машину опрокинуло и, горящую, потащило по рельсам…
– Все погибли, – сокрушался Алексей Михайлович. – Чудом собачка уцелела. Она прыгала на трех лапках под ногами у людей вокруг искореженной машины и визгливо скулила.
– Это какое-то наказание, – сказал Юрий Павлович.
– Я и говорю, что наказание, но многие не понимают. Думают, случай несчастный.
– Неужели так все и погибли?
– У каждого своя судьба, Палыч. Вот Татьяна, к примеру, после войны больше всех ликовала, когда муж с фронта вернулся. В начале пятидесятых у них родилась девочка – назвали опять Тамарой. Бедная женщина все эти годы терзалась, что обрекла в блокаду старшую дочь на смерть. Совесть, видать, долго не давала покоя. Она всячески угождала своему новому ребенку, баловала – будто искупала вину. Катя завидовала сестре, ревновала, а потом озлобилась на мать.
Девчата выросли, образование получили.
Мужа-фронтовика она похоронила еще при Брежневе, кажись.
Катенька вышла замуж и переехала на Васильевский. Детей им Бог не дал. Она стала увлекать мужа искусством, театром, а потом завела кота, собачку какой-то особой породы, чтобы было чем любоваться и ухаживать за кем.
Тамара осталась с матерью. Родители и дети всегда обременяют. Где бы лишний раз дочь сбегала на свидание: молодая все-таки. Сама-то где-нибудь перехватила бы – и ладно, а для матери надо приготовить, иногда врача вызвать…
Татьяна заболела уже при Андропове. Сказалась, видно, блокада… В больнице долго лежала, потом домой привезли. Врачи прописали очень дорогое, дефицитное лекарство – купить его у них денег не было. Надеялись на Катерину.
Сестры иногда сбегались во время обеда в каком-нибудь кафе.
«Ему все беременность мерещится, – жаловалась Катерина на мужа. – Были мы как-то в гостях, на юбилее у матери моей подруги. А та любит пыль в глаза пустить. В кармане тоже негусто, а на столе бутерброды с красной икрой, осетриной, салаты всякие, колбасы разных сортов, сыры, вина. Десертное было в оригинальной бутылке: дно широкое, к середине перехват, потом резкое расширение, как грудь, длинное горлышко и пробка, вроде как голова. Ну ни дать ни взять – что твоя барыня».
Юрий Павлович рисовал воображаемое застолье и семейный разговор.
«А мой дурак и говорит: “Как беременная”. Что со мной было!.. Зло на лице вспыхнуло. Я вся покраснела, думаю: ну, дурак безмозглый! Стервец недоразвитый! Он так намекает на мою бездетность. “Сдурел, – говорю ему. – Тебе уже бутылка беременной бабой мерещится! Весь вечер испортил”. Он так мне этим досаждает, что я готова первому попавшемуся мужику в объятия кинуться. Иногда просто выть хочется…» – чуть не плакала Катерина.
Сестры жили каждая своими заботами. При очередном свидании Тамара опять начала насчет денег на лекарство. Катя сморщилась: «Сами без денег сидим. Собаке мяса не на что купить».
В следующий раз Тамара вновь заговорила про лекарство для матери. Вздыхала: «У кого бы достать денег?» – «А у кого они есть?» – взорвалась Катерина от нытья сестры. Тут же собрала свою косметику и помахала ручкой: «Чао».
Татьяна все еще ждала лекарства.
Однажды Катерина пришла на встречу грустная: заболела любимая собачка. Тамара завела опять свой разговор о дорогом, дефицитном лекарстве, читая хитрое название по рецепту. Катерина уже привыкла и не слушала, но тут ее словно осенило: она замерла на миг, будто в стойке, когда услышала необходимое лекарство для Никсы, которое не могла достать, выхватила рецепт, расцеловала сестру и скрылась.
Тамара обрадовала мать: «Катя взяла рецепт».
Время шло. Сестра не звонила и не появлялась…
Собираясь утром на работу, Тамара услышала, как мать тяжело дышит, но не стала ее будить, чтобы не опаздывать. Приготовила лекарство, придвинула стул к дивану и убежала. Она собиралась пораньше прийти. Но, как на грех, в этот день на работе проводили политзанятие о моральном облике советского человека. Парторг всех предупредил. Ждали проверяющих из райкома.
После занятий Тамара забежала в магазин. В волнении поднималась в лифте…
Мать подозрительно хрипела. Дочь вызвала скорую…
Прощаться Катенька приехала на кладбище. После печального приветствия она с радостью поделилась с сестрой: «А Никса-то моя поправилась…»
– Вот это отблагодарила… – удивился Юрий Павлович.
– Да уж… Поспасибствовать-то нынче не приучены. Себя тешат, а о родителях некогда подумать.
Старики замолчали, каждый думал о своем.
– Мне тоже однажды судьба улыбнулась, – Юрий Павлович отыскал глазами в ивняке внука, убедился, что он собирает каких-то жучков, и продолжал: – А то бы влип в историю. Случай спас… Или, по-вашему сказать, Бог от мук избавил. Не совершили, видать, мои родители тяжких грехов. Ангел, знать, меня хранил.
Случилось это осенью пятьдесят третьего. После стипендии решили пивка попить – начало учебного года отметить. В той пивной сегодня продовольственный магазин – на Первой Красноармейской, три ступеньки вниз. Это напротив Техноложки. Подвал там большой, народу много вмещалось. Выпили мы по нескольку кружек пива, по сто грамм еще добавили – захмелели. Закуски никакой: денег мало. Ну, и все разговоры – о Сталине: о погибших миллионах, о ЧК, о Ягоде, Ежове, о том, что генералиссимус войну выиграл. Другие не соглашались: народ, мол, победил. Заспорили…
Посидели и разошлись. Ребята – в общежитие на Егорова, а я на канал Грибоедова направился. Вдруг слышу: «Тебе куда, студент?» – «До Грибоедова», – отвечаю. – «И мне туда же. По пути, значит». Закурили. Около артучилища попутчик остановился. «Подожди, – говорит, – студент. Земляку деньги передам». Я курю, на небо глазею. Какое там соображение, если пьяные мысли в голове? Выходит мой попутчик уже не один – с военными. Офицер приблизился, козырнул: «Молодой человек, не делайте глупостей. Пройдите, пожалуйста. Вас проводят». Я и пошел, как баран, за козлом-провокатором.
Козел запомнился мне на всю жизнь. Видел я его когда-то на мясокомбинате. Возле убойного цеха огорожена большая территория, где скот своей участи дожидается. Мне сразу жутко показалось. Стоят бедные овцы и блеют: бе-е-е, бе-е-е.
Через какое-то время выходит из цеха мужик, в резиновых сапогах, прорезиненном фартуке, с ножом кровавым, чтобы новую партию на убой загнать. «Васька! Васька!» – кричит. Откуда ни возьмись раздается хриплое: «Э-э-э». Появляется огромный козел с длинной бородой и идет в убойный цех по узкому загороженному коридору, а за ним и овцы потянулись. Когда загородка заполнилась, калитка сзади закрылась. Мясник выпустил козла на территорию, а овец погнали на конвейер.
– Пришли мы в милицию, – вернулся к своему рассказу Юрий Павлович. – Сопровождающий что-то прошептал капитану, предъявил документ. На мое счастье, дежурным был не гэпэушник, а ангел в милицейской форме. Посмотрел он на мой студенческий и спрашивает у агента: «Он говорил что-нибудь про Сталина?» – «Нет, он не говорил. Другие говорили!»
У капитана свободной минуты не было: он отвечал по телефону, записывал что-то в журнал, давал какие-то поручения. Вокруг сновали сотрудники, оборачивались на меня: что я тут делаю? Немного погодя дежурный вновь повернулся к стукачу: «Что он говорил про Сталина?» – «Ничего! – с раздражением огрызнулся доносчик. – Рядом с ним говорили». Какое-то время я опять стоял забытый. Звонил телефон, приводили задержанных, милиционеры докладывали. Капитан поднял глаза на осведомителя: «Так он говорил о Сталине или нет?» – «Нет! – вскрикнул сексот. – Рядом говорили», – потом психанул, плюнул и выскочил на улицу. Мне показалось, что ангел-капитан облегченно вздохнул, протянул мне билет: «Иди, студент».
В тот вечер тюрьмой пахнуло. Я шел и повторял: «Господи, слава тебе! Слава тебе, Господи!» Поминая своего родителя за науку – не высовывать язык. А если бы я на самом деле что-нибудь сболтнул?.. Восемь-десять лет – как пить дать.
– Да-а-а, – вздохнул старик. – Тяжелые были времена. Да и народ сам себя еще не берег. Кто и выжил, а счастья так и не познал. Взять хоть ту же Нинку, дочь Федора Семеновича. Страшную блокаду пережила, после войны мужичка-инженера припахала, с фронта пришедшего. Все по-божески. Жили в той же полуподвальной комнатке. Когда дом на ремонт поставили (это где-то в начале шестидесятых), дали им однокомнатную квартиру на Комсомольской площади. Казалось бы, что не жить?
Только с детьми у них не складывалось.
Они любили за город ездить – воздухом дышать, запасаться дарами леса. В городе-то надоедало сидеть, при первом случае рвались на природу.
Однажды на работе грибники выхлопотали небольшой автобус. Где-то за Выборгом все разбрелись по лесу. Нина с мужем отделились от остальных, чтобы на двоих грибное место досталось.
На опушке – среди папоротника, под высокими соснами – Нина напала на белые. Она не могла не слышать голос мужа, но не откликалась: хотела порадовать его. И так увлеклась красивыми грибами с толстыми тугими ножками, что обо всем забыла.
Муж аукался с грибниками, долго искал ее, пока не наткнулся на полную корзину белых грибов. Оцепенел, видать, как увидел жену, – бросился к ней, и…
Нашли их уже вечером, перед отъездом в город. Рысь, определили мужики. Зверь пренеприятный: не отступится, пока не распакостит жертву… Такая вот смерть.
– Да-а-а… – сокрушался Юрий Павлович.
– Или вот хоть Алексеевых взять: все умерли, кроме Зинаиды. Она тем и спаслась, что на фронт медсестрой ушла в конце сорок второго. Вернулась беременной где-то после снятия блокады. Вскоре девочку родила. Назвала почему-то Ноябриной. Может, обещала кому?..
Жить как-то надо было. Кончила курсы, села в цеху на кран. С детсадиками в ту пору трудно было. Она по-своему ухитрялась: положит девчонку в ночь на воскресенье между рамами – утром в понедельник врача вызывает или сама идет: воспаление легких – вместе ложатся в больницу. Потом опять привязывает ее к кроватке и уходит. Крысы по ней бегали – полуподвальный этаж-то. Орала цельными днями, а как устанет – спит. Проснется, видит: крысы на подушке. От испуга в крик: головой вертит, глаза выворачивает что есть силы. Так напрягала глазные яблоки, что от боли ревела. Крысы не боялись – сидели рядом, крошки от еды собирали. Крутила она глазами из последних сил, ну и надорвала связки. На всю жизнь косоглазой осталась. Зрачки за переносье запрятались. Из-за этого и судьбу исковеркала: кому косоглазая нужна?
Так вот Ноябрина и выросла. Школу закончила, на завод к матери устроилась. Курить научилась, выпивать…
Зина жила с хахалем, Сережкой-водопроводчиком. Как дом на ремонт поставили, он свою комнату сдал, и получили они где-то на Марата двухкомнатную. Ноябрина придет с работы, выпьет, окно в своей комнате распахнет, если весной или летом дело, – и на весь двор: «Брежнев! С…! Для кого “березки” завел? Работяг дразнишь!»
Зина с Сережкой умерли уже при Горбачеве. Ноябрина обменяла квартиру на комнату уже при Ельцине, придачу взяла – говорили, что-то очень много. Часть пропила, а остальные пропали. Потом и комнату заложила. Сейчас будто где-то на чердаке ютится…
– А как ваша семья?
– Тоже не все уцелели. Время-то какое было!.. О брательниках?.. – задумался рыбак. – Дмитрий воевал, в плену был, после в лагерь попал, да так и сгинул… Тоже хлебнул горюшка. Михайло на фельдшера выучился, под Сталинградом воевал. Бывало, как в медсанбате освободится, так в окоп – фрицев стрелять. Писал: «Мщу фашистам за погибших в блокаду». Ну, и сам вскоре под Орлом пал. Молодой еще был…
У Дмитрия остались два сына, Валерий и Виктор. Валерий работал строителем. Двух сынов вырастил и дочь. Образование им дал. А тут перестройка, ГКЧП, демократия – остался без работы. И сам, и жена вскоре умерли. Их сын Михаил начал скупать ходовой товар у челноков, перепродавал. Приобрел подвал небольшого дома на Васильевском, потом старый флигель с приятелями в складчину купили, фирму образовали. Сыновей Михаил отправил в Америку учиться, а дочка осталась в России. Один сын там прижился, а другой вернулся. Жена вначале с внуками занималась, да так и осталась дома сидеть. Михаил с приятелями что-то не поделил, и его с сыном прямо в машине застрелили. Сейчас ведь как?.. Жена его живет одна в квартире. Ездит к сыну в Америку, но каждый раз возвращается: дочь здесь с внуками.
Виктор где только не бывал: целину поднимал, Братск строил, БАМ прокладывал… Помотался смолоду, а теперь живет у вас где-то в Купчине – на выселках. Сын у него в Афганистане погиб – моджахеды убили. Угораздило наших тоже туда сунуться! Жена сына вышла за другого. А внучка Эллочка после десятого класса потребовала шубу. Собрались на совет: бабка, жена Виктора, свои гробовые, что на похороны копила, отдала. Сложили – не хватило. А Эллочка свое: «Не купите шубу – почку продам!» Кое-как наскребли, но… не на ту, что ей хотелось… После одиннадцатого класса Эллочка решила по-своему: летом вышла на Невский, а осенью уже в норковой ходила.
Мерседес потом захотела – тоже купила. Быстро что-то больно у молодых нынче выходит. Правда, говорят, несколько раз аборты делала, но все как-то сошло – никакая болячка не прицепилась, слава Богу.
Свадьбу недавно справляли – говорят, в церкви венчались. Вот нынче как изощряются. Вначале блуд, аборты – а потом под венец. Какая уж там судьба у дитяти будет, если мать изначально вся извертелась? Хоть бы церковь уж тогда не поганили! А может, покаялась, кто знает… Какое там дитя после всего этого будет, Господи?..
– Значит, и в вашей семье не все благополучно, – сказал Юрий Павлович.
– Откуда же благополучию-то быть? Почти век мужика из трудового народа уничтожали. Людей весь этот век не к труду приучали, а к лицемерию, доносительству да убийству. Сегодняшние бандиты – это ведь дети и внуки Павликов Морозовых и подручных Ежова да Берии. Это они и их друзья нынче мародерничают. Чего ж мы хотим?! На свой труд теперь мало кто надеется. Все рассчитывают на авось, на легкую добычу, на выигрыш – или, как нынче говорят, на халяву. Так и спрашивают: кто хочет стать миллионером? Красиво-то во все времена жить хотели, только раньше стыд был, соседей и родственников стеснялись, Бога боялись, родителей слушались. А нынче разврат и разбой в почете. Кто сумел наворовать, тот и в почете – элита! Какая голышом разденется, отбросив стыд, та и красавица! Куда уж тут дальше? Молодым распущенность и вседозволенность по нраву. Им потворствуют, а того не думают, что жизни и судьбы детей калечат. Будущее России на корню губят. Вон сколько раскольников по России бродит – разных сектантов, проповедников разврата… Кто-то ведь им всем за это платит? Кому-то, видать, выгодно народ российский загубить. Зря ведь ни один буржуй денег не даст. У каждого свой расчет!