Сыновний долг

Глава 1

Мой отец всегда всё портил.

Это всю жизнь было для меня аксиомой.

Нет, он не портил вещи. Напротив, будучи человеком не просто с руками, растущими из нужного места, а с золотыми руками, он творил чудеса с неодушевлёнными предметами: ножи всегда были заточены, мебель крепка, электрика исправна.

Проблема возникала, когда дело касалось живых существ, живущих с ним под одной крышей: меня и мамы. Тут врождённая мастеровитость превращалась в форменную криворукость. И не то чтобы он делал что-то не то и не так. Нет. Он просто не делал ничего. Он существовал в одних с нами стенах, ел из тех же тарелок и мял те же ковры, но при этом полностью отсутствовал. Словно бы семья была той безделушкой, которая не имеет совершенно никакой ценности, но без неё коллекция не является полной. Он купил себе эту вещичку и задвинул её вглубь полки за действительно ценные экземпляры: друзья, рыбалка, вино. Натыкался время от времени, перебирая коллекцию, и быстро убирал с глаз долой. И забытая вещичка покрывалась пылью, выглядя на фоне других невзрачно, убого. Она портилась.

Портил. Он всё всегда портил.

Я стоял в своей «однушке», куда год назад перевёз отца, чтобы ухаживать за ним, и думал: «Ну почему же ты всегда всё портишь?» Я глядел на него, ожидая, что, быть может, он ответит, придумает себе очередное оправдание. Но нет. Он просто лежал на своей кровати: безучастный к моему вопросу и безнадёжно мёртвый.

***

Скорая.

Голова плохо соображала. Мысли кто-то обложил ватой, и они утыкались в мягкое препятствие, не сотрясая его. Раньше я частенько размышлял, насколько не соответствует то, что от тебя требуется в подобной ситуации, и то, на что у тебя есть силы. Жизнь, дав трёхдневный срок, подбрасывает тебе оригинальный список дел:

1. Осознать потерю;

2. пройти пять стадий принятия (факультативно);

3. посетить кучу мест и инстанций только лишь для того, чтобы спрятать человека под землю в деревянной коробке;

4. спрятать человека под землю в деревянной коробке;

5. накормить и напоить тех, кто захочет быть накормленным и напоенным;

6. не сойти с ума.

И вроде бы всё ясно и понятно: задача поставлена, дедлайн отчерчен на влажной свежевыкопанной землице. Но всё, что ты можешь, – хлопать глазами и повторять про себя, что этого не может быть, так не бывает, это какая-то ошибка, сон, бред, параллельная реальность, и всё это не про тебя…

Про меня. Теперь это было про меня. Рядом не было никого, кто бы сделал что-то за меня. Не было родителей, потому что с сегодняшнего дня у меня их не осталось; не было детей, потому что к сегодняшнему дню они не родились; не было жены, которая до сегодняшнего дня так и не случилась. Никого. Поэтому…

Скорая. Нужно было вызвать «скорую». Конечно, их «скорость» теперь была не так уж и нужна, но всё же. Что ещё? Похоронное бюро? Нет. Здешнее бюро явно было ни к чему, ведь отца следовало похоронить рядом с матерью – в Октябрьске. Дальше. Полиция? Может быть. Зачем? Ну, может, они должны были засвидетельствовать смерть? Нет, это скорее вопрос медиков.

Я зашёл в ванную, включил холодную воду и, дождавшись, когда она станет ледяной, сунул под неё голову. В мозг кто-то воткнул сосульку. Но зато вода чуть остудила разгорячённые мысли. Полиция. Конечно, нужна. Вдруг я отравил своего отца или ещё что? Конечно, нужно было вызывать и этих тоже.

Достал телефон и набрал «112».

В коридоре мне всё это казалось какой-то ошибкой. На секунду я даже испугался, что сейчас расскажу диспетчеру, что мой отец умер, а, на самом деле, он просто спит, и мне всё это привиделось. Я подошёл к комнате и открыл дверь.

– Единая дежурно-диспетчерская служба. Оператор Куликова. Слушаю вас.

Отец лежал на кровати. С моего места можно было увидеть только восково-желтушную руку, выступающую из-за невысокого изголовья. Пальцы – верёвки, торчащие из размахрившегося каната кисти. Они выглядели мягкими и податливыми, но я был уверен, что это только иллюзия. А проверять я боялся.

Глядя на отцовскую руку, я представился и объяснил ситуацию. Голос звучал довольно уверенно, словно эта рука сжала меня своей мёртвой хваткой и не позволяла поддаваться слабости. Оператор Куликова переключила меня на пост «Скорой помощи», где пообещали отправить фельдшера и сообщить в полицию. Я положил трубку, внутренне обрадовавшись, что не придётся снова звонить на «112» и заново всё объяснять.

Я застыл в дверях, на несколько секунд потерявшись. Нужно было действовать дальше, но для этого требовалось снова собраться с силами, а они все ушли на звонок. Я чувствовал, что вспотел, словно бы занимался физическим трудом… например, переносил тело или копал яму. Неторопливо (сегодня всё происходило неторопливо, словно той ваты, в которую завернули мой мозг, хватило и на всё моё тело) я проанализировал своё состояние и пришёл к выводу, что в комнате очень жарко. Отопление уже включили, а температура на улице ниже нуля уползать отказывалась.

– Окна, – проговорил я. – Нужно открыть окна.

Как удивительно и неоднозначно звучал голос в комнате с мертвецом. Как это нужно было воспринимать: как общение с самим собой или как разговор с единственным собеседником? Казалось ли мне обязательным проговаривать свои действия, чтобы отец был в курсе происходящего, или просто мне нужен был звук, достаточно живой, чтобы хоть как-то компенсировать нахождение здесь мертвеца?

– Окна, – повторил я громко, и на этот раз я точно знал, зачем так сделал, – чтобы выгнать из головы совершенно ненужные вопросы, призывающие присесть и праздно поразмышлять о бренности всего сущего.

Я прошёл в дальний конец комнаты и раскрыл окно. Тюлевые занавески тут же вздулись, как наполняемые морскими ветрами паруса. Я раздвинул их в стороны. Вдохнув свежий воздух, понял, насколько затхлым он был в квартире. Словно она целый месяц простояла с заклеенными окнами и дверями. И запах. Теперь мне казалось, что от тела пахло. Скорее всего, это разум шутил свои шутки, ведь я видел отца живым ещё вчера вечером, а сейчас было всего…

Я взглянул на часы.

…Десять утра. Поэтому о запахе разложения говорить было рано, но, раз подумав об этом, теперь я не мог избавиться от этого наваждения. Отец, как обычно, всё портил. На этот раз воздух.

Обернувшись, я наткнулся на взгляд отца.

Моё сердце чуть не проломило рёбра. Я закрыл рот рукой, сдерживая крик. Он смотрел на меня. Он был мёртв, но это никак не мешало ему смотреть на своего сына своими стеклянными глазами с каким-то странным и жутким выражением.

– Всё нормально, – сообщил я сам себе громким, дребезжащим голосом, хоть чувствовал я себя далеко от «нормально». – Всё хорошо.

Я, конечно, видел, что его глаза открыты, когда вошёл в квартиру час назад и понял, что он мёртв. Но теперь я стоял точно там, куда он смотрел перед смертью. У меня возникла мимолётное желание подойти и прикрыть ему глаза, но я подумал, что сотруднику полиции это вряд ли понравится.

Я вышел из комнаты и сел на кухне. Нужно было что-то решать с похоронами, но я не понимал, с чего нужно начинать. Отца нужно было хоронить с матерью – на кладбище, где хоронили моих предков многие поколения. А значит, нужно было как-то перевозить тело. Я упёрся локтями в стол и сжал голову ладонями. Как же я мог заниматься похоронами, если даже сейчас не мог сообразить, куда позвонить. В Октябрьское похоронное бюро? А если они скажут, что не могут хоронить иногородних? Или что не могут гнать за трупом пятьсот километров сюда и пятьсот обратно?

Нужная мысль всплыла внезапно и как-то буднично – я даже сперва опешил. Почему же я сразу не догадался? Я достал телефон и нашёл в списке нужный контакт.

Трубку подняли практически мгновенно.

– Лёнь, привет! Сколько лет, сколько зим. Я уж подумал, что ты забыл, где мы находимся, и стёр все телефоны. Ай-ай-ай, нехорошо, Леонид Сергеевич.

– Привет, Митяй.

Я остановился, не зная, как продолжить. Митяй, он же – мой бывший одноклассник Дмитрий Воробьёв, тут же озабоченно, словно почувствовал, спросил:

– Лёнь, что случилось? С отцом что?

Я тупо кивнул, но потом понял, что мой кивок он не видит.

– Да. Сегодня умер. Или вчера.

– Как? Из-за чего? – И тут же, не дожидаясь ответа, зачастил, – Тебе же нужно его как-то сюда перевезти. Дай-ка подумать.

На том конце провода зашелестела бумага.

– Лёнь, давай-ка я тебе минут через десять перезвоню. Всё решим. Хорошо?

Я растеряно кивнул. Но на этот раз Митяй, видимо, увидел мой кивок, потому что тут же положил трубку.

Перезвонил он не через десять минут, а через три, хотя для меня эти три минуты всё равно растянулись на добрые полчаса.

– Всё готово. У меня есть дружок один – он похоронное бюро держит. Всё сделает по минимальной наценке…

Я не удивился. Митяй был из той породы людей, которые умудряются заниматься всем понемногу, заводя кучу разнообразнейших знакомств. Каким-то образом полгорода всегда были ему должны за что-то, будь то просто занятые деньги или небольшие оказанные услуги. Митяй интуитивно понимал, кого можно послать подальше, а с кем завести приятельские отношения. Он, словно кровяные клетки, перемещался по венам и артериям Октябрьска, заходил в каждый уголок сложного организма, выполняя свою незаметную, но жизненно важную работу.

– … Зовут Стасом. Молодой, но прыткий. Я ему только позвонил, а он уже машину отправил. Так что жди сегодня.

– Постой, – проговорил я, пытаясь поспеть за слишком шустрой информацией. – Мне же ещё медиков и полицию ждать.

– Ну и что? Машине всё равно часов семь-восемь гнать. Всё успеешь. Кстати, Стас просил передать: мент тебе выпишет направление на вскрытие, но ты, естественно, у себя там его не делай. Это песня долгая – только промурыжат лишний день и обдерут как липку. Привезёшь сюда, здесь всё спокойно сделают. И справку получишь, и свидетельство. Похороны – штука дорогая, не надо делать их ещё дороже.

Повисла неуклюжая пауза.

– И ещё. Стас говорит, что сейчас тебя начнут осаждать «чёрные ритуальщики». Будь поаккуратней. Гони всех в шею.

Я не придумал ничего лучше, чем сказать:

– Спасибо, Мить.

***

Отключив телефон, я понял, что имел в виду Стас. Пока я разговаривал с Митяем, список «пропущенных» пополнился пятью-шестью незнакомыми номерами. А через минуту телефон зазвонил. Звонивший мягким, вкрадчивым голосом принялся соболезновать тому, что ещё не было даже документально подтверждено, плавно переходя на достоинства его похоронного бюро, которое «полностью возьмёт на себя все неприятные вопросы, связанные с похоронами» и окажет свои услуги «быстро и качественно». На середине тирады я сбросил звонок.

***

До прихода фельдшера я получил десятка два звонков. В голове у меня возник и крепко засел образ «чёрного ритуальщика» – тонкомордого шакала в чёрном костюме, ощерившегося в предчувствии дармовой падали. С каждым звонком голова начинала болеть всё больше и больше, словно каждый из этих медоточивых нелюдей забивал в меня гвоздь.

Наконец, среди «ритуальщиков» пробился медик.

– Здравствуйте, я стою возле подъезда.

Я назвал код, и через пять минут вошла миниатюрная женщина лет пятидесяти. Ярко-рыжие крашеные волосы немного молодили её, но усталая дежурная улыбка нивелировала это действие. Она по-деловому прошла на кухню, поставила сумку на стол и стала доставать оттуда какие-то бумаги, маленький фонарик, стетоскоп.

– Вы уж извините. Я сегодня с утра одна на приёме, только сейчас отпустили.

Я взглянул на часы. Пятнадцать минут второго. Боже, сколько же времени я просидел за этим кухонным столом?

– Ничего страшного, – выдавил я из себя.

Женщина, не задавая вопросов, прошла в комнату отца, словно бы знала, куда идти. Или нюхом чуяла. Я с ужасом и омерзением смотрел, как она совершенно бесстрастно подошла к телу, проверила пульс на запястье, послушала сердце стетоскопом, посветила в мёртвый зрачок, чуть приподняв веко. Затем убрала одеяло и тщательно осмотрела труп.

– Паспорт есть?

– Мой?

– Нет, зачем же мне ваш? Умершего.

Я кивнул.

– Да. В тумбочке возле…возле тела.

– Доставайте.

Я, что, надеялся, что она достанет его сама? Если и так, то этого не произошло. Никто не собирался делать за меня мою работу.

Я зашёл в комнату и, стараясь не поворачиваться спиной к трупу, подошёл к тумбочке, открыл верхний ящик и достал паспорт. Затем спиной сдал обратно, не сводя взгляда с отца.

– Вы кем приходитесь умершему?

– Сын.

– Когда обнаружили…это?

– Сегодня с утра. Вчера вечером около одиннадцати всё было в порядке, а сегодня вот…

– Во сколько?

– В девять.

Задав ещё несколько вопросов, женщина принялась заполнять форму, лежавшую на столе. Затем протянула мне.

– Держите. Это протокол о смерти.

Вот так вот. Теперь он точно был мёртв. Его смерть была запротоколирована.

Я протянул руку и взял бумагу.

***

Полицейский, толстый и неряшливый колобок, который по всем параметрам должен был выглядеть жизнерадостным, хмуро прошёл в квартиру.

– Куда? – буркнул он так, словно это у него случилось горе, и он мог себе позволить нетактичность к другим.

Я показал ему пальцем на комнату отца. Сам я туда не пошёл. С меня было достаточно.

Полицейский достал мобильный и принялся фотографировать труп. Порода измельчала, и теперь вместо фотоаппаратов со вспышками были вот такие вот игрушки. Интересно, подумал я, бывает ли так, что жена просматривает телефон своего мужа-полицейского, а там нет-нет, да и выскочит фотография с очередным трупом? Как бы она себя чувствовала, каждый раз натыкаясь на этот миленький электронный postmortem фотоальбомчик?

После этого он долго – казалось, дольше, чем ожидание его приезда – записывал показания. Пришёл-увидел-проверил-позвонил. Повторяя всё это, я чувствовал себя учеником, зубрящим учебник, чтобы информация сохранилась в голове на долгие годы. А мне хотелось поскорее эту информацию выбросить на склад забытых воспоминаний, в самую дальнюю камеру хранения, закрыть её и потерять бумажку с шифром.

Выдав мне направление на судебно-медицинское исследование, хмурый полицейский отбыл.

Находиться в квартире с трупом я больше не мог. Я вышел на улицу, дошёл до небольшого магазинчика на углу и взял пачку сигарет. Я давно бросил, но сейчас лёгкие горели в ожидании сладкой отравы.

Сигарета оказалась отвратительной на вкус. Я закашлялся, а после нескольких затяжек почувствовал, как кружится голова.

Стоя возле подъезда, я пытался разобраться в своих чувствах. Ощущал ли я боль? Проанализировав, решил, что нет. Моя любовь к отцу за все эти годы не заходила дальше самого слова «любовь» – пустой оболочки, похожей больше на нежеланную повинность, чем на естественно выросшее чувство. Тоску? Нет. Даже последний год, когда отец был рядом, я старался не обращать на него внимания. Я выполнил сыновью обязанность – чего же ещё ему было нужно? Он был сыт и одет. А на большее он, как бы это жестоко не звучало, не наработал. Облегчение? Быть может, но пока отец не был предан земле, о полноценном облегчении речи не шло. Омерзение? Да. Наверное, да. Омерзение перед смертью, такой грубой, некнижной. В ней не было ничего тихого, светлого или даже мистического. Просто ходящий и дышащий кусок мяса превращался в неподвижный и бездыханный кусок мяса. Правда жизни (или скорее, смерти) во всей её неприглядности.

Я выбросил сигарету и постоял некоторое время в ожидании, пока выветрится туман из головы. Я ненавидел сам себя за такие мысли, но никуда не мог от них деться. Я ждал труповозку из Октябрьска, и впереди было ещё несколько часов на размышления. Господь Бог (или кто там, наверху, был ответственным за человечество) сложил всё так, чтобы я смог повариться в собственном соку. Почувствовать вину, которой я не хотел чувствовать. Столкнуться с тем, от чего я хотел отвернуться. Вспомнить то, что я всей душой хотел забыть.