Босиком по 90-м

Скоро заветное желание исполнилось, и моя голова, слегка пахнущая машинным маслом, обрела долгожданный вид.

Главным в бане был Петрович – молчаливый, однорукий старик, которого звали по отчеству. Про него рассказывали, что во время войны, командуя ротой, он получил тяжёлое ранение и попал в плен. Родина «наградила» боевого офицера десятью годами лагерной каторги. Но, несмотря на это, он пользовался уважением, и я никогда не слышал, чтобы во время его дежурства случилась пропажа или возникла ссора. Если кто-то подолгу засиживался, банщик вежливо напоминал, что за дверью ожидает слишком большая очередь. В помывочной не хватало тазиков, часто засорялся сток, и лужи мыльной воды соединялись в одно большое рукотворное море. Мужики звали Петровича и он, вооружённый длинной, как копьё Дон-Кихота, проволокой, устранял затор. В жарко натопленной парной пахло мокрым гнилым деревом и почему-то варёными картофельными очистками.

Отмыв накопившиеся за год грехи, мы лениво одевались, заворачивали в газету вещи, наполняли ими авоську и, немного остыв, выходили на свежий морозный воздух.

Я помню, как в тот вечер с тронутого синевой неба слетала снежная манная крупа, засыпавшая землю, крыши одноэтажных домов и редкие автомобили. Сонные деревья низко кланялись нам, сбрасывая с ветвей самый чистый в мире советский снег. Я намеренно отставал от отца, пытаясь ступать за ним след в след. Но мне удавалось сделать всего несколько шагов, затем я путался, сбивался и пробовал начать снова. Папа оборачивался, и, глядя на моё бессмысленное занятие, улыбался. На его раскрасневшемся лице читалась доброта и здоровье.

Общественный транспорт, как и весь народ, жил по расписанию, и очень скоро, к остановке подкатил тупоносый, глазастый и вечно пыхтящий «ЛАЗ». Распахнув с шумом складные двери, он гостеприимно пустил нас внутрь. Аромат смолистой хвои и абхазских мандарин успел прочно обосноваться в салоне автобуса за последний предпраздничный день. Две юные девушки в схожих пальто сельмаговских расцветок заразительно хохотали над уснувшим нетрезвым мужчиной с обтрёпанной еловой веткой под мышкой. До наступления нового года оставалось совсем немного времени…

За последние годы на Ташле почти ничего не изменилось. Помнится, лет восемь назад вечерами мы собирались на лавочках летней детской площадки, окруженной со всех четырех сторон двухэтажными восьмиквартирными домами периода поздней хрущевской застройки. Звучала шестиструнка, доносились песни «Машины времени», «Воскресенья» и «Одесситов». Ребята сидели на лавочках, как куры на насесте. Последний, выживший в неравной борьбе с местными хулиганами фонарь, тускло освещал молодые лица, кивающие в такт ритмическому рисунку песни. Народ дружно дымил папиросами. Летние каникулы были уже не для нас. Настала пора выпускных экзаменов, а потом основная масса ребят загремит в армию. Я останусь один, поступив в пединститут. Моя учёба на пять лет отстрочит службу в «СА». Остальных жизнь разбросает так, что уже никогда не сможет собрать вместе.

Многим хотелось попасть в ВДВ или, на худой конец, в погранвойска. «Косить» от армии тогда было «западло». Не служили только те, кто в этот момент сидел. Они освобождались с «малолетки» и через некоторое время снова уходили, но уже на взрослую зону. А потом их жизненный путь терялся в лагерях и сроках, которые не всем было суждено пережить. По правде сказать, таких отчаянных были единицы. Некоторым из них мы писали письма, а самые смелые, пробовали перекидывать через стены забора красноленинской Пятёрки (зоны) чай, сигареты и другой «грев».

Безвозвратно унеслось бесшабашное время. Я помню, когда вся мужская часть школы срывалась с уроков, услышав через открытые окна школьных кабинетов истошный вопль переростка второгодника Вовки Бармалея: «Пацаны! Октябрьские на Штанах Коляна отмочили». Толпа двигалась со скоростью снежной лавины, сметая на ходу штакетники, арматуру и другой подручный материал. Почти всегда столкновения удавалось избежать. Умные и рассудительные «старшие», часто уже имеющие опыт тёрок, как правило, улаживали конфликт, и до драки чаще всего не доходило. Однако зачинщика избиения нашего товарища всегда находили, после чего следовала обязательная процедура наказания: их «главный» прилюдно отвешивал «своему» виновнику конфликта оплеуху. Удовлетворенный Колян и мы, его сторонники, тихо расходились. В 1981 году в Красноленинск с Афгана пришли первые цинковые гробы. От сверстников с других районов мы узнавали подробности подвигов вчерашних босяков. Геройский погиб, подорвав себя и «духов» последней гранатой, отпетый хулиган и задира Славка Грек с Форштадта, достала пуля душманского снайпера и Саню Музыканта, – виртуозно и с куражом исполняющего «Smoke on the Water» на соло-гитаре в самый разгар танцев в «клетке» – как тогда называлось танцплощадка в Центральном парке. А ещё через два года в наш район пожаловала беда: на узком и извилистом подъеме с моста в реку Ташлу упал переполненный «Икарус» и стал свечкой так, что почти все, кто был на задней площадке, погибли. Жертв было бы больше, если бы не курсант местного военного училища, который ценой своей жизни спас несколько человек. В те траурные дни, город, казалось, замер, провожая в последний путь своих вчерашних жителей. Даже Би-Би-Си передало об этой трагедии. В то время все мы были абсолютно уверены в своём будущем. Незыблемость социалистических устоев сомнений не вызывала. Но были и исключения. Жил тогда на Ташле местный диссидент Витя по кличке Заяц.

Будучи старше нас на десять-пятнадцать лет, Витя вёл, как тогда говорили, «антиобщественный паразитический образ жизни». Заяц презирал труд «на дедушку Ленина», нигде не работал и за это был даже один раз судим. Властям и уличному комитету надоело с ним возиться и на него махнули рукой, признав ограниченно дееспособным, чему он был несказанно рад, потому что коммунизм считал явлением временным, таким, как корь у детей, которая все равно сама собой пройдет. Удивительно, как точно сбылось его предсказание! С помощью самодельного, собранного из старых радиодеталей лампового приемника с внушительной антенной, Витя слушал «Голос Америки», главным образом не столько из-за политики, сколько ради, как он говорил, серьезных «вещей» «Deep Purple», «Black Sabbath» и «Slade». Концерты этих теперь всемирно известных групп он записывал на такой же многократно переделанный катушечный магнитофон. Учитывая, что эти передачи глушили мощные советские станции, ему приходилось время от времени давать нам примерно такие пояснения: «тут должен был быть орган, а потом снова соло-гитара, вот сейчас….» От него мы узнавали многое. Фактически он давал нам то, чему нас не могла научить семья и школа. Человеком, надо сказать, Витя был разносторонне развитым: много читал, прекрасно играл на семиструнной гитаре, удивительно задушевно исполнял старые романсы и арестантские песни, мастерски играл в шахматы, на бильярде и в нарды, знал множество карточных фокусов, освоив их во время отбытия наказания за тунеядство. К тому же, он неплохо владел каратэ и нунчаками, хотя никогда ни с кем не дрался и слыл человеком миролюбивым. В город (так мы называли центр Красноленинска) Заяц выходил не часто, но всегда в окружении стайки мальчишек, потому что каждый поход для него был своеобразным подвигом. «Внешний вид Зайцева В. П. был открытым и наглым вызовом всему социалистическому обществу» – так обычно начинался текст протокола об административном правонарушении. Дело в том, что у него, во-первых, были густые длинные до плеч, как у Гиллана, волосы и, во-вторых, – очень широкие с клиньями брюки клёш, а в-третьих, – куртка с клепками, перешитая из летного офицерского послевоенного кожаного плаща. Настоящий хиппи, а по сравнению с сегодняшней молодежной модой и нравами – просто юный пионер. Для властей он был бельмом в глазу, а поскольку проживал Заяц в Октябрьском районе, то начальник районной милиции объявил его своим личным врагом. Поэтому после составления протокола в здании РОВД он с огромным наслаждением стриг Витька «под ноль» механической машинкой и потом отпускал на все четыре стороны. Каждый раз после экзекуции Заяц терпеливо мыл свою лысую голову дождевой водой и натирал отваром лопуха, будучи твердо уверенным, что, благодаря такой процедуре, волосы будут более густыми и, «назло ментам», вырастут быстрее. Удивительно, но это помогало. В конце концов, милицейскому начальнику это надоело, и он от Зайца отстал. Но за настойчивость и упорство, проявленные в боях с органами правопорядка, а так же за высокие умственные способности, блатные дали Витьку новую «погремуху» – Консул. И этим он несказанно гордился. Самозабвенными и влюбленными в птиц и небо были местные голубятники. Иногда они жестоко мстили друг другу за уведенных в свою стаю породистых и очень дорогих разновидностей этих красивых птиц. Так остроумно был наказан, теперь уже ушедший из жизни Женька, прозванный, наверное, за жадность Жидом, хотя к палестинским краям он никакого отношения не имел, а был исконно русского происхождения. Жид с первой зарплаты купил пару голубей какой-то редкой породы и с нетерпением ждал, когда из маленьких, в крапинку яиц выведутся птенцы. Ночью ребята аккуратно подняли лист шифера его голубятни и, забрав яйца будущих голубиных птенцов, подложили другие, из двух разорённых вороньих гнёзд. Не прошло и двух дней, как эти «динозавры» вылупились. Весь городок катался со смеху. Правда, настоящих птенцов ему потом вернули. И, конечно, каждый знал заядлого радиолюбителя Серёгу Транзистора. Этот парень связывался по радио даже со станциями Северного Полюса. И первый сумел отыскать в эфире радиосигнал передатчика Тура Хейердала, потерявшегося в море на «Тигрисе». Об этом тогда даже писала «Комсомольская правда». Но дело в том, что антенна Серегиного передатчика была установлена на общей крыше двухэтажного восьмиквартирного дома и вращалась вручную с помощью лебёдки, каких-то шестерёнок и втулок, внешне напоминающих большую мясорубку. И если Серега начинал крутить на чердаке весь этот жуткий механизм, деревянная крыша издавала невообразимый скрип. Соседи, конечно, ворчали, но относились с пониманием. Однажды, правда, было исключение. Дело в том, что работа радиопередатчика приводила к появлению телевизионных помех во всех четырнадцати домах из-за того, что антенны жителей охотно ловили Серегины переговоры. И вот во время первого показа «Семнадцати мгновений весны», когда все улицы Советского Союза просто вымирали, с экрана телевизоров Мюллер заговорил Серегиным голосом: «Привет, Мурманск, это Серега из Красноленинска, я работаю на чистоте…». Терпение граждан лопнуло и, как бы лояльно не относились ташлянцы к жителям сурового незамерзающего порта в Баренцевом море, Сереге доходчиво разъяснили ошибочность в выборе времени для занятия своим увлечением. Он понял. Больше таких казусов не случалось. Кстати, впервые о группе «Воскресенье» и рок фестивале «Тбилиси-80» мы услышали из эфира его передач.

Неотъемлемой частью нашей тогдашней жизни была молочница тетя Катя. Её громкое и раскатистое «мо-ло-ко! мо-ло-ко! мо-ло-ко!» и сейчас, кажется, слышится по утрам, хотя, к сожалению, её давно уже нет. Часто бывало, что у кого-то не хватало денег, и тогда она давала молоко в долг. Обманов никогда не случалось. Но пришло иное время, и другими стали люди. Им приходилось выживать любой ценой и того душевного тепла уже не было.

На перекрёстке мы остановились и закурили. Ветер усилился и гнал по дороге опавшую листву. В мёртвых окнах коммерческого ларька отражалась луна.

– Послушай, – обратился я к другу. – У меня из головы не выходит вся эта чертовщина. Дед, получается, много старше своих лет. Если исходить из той фотографии, где указывается, что он статский советник, то ему в 1919 году не может быть меньше 30–35 лет. Да и то для такого быстрого карьерного роста он должен был обладать недюжинными способностями. Статский советник – чин V класса в Табели о рангах. Например, Грибоедову пожаловали его только в тридцать три года. Понятно, что Воротынцев получил статского не в 1919 году, а раньше. Самое позднее – в начале 1917 г. Тогда получается, что не мог родиться позже 1887 года. Стало быть, сейчас ему должно было бы исполниться не 95 лет, а 107. Это мыслимо?

– В горах Грузии известны долгожители, прожившие и больше, но Дед на такой возраст явно не выглядел.

– Ладно, на этом, пожалуй, и закончим день грузинских историй. Утро вечера мудренее.

Я зашагал к себе, на недавно снятую квартиру. Она располагалась неподалёку от дома моих родителей, так что борщом и котлетами я был обеспечен.

После ужина включил телевизор. По всем каналам передавали, что в Россию с первым официальным визитом прибыла королева Великобритании Елизавета II. И в конце новостей сообщили о взрыве в редакции газеты «Московский комсомолец». Погиб корреспондент Дмитрий Холодов. «Весёлого мало в моей стране» – подумал я и, плюхнувшись на диван, принялся рассматривать свой единственный трофей – записную книжку умершего старика. Но в ней кроме дат и галочек я так ничего и не нашёл. Чистым оставался только один лист, последний. Непроизвольно взгляд остановился на цифрах «26.01.88 г.».

Если бы у меня спросили, что я делал в этот день, я бы ответил без запинки: погибал. Эта дата мне запомнилась ещё и потому, что 26-го января 1988 года моей дочери исполнился ровно год. Окончив исторический факультет Красноленинского пединститута, я женился и осенью ушёл служить в армию. Прошло всего четыре месяца, и у меня родилась дочь. И в первый год дня рождения Валерии (жена назвала её в честь меня) я боялся, что никогда её не увижу.

…Мороз крепчал, и луна, точно воровка, спряталась за тучами. Четвёртый час мы прочёсывали лес, пытаясь отыскать сбежавшего из караула солдата-чеченца. Он исчез вместе с автоматом и несколькими магазинами. Нам разрешили открывать огонь на поражение только после предупредительного выстрела вверх и в случае явной опасности.

Оказывается, Заур Тутаев, так звали беглеца, был замешан в грабежах и убийстве. Грозненская милиция задержала всю шайку, но его отец сумел отправить сына в армию. Арестованные подельники долго молчали. Вдруг один из них дал признательные показания и рассказал про Заура, который, как выяснилось, и убил сторожа продовольственного магазина. Эти новости Тутаев узнал из письма своей девушки. Оно осталось лежать в его тумбочке. Судя по всему, мысль о побеге пришла к нему внезапно. В противном случае, он захватил бы с собой и конверт.

По всему выходило, что беглец ушёл не в сторону военного городка, а по направлению к деревне, находящейся в десяти километрах от нашего полка. Только вот путь он выбрал не вдоль трассы, а лесом. Признаться, мало удовольствия пробираться по сугробам с фонарями, ожидая, что в любой момент из темноты может раздаться очередь. Нам даже не выдали зимние маскировочные халаты. Понимая, что группу преследования видно за версту, я выключил фонарь и, отклонившись от остальных метров на триста-четыреста, углубился в лес. Ориентироваться приходилось по звёздам. Скоро я достиг небольшой поляны. Неподалёку треснула ветка. Я притаился. Впереди тёмным пятном мелькнул чей-то силуэт. Это был он. Тутаев меня не видел. «Стой, стрелять буду!» – крикнул я, но ответа не последовало. Тогда, чтобы привлечь внимание, я дал вверх короткую очередь. Чеченец убегал, не отстреливаясь, и потому я не смог в него выстрелить.

Расстояние между нами сократилось метров до ста. По лицу хлестал кустарник, дыхание сбивалось. И вдруг я почувствовал, что куда-то проваливаюсь. Это было болото. Надо же было случиться, что я забыл о Каменке – небольшой глубокой речке. Она текла в этих местах и образовывала небольшую заводь, переходившую в трясину. Летом, во время полевого выхода, мы перебирались на другой берег через поваленные деревья, да и то в самом узком месте.

Я оказался по грудь в холодной воде, и какая-то неведомая сила затягивала меня вниз. Тутаев скрылся. Мой АК-74 лежал рядом. Лёд ломался и крошился, как сахарная помада на торте. Где-то впереди раздались выстрелы, потом ещё…. Завязался минутный бой. Но скоро всё стихло. Наверное, беглеца убили.

Я пытался кричать – из груди вырвался только хрип. Тогда я нажал на спусковой крючок. Пули полетели куда-то вверх и вбок, но мне было уже всё равно. Я думал только о том, чтобы услышали выстрелы и меня нашли. В голове отчего-то всплыл мультфильм про Водяного… «Глупо, как всё вышло, – проносились мысли, – утонуть в болоте в двадцать четыре…. А дочке сегодня ровно год исполнился. Жаль, не увижу никогда…» И тут сверху упала большая и крепкая ветка. Видимо, я перебил её автоматной очередью. Я подтащил её к себе, сумел ухватиться и закрепил между пнём и кочкой. Теперь оставалось только подтянуться на руках, как на перекладине, и вырвать ноги из клейкого ила. Я закрыл глаза и с нечеловеческим криком рванулся вверх. Палка выдержала. Правый сапог покоился на дне, но нога осталась в мокрой портянке. Распластавшись, точно паук-серебрянка, я стал перемещаться по ветке буквально сантиметр за сантиметром, перехватывая замёрзшими руками шершавую ветку берёзы, (промокшие и отяжелевшие трёхпалые рукавицы я сбросил сразу). Наконец, удалось достичь твёрдой почвы. Автомат волочился за ремень, и ствол хлебнул воды. Я перевернулся набок и поднялся.

Звёзды на небе были всё те же, но теперь, мне казалось, они светили ярче.

Глава 4

Стамбульские приключения

Отдать долг Самиру можно было только одним способом: отправиться челноками в Турцию. Для начала мы купили две сумки аккумуляторных электрических фонариков. Продав весь товар, я надеялся приобрести несколько кожаных курток и реализовать на рынке. За пять поездок мы рассчитывали накопить большую часть нужной суммы. Остальные деньги всё равно надо было у кого-то занимать. Первым в Стамбул поехал я, потому что у Алика ещё не был готов заграничный паспорт.

Шасси легко стукнулись о бетонную полосу заморского аэродрома, и два десятка пассажиров аплодисментами поблагодарили экипаж АН-24 за умело проведённую посадку. Крошечный, похожий на беременную стрекозу, турбовинтовой самолётик с неумело выведенной на хвосте синей надписью КААК (Красноленинская Авиационная Акционерная Компания), весело побежал мимо белоснежных Боингов, огромных Аэробусов и знакомых очертаний наших Ту-154 из ближнего, но уже всё-таки зарубежья. Снующие по бетонной полосе, раскрашенные в яркий цвет автомобили технического обслуживания с непонятными надписями «Havash Havayolary», и длинные бензовозы с аббревиатурой «BP» были первыми иномарками, встречающими нас на широкой полосе аэропорта турецкого города. Очередная партия челноков уже сегодня отправится по знакомым лавкам и неприметным полуподвальным магазинчикам сметать с прилавков древнего Константинополя кожаные куртки, плащи, ковры, тюль, джинсы, колготки и спортивные костюмы. По всем российским меркам эти «туристы» считались достаточно удачливыми бизнесменами, и разница между нами была лишь в количестве зелёной наличности, умело разложенной по разным карманам брюк и джинсовых курток. Группа делилась на новичков и опытных коммерсантов. К новичкам-первоходкам относились учителя, врачи, просто безработные и даже один артист драматического театра. Все, как и я, прибыли с уже увесистым багажом. Чего только мы не тащили! Детские глобусы, подводные спортивные ружья (каждое можно было продать по тридцать, а если повезёт, то и по сорок долларов за штуку), игрушки и уже упомянутые фонарики. Их к тому времени навезли столько, что если бы все счастливые обладатели этих недорогих электрических приборов включили бы их разом, то свет, наверняка, достиг бы и других галактик. Опытные коммерсанты – бывшие торговые, партийные и комсомольские работники – знали старинный город как свои пять пальцев и своей спокойной уверенностью напоминали купцов прошлого века. На впервые выбывших за пределы недавней ещё Советской Родины, они смотрели с едва заметной снисходительной улыбкой. Их товар уже был давно приготовлен и ждал своего часа у продавцов. Покупателям оставалось лишь расплатиться и доставить его в гостиницу, где за два доллара, служащие аккуратно упаковывали каждый тюк. Но всех туристов объединял прихваченный из дому неизменный продуктовый набор: аккуратно завёрнутое в белую тряпочку сало, копчёная колбаса, прибалтийские шпроты и, конечно же, отечественная водка в количестве двух-трёх бутылок. И даже совсем непьющие обязательно везли в ручной клади багажа эту прозрачную, сорокоградусную жидкую валюту. Она могла помочь выбраться из любой сложной ситуации, а иногда и с лёгкостью в неё попасть. Но об этом в России обычно не задумывались. Миловидная стюардесса лет двадцати пяти, на русском, а затем ломанном, английском, как того требовали правила выполнения международных полётов, объявила о прибытии воздушного судна в аэропорт имени Ататюрка, и уже через несколько минут, немногочисленная толпа челноков высыпалась из брюха крылатой машины на бетонку взлётной полосы. Последним сошёл я.

Вдруг откуда-то сзади послышался раскатистый, зазывный лай. Я обомлел и, повернувшись, увидел на выброшенном трапе-стремянке небольшую светлую дворняжку, которая неторопливо сошла на землю. Это была собака из красноленинского аэропорта. Она обычно кормилась остатками бортпитания и часто бегала по полосе. Но как она могла оказаться в самолёте? «Видимо, зашла ещё до начала посадки и заснула под каким-нибудь креслом». Другого объяснения у меня не было. Дело осложнялось тем, что турецкий офицер, встречающий наше воздушное судно, увидев её, ошалел не меньше моего. Быстро придя в себя, он начал требовать у командира экипажа санитарный сертификат на животное. А дворняга лаяла не переставая на туземного стража, отчего последний злился и грозил выписать штраф за нарушение международных санитарных норм. Возникло замешательство. Я решил выручить командира.

– Excuse me, officer, she is a crew[3 - Excuse me, officer, she is a crew – (англ.) Извините, господин офицер, но она член экипажа (прим. авт.).], – сострил я. – Would you be so kind to find the certificate[4 - Would you be so kind to find the certificate – (англ.) А не будете ли вы так любезны, предъявить соответствующие документы? (прим. авт.).]? – с лукавой улыбкой осведомился турок.

И тогда я вытащил из переброшенной через плечо спортивной сумки пару бутылок водки и протянул ему. Он молчал. Я поставил водку перед ним. Офицер моё предложение игнорировал. Тогда наблюдавшие за этой картиной челноки, тоже начали подходить и опускать рядом с двумя моими свои кровные пол-литры. Недоумённый чиновник замер в окружении «Посольской», «Столичной», «Русской» и «Пшеничной». А потом он махнул рукой и ушёл прочь, так ничего и не взяв. Дворняга, как будто поняла его добрый поступок и перестала лаять. На время двухчасовой стоянки экипаж закрыл её в туалете. Мне затем рассказывали, что на обратном пути путешественница ходила по салону, как хозяйка, и бортпроводники в шутку ей уступали дорогу, а некоторые, не очень трезвые пассажиры отдавали четвероногому другу честь, а особенно нетрезвые даже получали ответное приветствие.

Стамбул произвёл на меня незабываемое впечатление. Залив «Золотой Рог», старые трамвайчики, дома и мосты…Город напоминал один большой набор специй. Такого количества разнообразных ароматов я нигде не встречал. Пахло жареными кебабами, рыбой, кунжутом, горячим хлебом, кожей…. Каждая улица, казалось, имела собственный запах. Всё зависело от того, какие именно магазины либо закусочные на ней располагались.

Конечно, мы экономили на всём. Сумки таскали сами и не о каком такси даже не помышляли. Я сразу же познакомился с одним из опытных челноков и, следуя его совету, отыскал перекупщиков и расстался с фонариками прямо в гостинице. Он же помог мне с выбором кожаных курток. Сергей – так звали моего нового знакомца – купил их по оптовой цене вместе с полутора сотнями своих. Я раньше и не подозревал, что настоящая кожа не горит, даже если к ней поднести зажигалку или спичку, а искусственный заменитель сразу вспыхивает и морщится при малейшем соприкосновении с огнём. Мы упаковались ещё днём, и теперь оставался свободный вечер.

– А ты видел когда-нибудь «квартал красных фонарей»? – разливая водку, спросил меня коммерсант.

– Нет, – ответил я, догадываясь, что речь идет не о рынке фотооборудования.

– Побывать в Стамбуле и не посмотреть турецкие публичные дома – большое упущение! Там красавицы со всего света. Кого только нет! И даже негритянки имеются.

– Ну, разве что сходить как на экскурсию, – неуверенно пробормотал я.

– Конечно! Мы же не собираемся с ними спать. Тем более что самые красивые стоят пятьдесят долларов. А это, как ты понимаешь, целая кожаная куртка, пусть и короткая. Да и зачем тратиться, если в нашей группе полным-полно женщин. Вернёмся, наведаемся к нашим челночницам… на предмет «цигель-цигель, ай-лю-лю».

Действительно, нравы у челноков были самые свободные. Многие из дам ударялись в безумное распутство. Матери семейств вытворяли такое, что их мужьям и не снилось. Александр – наш руководитель группы – поведал, что в этой поездке есть три подруги. Молодые симпатичные женщины лет тридцати. Их мужья работали в ФСК, преемнице КГБ. Так вот каждый из трёх чекистов, провожавших жён, незаметно для двух других подходил к нему и, указывая на подруг жены, шептал, примерно, одно и то же: «Послушай, парень, вот тех двух пусть там хоть порвут. А вот эту, мою, смотри, чтоб никто не тронул. Понял?». И Саша послушно кивал. Кстати, куролесили все три подруги вместе, не стесняясь друг друга, да так, что я и представить себе не мог. Казалось, они хотели испить разврат до последней капли, будто завтра наступит апокалипсис. У меня сложилось впечатление, что, тем самым, дамы связали себя круговой порукой. Ни одна из них теперь не могла проговориться.

Я невольно ухмыльнулся, когда по прилёту чекисты, поочерёдно «допрашивали» руководителя группы. Причём, один из них был как раз наш с Аликом обидчик, «конфисковавший» весь антиквариат. Естественно, о проделках офицерских жён Саша умолчал. Да и как было не умолчать, если мы вместе составили им компанию в посещении турецкой бани. Так что «рога» у нечистого на руку офицера подросли и с моей помощью. Глядя на него, я даже представил, как он потирает «чистыми руками» заиндевевшие от «холодной головы» рога под стук «горячего сердца». Позже, когда я подробно поведал об этом Алику, он смеялся до слёз, а потом, вытирая глаза, сказал: «Вот и отомстили. Значит, карма у этого крохобора такая. Знаешь, лучше потерять пять с половиной штук баксов, чем всю жизнь жить с такой шлюхой».

А ещё была в группе разбитная одинокая тётка лет сорока пяти, армянка. Звали её Лида. Внешность привлекательностью не отличалась. Она возила в Россию тюль и другие ткани. Не стесняясь, Лида рассказывала, что сбивает цену на товар, отдаваясь хозяину магазина прямо там, в комнате отдыха. «Тут вам и деньги, и удовольствие», – хохотала она. Но однажды случился у Лиды «прокол». По ошибке она приняла продавца за хозяина и переспала с ним. Неудивительно, что никаких скидок в тот раз она не получила. Впрочем, благодаря «шароварному радио» молва об умелой торговке быстро распространилась среди местного купечества, и Лида быстро наверстала упущенную выгоду. Сначала я в это не поверил, но потом понял, что прожжённая челночница говорила правду. Да и какой смысл было ей врать?

Весть о том, что мы с Сергеем идём смотреть «красный квартал» быстро разнеслась среди наших соотечественников, и к нам присоединилось ещё восемь человек.

Рабочие обители «жриц любви» находились в старом портовом районе Каракёй. Пока мы туда шли, выяснилось, что был среди нас один парень высокого роста и крепкого телосложения, не спавший с женщиной с тех самых пор, как у его жены обнаружили онкологию. По словам Толика, он приехал в Стамбул, чтобы заработать денег на дорогие импортные лекарства. Он смотрел на нас жалостливыми глазами. Первым не выдержал Сергей.

– Ладно, – махнул он рукой и вынул из кармана двадцать баксов. – Всё что могу… Скидывайтесь, ребята. Такой богатырь и целый год без бабы? Надо исправить.

– Только пусть он потом всё нам расскажет! – внёс предложение мужик лет сорока и расстался с десятью долларами.

– И самым подробнейшим образом! – согласился я и добавил ещё пять.

– Доброе дело! – прокомментировал высокий, худой очкарик (учитель физики) и тоже положил зелёную банкноту с Авраамом Линкольном.

Мы насобирали, как раз, пятьдесят долларов. Деньги перекочевали к Толику, и он зарделся от предвкушения близкого удовольствия.

– Ну что, Толян, – улыбнулся Сергей, – пойдём выбирать тебе зазнобу. Каких предпочитаешь? Блондинок или брюнеток?

– Люблю чёрненьких.