Сны Петра

На киверах орлы блещут. Не дышит лейб-гвардия, разве усища шевелятся: у Ощипки усища, как черная ночь, у Туры, – Бог его знает, может быть, и татарин, – красным жаром горят, а у чухны усы пушистые, с тусклостью. Только у синеглазого силача Кости подусников нет, а запущен по румяной щеке каштановый бак…

Стоят четыре шеврониста во фрунт, в парадных белых штанах, огромадные, в-точь лудвигбургские гренадеры, что у Синего моста тогда заезжий немец показывал.

Дворцовый комендант, височки с рыжинкой, стал прилаживать к ним некие лакированные сумки с медными пуговками, на черных ремнях, чтобы сзаду держались. Комендант затягивал пряжки, упирая в животы шевронистов коленку.

Для сумок шевронисты и были в дворец позваны; как сумочки сзаду держатся. А в сумочках будто медикамент и прочее. Прусский принц предложил такое новшество амуничное в гвардию ввести, и государь на немецкие штуки залюбопытствовал.

Двинули гвардейцев в зало, каблуки прогремели, зазвенел на люстрах хрусталь.

Стали шевронисты у белой колонны.

Блещет широкий паркет, многие свечи горят под лепным потолком в канделябрах. Регалии генералитета сияют, и у генералов на лбах отблески от многих свечей, точно бы в масле червонцы.

Белым дымом колеблются у белых дверей кавалерственные дамы. Там лишь пуфы, тюли и вазы, призраки, облако, разве у которой сверкнет малиновая лента через плечо и дрогнет сияющий каплей кавалерственный бриллиантовый вензель.

Справа в шеренге стоял хохол Ощипок, к нему под рост москвич Костя, а там чухонец Цируль и Тура, Бог его знает, может быть, и татарин.

Император в белом мундире, на лысом лбу тоже отблеск червонца, а с ним прусский принц в зеленом мундире с черной грудью, тощенький принц на ногу припадает, вышли под руку из белых дверей.

Зало плавно склонилось, плавно откинулось. Чуть звякнула медная чешуя киверов: гвардия подняла голову.

– Здорово, ребята, – негромко сказал император.

– Р-р-вв-рр! – точно прорвало шевронистов, а что грянули, сами не слышат.

И еще тише стало. Прозвенел на бронзовом канделябре воск свечи.

– А ну, подойдите ко мне.

В тишине, через зало, по скользким паркетам на вытянутом носке шагнули гиганты к императору. Не солдаты, а музыка. Белые штаны натянулись на штрипках.

И, точно по циркулю, враз обернулись к государю спиной, чтобы показать сумки.

И вдруг звук внезапный, как бы треск крепкий, как бы холстину рвануло, выстрелил в тишине.

Генералитет недоуменно переглянулся. Заволновалось белое облако кавалерственных дам, порснуло в высокие двери.

Тощенький принц в зеленом мундире проворно обмахнул лицо надушенным платком. Лысый лоб государя залила легкая краска. Скомандовал кратко:

– Кругом.

Гвардия в раз к нему обернулась. Притопнула. И вдруг снова ненадобный звук, некий треск, выстрелил теперь в генералов.

Тут император тоже вынул платок, обмахнул лицо и поморщился:

– Это который из вас?

Громада блистающей меди, ремней, амуниций, гвардейские гиганты стояли молча. Государь тогда усмехнулся:

– Или все вместе, ребята?

– Так точно, рр-вв-рр, – весело грянули шевронисты.

Государь засмеялся. Заколыхалось от смеха все зало. Один старенький генерал-аншеф даже плакал от смеха и повизгивал, точно его щекотали под мышками, а немецкий принц по-русски вскричал:

– Здорофо.

– Полагаю, они от старания и… от гороха, – сказал император и приказал:

– Приключения сего отнюдь с них не взыскивать, некий звук почитать небылым, а молодцам-шевронистам выдать по рублю на праздник. Ну, ступайте, вы, усачи…

И такое слово прибавил, которое не только печатать, а даже сказать невозможно.

Загремела гвардия в кордегардию, а государь помахал у носа платком и сказал принцу прусскому:

– Нет, ваши лакированные сумки нам не подходят. Благодарствую, мой друг…

Тут мой дед хитро прищуривал левый глаз и презабавно грозил мне пальцем.

Я хорошо помню палец деда, коричневый от табачной крошки, с трехгранным твердым ногтем.

Была у моего деда медаль на голубой выцветшей ленте за оборону Севастополя. Я хорошо помню голову деда в седой щетине и его желтоватые крепкие зубы, и потертый инвалидный сюртук.

Я теперь думаю, что рука моего деда была такой громадной, сильной и твердой, что на ней могли бы легко уместиться все мы, нынешние трясогузки-людишки.

Колоннада

Конь медный попирает змия копытом, над порталом собора Казанского утвержден барельеф некий, от змий избавление. Сказывают, на Дворцовой площади противу Зимнего дворца подымут вскорости гранитной столп в прославление побед Александровых, превыше колонны Помпеевой. Ангел увенчает вершину. И будет ангельская стопа попирать змия.

Примечай, Санкт-Петербург, а в нем всюду змия попирание.

Санкт-Петербург, иначе город Святого Петра. Петр же знаменует камень. На камени, стало быть, Россея воздвигнута. Россея, се змий под ангельской гранитной пятой.

– Может статься, и так… А слышал, будто Монферран чертежи Исаакию уже дочертил: время доставлять колонны в столицу.

– За нами не постоит: намедни тридцатая тыща пудов гранита отколота… Но ты, друг Жербушка, примечай зрелище престрашно и чудно: Санкт-Петербург – колонны гранитные, словно бы в латах Афина-Паллада, Москва – колонны белые, потеплее, мирные пенаты, Церера.

– Экий, Суханов, даром, что старовер, а по мифологии дока.

– Да ты слушай: порталы и колоннады, Пропилеи, скажем россейские, а на ступенях Пропилеев наши бабы босые, мужичье лохматое и в лаптях, не то что грамоте, «Отче Наш» не разумеют, рабы и рабыни, океан темный. Словом сказать, Россея. Как бы не вышло чего.

– Не должно. Подобно, как есть тело Храм Бога Живаго, так соделывается Россия Обиталищем Божиим, новым Храмом Премудрости Соломоновой.

– Эва, премудрость… Масонские речи… До премудрости вашей Россее-то еще веки. Как бы она ране премудрости вовсе не сгинула. Однако скажу: утверждение столпа тверди – один наш щит и надежда. Россея, се колонна гранитная, воздвигнутая из тьмы полунощной.

– Отменно, Суханов… Тебе бы к нам в ложу: многопремудры и достойны таинства ордена сего.

– Стар, Жербушка, полно. Да и то взять: богоотческих книг откровение куда как выше мудрствований века сего. Однако я и ваших знавал: Миколай Иванович Новиков – добрейшее сердце, и господин Гамалея, который щербатый с лица, изволили у меня тоже чай кушать в Москве, стало быть, как поставлял я колонны для Дому, для Воспитательного… Вы с Миколай Ивановичем от премудрости европские, я от древних книг святых отец наших, а все к одному: гранитный столп тверди, в сем же Россея, поправшая змия. И многие еще речи сказывал купец второй гильдии Суханов, мастер по сколке гранитов во Фридрихсгамском уезде, а его слушал коммерции советник Жербин, доставщик сих гранитных колоссов в столицу.