Тяжело ковалась Победа

Ворочали, досушивали, сгребали, на волокуше таскали. Спали вповалку на полу и на полатях в избушке. Анна своего грудника по ночам убаюкивала и другим спать не давала, а днем кормила и оставляла посередь пожни. Прикроет платком или сарафаном, чтобы солнце не пекло да слепни не грызли, – и убежит валки ворошить, на волокушу наваливать, метать.

Уже седьмые сутки женщины с детьми во главе с Семеном Филипповичем ворочали сено, сушили, сгребали, таскали, возили и метали. Не ахти какая сила, но других работников нет!

Избенка на расчистке – у самого леса, ближе к ручью. Всю лопотину да еду там держали, а дневную поживу, квас в туесах, лохмоту, чтобы детям отдохнуть да самим не колко было, сразу вперед несли, а уж Анна свое дите так по пожне и таскала: где сама, там поблизости и ее грудныш на пеленках, платком прикрытый. Чуть пискнет – она тут же летит.

От усталости грабли из рук выскальзывали, как намыленные. У ребятни баловство на уме – кувыркались на сене, пока дед не крикнет, женщины толковали про детей да мужей, когда валок гребли. Анна за эти дни наломалась, так к вечеру уже перестала откликаться на каждый писк.

Была она и работяща, и угодлива, только не ладилось у нее – как пахорукая какая. После нее часто переделывать приходилось. Старик то и дело кого-нибудь из подростков подгребать за ней посылал. Принесут девчонки беремя, он и шутит: «Вот, Танюха, это тебе на приданое!» Сено-то в деревне ценилось на вес хлеба, каждый клочок берегли.

Пожня вытянулась чуть не на четыре версты загогулиной, в ширину – саженей пятьсот. Вся в кочках, буграх – тяжело дочиста-то сгребать.

Упряг ломили, потом брели к лопотине – что-нибудь пережевать, отдышаться да кваском горло промочить. Анна впереди всех бежала к своему сосунку – покормить да приголубить. Оставит его опять на бугорке, когда все поднимутся, чтобы на виду был, а сама – грести или метать. Пот с нее градом – вся обливается.

В последний день большак всех торопил: долго ведро не продержится, тучи уже загуляли, вот-вот дождь налетит. Сухое сено под дождь пустить – грех великий. Это ж какой убыток! Все напрягались, то и дело на небо поглядывали. А ребеночек нет-нет да и завеньгает, захнычет. Раз, да другой – и не выдержал Семен Филиппович:

– Что он у тебя все верещит?! Никакого угомону!

Анна по пожне металась. Кинет грабли – и в пробежку: мальца утешить, чтобы свекра не раздражал. Прижмет его к разгоряченной груди – он пошевелит губенками и умолкнет. Она бегом к Никите: мальчишка сено на волокуше таскает, помочь ему надо копну навалить, а то старик на стогу разоряется – распекает всех.

После обеда последний зарод начали. Тучи небо заволокли. Все торопились: боялись, что дождь хлынет. Тут опять младенец закричал, умолк, потом вновь заревел. У нее душа так и рванулась. Собаки тут что-то заскулили. Анна хотела кинуться на рев, но голос свекра оглушил:

– Мечи давай! Не убудет! Вон туча-то нависла! Да не бери ты большой навильник – пересядешься!

К наступлению сумерек большак уже вершил стог. Предгрозовой ветер по пожне трубой вертел, подхватывая клочки сена. Женщины торопливо подгребали, подтаскивали охапками, чтобы не пустить под снег каждый клочок. Семен Филиппович уложил березовые переметы, спустился по перекинутой веревке и… упал от усталости. И в эту же пору хлынул ливень!

Успели!!! Все бегом забились в избушку. Анна кинулась за своим сыночком. Подлетела… Вроде здесь оставила, а где же он?.. Глазами вокруг: вот сена клок примят – здесь вроде кормила свою кровиночку. Вправо побежала – нет, дальше кинулась – не видно, к лесу повернула – тоже никакого следа, еще раз назад, почти к последнему зароду долетела – и тут нет, не здесь последний раз оставила, обратно – как провалился. «Да что же это такое?!» – в отчаянии вскрикнула Анна.

Дождь хлещет – глаза заливает, слезы ручьями. Анна только успевает с лица смахивать, ровно умывается. Женщины выскочили из избушки – врассыпную по пожне.

Темень спускалась, а сыночка нет, и плача не слыхать, хотя должен он от непогоды голос подавать. Что-то зловещее чудилось ей в этом громе и шуме дождя.

Ночь опустилась, мрак лег на пожню, на шумящий лес. Женщины из сил выбились, мокрые до нитки упали в избушке на полати. Куда девался ребенок?..

Сна – ни в одном глазу.

Семен Филиппович сидел, дымил, себя корил.

Анна кружила по пожне, прислушивалась и вновь летела: то на какой-то шум, то на скрип дерева. Уже и по краю леса пробежала – не переполз ли? Прокалывала глазами темноту, металась туда-сюда. Нет-нет да и закричит: «Кровиночка моя!»

Только перед утром, когда начало разведриваться, Анна успокоилась – нашла: приплелась к избушке растрепанная, счастливая, со свертком на руках… В кофтенке чурочка завернута, какие на зиму для топки запасали, если мужики задумают отогреться, когда за сеном приедут.

С рассветом обшарили все вокруг, собаки в логу еще повизжали – но никакого следа.

Семен Филиппович посадил бедолагу на телегу вместе с Анфисой и поехал в деревню. Остальные потянулись за подводой.

Так она и стала жить: каждое утро бесшумно спускалась по лестнице, а вечером с улыбкой на исхудавшем лице поднималась на крыльцо с запеленатой куклой. Филиппович иногда заглядывал в ее жилье, выносил в дровяник десяток поленьев в материнском молоке.

Юрий Павлович представлял, как блаженная Анна лунатиком двигалась по деревне…

Пахом, сын Авдотьи, часто плелся за ней, боясь наступить на ускользающую тень, нашептывал ей о своих переживаниях, о ребенке… Понимала она его или нет, но ее отрешенная улыбка давала ему надежду. Вскоре он стоял, понурив голову, и умолял Филипповича отпустить с ним горемычную. Анна, прислонясь к косяку, слушала. И тут вмиг ее ровно пронзило. Она уставилась на парня, словно что-то вспоминала, и слетела по лестнице. Следом прогрохотал по ступенькам Пахом. Больше их в деревне не видели.

Одни говорили, в реке утопли, другие – мол, в лес убежали. Но никто толком ничего не знал…

Наконец Гражданская война погасла. Мой родитель и отец Никиты вернулись, а дяди Федор и Андрей еще срок отбывали. В ближайших деревнях тоже многие мужики пришли. И уж тут бабы, ясное дело, наголодавшись, наносили ребятишек: кто двоих, кто троих… Хозяйства понемногу оживали: коровы на поскотине боталами зазвенели, лошади заржали…

Петр Семенович вскоре после возвращения отделился: столько ртов – всех не прокормишь. Это уж так: пока внуки малы, так одно хозяйство старики ведут, а как они подрастают, тут сыновья к самостоятельности тянутся…

Главная забота летом для крестьян – сено. Хороший хозяин перед каждым сенокосом пожню от поросли освобождал. Дядя Петр все больше один бегал. Чуть свет он топор под кушак за спину – и, пока солнце не выплыло, скрывался в лесу. А то косу к косовищу примотает, харчи с собой – и кулиги (небольшие участки) выкашивать, прежде чем мужиков на косьбу подряжать.

Была у них собака Дружок, вся черная, с белыми лапками. Лайка только хозяина знала, больше ни к кому не шла, а чуть что – клыки наружу: «Ыр-р-р!» Так и в тот раз шли: Дружок возле его ног вился, следы разные вынюхивал. Мужик не любил дорогу мерить шаг за шагом – все напрямик, срезал где мог, торопился: болотину пересекал, под бурелом подлезал. Однажды уперся в деревину. Пока сообразил, как ловчее под нее поднырнуть или обойти, на его беду, откуда ни возьмись медведь выкатил нос к носу: он – с одной стороны, а зверь на задних лапах – с другой. Дядя Петр был не из пугливых – бывало, со своим родителем на медведя хаживал. Дружок для него лучше всякого помощника. А тут что с мужиком стряслось? Испугался, знать. Косовище-то как держал в руке, так и ткнул им со всей силой медведю в нос – до крови расшиб, а сам бежать. Зверь взревел – и за ним. Пока косолапый перелезал через лесину, он успел отдалиться, но вскоре медведь стал настигать. Петр Семенович затылком чувствовал, как сопит и фыркает зверь. Душа от страха трепетала. Он только Бога молил, чтобы спас его от смерти лютой. И не уйти бы ему, если бы не преданный пес. Дружок свирепо гавкал, хватал косолапого сзади – медведь огрызался, отмахивался от собаки раз, другой, третий, вступал с ней в драку, все больше сатанел, и Петру Семеновичу удалось удрать. Вернулся мужик в деревню – лица на нем нет. Следом Дружок появился: ухо оторвано, ляжка ободрана… Хозяин – к своему избавителю, погладить хотел. Собака оскалилась – и в конуру, не подпускает. Петр Семенович отошел. Пес поуркал-поуркал и затих. С тех пор, как только хозяин вздумает приблизиться, Дружок в конуру – и рычать…

– Была у них другая собака, по кличке Белка, – тащил небольшого леща Алексей Михайлович. – Дядя Петр стал ее с собой брать. Года через два, кажись, после того случая направился он опять перед покосом пожню от лозы очистить – и не вернулся. Белка прибежала к вечеру с поджатым хвостом, а хозяина больше никто не видел. Задрал, видать: злопамятный медведь оказался…

Вскоре нас с Никитой призвали.

Где-то в эту же пору домой вернулись дяди Федор и Андрей.

Андрей отделился, а Федор, как старший, в отцовском доме остался.

Зачастили к Семену Филипповичу и Федору комитетчики, уполномоченные и стали принуждать вступать в колхоз. Но они отказались, решили жить единолично.

Тогда их обложили таким налогом, что от урожая только охвостья и оставались.

Два года они держались старыми запасами, а на третий уж не смогли заплатить. Тогда все их имущество описали и забрали в колхоз.

Дядю Андрея тоже раскулачили. Пока то да се, он сговорился с моим родителем – и подались они в Питер. Жен с детьми пока в деревне оставили.

Жестокостей от властей в ту пору много было. Это уж само собой. А вот от своих мужиков вроде как и не ждали. В соседях ведь тот же Игнат жил. В доме у него всегда недохват – чуть не каждый день все за чем-нибудь тащился, а когда раскулачивал Филипповича, так даже печенье из буфета выгреб и по карманам распихал. Бабка Анфиса накинулась на него коршуном, отобрала пачки да внукам и рассовала: «Ешьте, ребятишки, ешьте!» Печенье-то походя в деревне никто не ел – только в праздники. Дети потом по глупости Бога молили, чтобы еще кулачить пришли: столько лакомства им никогда не перепадало.

– Выходит, Игнат уж не таким простачком и был, как прикидывался. Когда в колхоз сгоняли – он первый говорун везде. А сам потом в рыбоохрану пристроился: там ведь какой-никакой оклад и рыбка всегда, а в колхозе – голый трудодень. Нравилось ему мужиков подлавливать. Жена вот только часто пробалтывалась. Тогда он хитрить начал: скажет, что дела в городе, а сам несколько ночей на лодке в камышах прячется, – вел рассказ Алексей Михайлович. – Лежал это Игнат на зорьке в лодке под плащом и прислушивался, когда весла в воде заплещутся. Выглянул как-то из-под дождевика и сквозь камыши увидел: здоровенный детина сеть тяжелую с рыбой тянет. Он берданку в руки: «Стой! Стрелять буду!» Мужик на весла – и уходить. Игнат понял: не догнать. Берданку вскинул и пальнул вдогонку. Лодка и закачалась на волне. Подгреб – смотрит, брат двоюродный. «На, мать честная!» – не ожидал Игнат. С тех пор родня прокляла его.

Игнат о своих детях пекся: Дарья уже невестилась, да и Савелий подрастал. Приходилось что-то думать о них, поэтому рвение перед новой властью у него не гасло.

Однажды Савелий сообщил ему подслушанный разговор жениха с сестрой у развалившейся риги. Жених на свидании клятвенно обещал Дарье обговорить все о свадьбе с отцом, когда тот придет за харчами и одежонкой следующей ночью.

Не по душе был Игнату этот прижимистый мужик: все подтрунивал над слабостью соседа к рюмочке. И парня его Игнат недолюбливал: чванлив больно, высокомерие так и выплескивалось на каждом шагу, как вода из полного ведра. Донес Игнат куда следует, чтобы не зазнавались.

Мужика схватили. Жених плюнул Дарье в лицо, что, мол, выдала отца, а сам сбежал куда-то на стройку. Девка долго страдала, ждала: о свадьбе между ними уговор был. Потом выпила какой-то отравы и в муках скрючилась. Утром нашли ее возле ворот соседа. Морозец на дворе уже стоял – она вся инеем покрылась, ровно пудрой усыпана…

Вскоре с Семеном Филипповичем беда стряслась. Случилось это во время мясозаготовок. Тогда у всех крестьян скот скупали по государственной цене, так же как и хлеб, – за копейки. Дядя Федор в Архангельске на погрузке судов подрабатывал, жить както надо было… Держали они в ту пору двух коров, раз две семьи.

По осени «покупатели» и нагрянули за буренкой. Было такое негласное распоряжение: в доме одна корова, остальных – на мясозаготовку. Слух впереди бежал, поэтому многие лишний раз не показывали свою кормилицу. Семен Филиппович когда отавы рано утречком накосит, другой раз Анфиса Егоровна парева заведет – так и держали под замком в хлеву, пока Пеструха на поскотине.

«Покупатели» заполонили двор: одни к Филипповичу подступили, другие Анфису склоняли к чистосердечному разговору, третьи собирались замок с хлева сбивать – проверить хотели, не прячут ли хозяева. Тут все и завязалось… Анфиса в крик, будто резали, – а мужики просто ее держали. Филиппович в воротах с железными вилами растопырился: «Заколю!» Старик хоть и был еще в силе, но с молодыми «покупателями» не сумел сладить. Они изловчились, оттолкнули его, вилы тут же бросили, раскрыли ворота – и увидели корову. Один кинулся в стойло, чуть не упал у порога, наступил еще на черенок вил – они вздыбились за спиной Филипповича, как рогатина. Другие вокруг хозяина топтались, драчка еще завязалась, кто-то оттолкнул в сердцах Семена Филипповича, чтобы не мешал, – и старик взвился от дикой боли: вилы вонзились ему в спину до упора. Крик, шум, рев детей, Анфиса в обмороке… А «покупатели» – в пробежку с буренкой со двора.

Такая вот смерть…

Федор из Архангельска приплыл и несколько ночей с топором караулил мужика, что толкнул отца на вилы. Власти пригрозили ему арестом. Мать еле уплакала Федора, чтобы он уехал от греха в Питер. Муж моей двоюродной сестры Максим, что когда-то у Якова под началом служил, работал кровельщиком и давно звал их. Горе такое! Двух младших сынов потеряла, Петра медведь в лесу задрал, мужа на глазах убили, теперь Федора преследовали – как жить-то дальше?.. Вот и убивалась – с утра до ночи слезы не высыхали. Но что делать? Не отревешь… Душой так до самой смерти и страдала.