Государево дело

– Гляньте, какая красота, ну чистый аксамит[6 - Аксамит – сорт шелка. В широком смысле – любая дорогая ткань.]! Царевич, ты ножку-то ставь… не, не так, вот как надобно.

В общем, через минуту Карл Густав был обут, одет, замотан кушаком, и только голова оставалась непокрытой.

– Ваше высочество теперь настоящий русский, – хмыкнул Петер, ревниво косясь на спальника.

– Пожалуйте за мной, – поклонился тот царевичу, и мальчики двинулись следом.

Спальник привел их в большую горницу, или малый зал, где за накрытым столом сидели несколько человек, в одном из которых принц тут же узнал отца. Рядом с ним сидели: его воспитатель барон фон Гершов, царский телохранитель Корнилий Михальский и еще какой-то священник с совершенно седой бородой и изможденным лицом.

– Выспался? – улыбнулся я сыну.

– Да, отец.

– Ты голоден?

– Нет пока.

– А ты? – обернулся я к его приятелю.

– Я бы съел чего-нибудь, мой кайзер, – бойко отвечал тот, – но только чтобы не обидеть отказом ваше величество.

– Наш человек! – засмеялся я и велел Тихону: – Ну-ка принеси нам поесть, а то с утра маковой росинки во рту не было!

Парень тут же сорвался с места, только пятки засверкали, точнее, каблуки, а я продолжил, показывая на священника:

– Это отец Мелентий, мой духовник. Он будет наставлять тебя в истинной вере.

– Хорошо, отец.

– Эх, не по моим плечам ношу взваливаешь на меня, православный царь, – глухо отозвался иеромонах. – К тому же я слышал, его наставником в дороге был митрополит Филарет. Где мне с тем тягаться? Отпустил бы ты меня на покой, а…

– В дороге кто только его наставником не был, а парень до сих пор ни бельмеса не знает. Ни языка, ни молитв. Да и не слыхал я, чтобы Федор Никитич в прежние времена изрядным богословом был. Вот Мишу его хоть сейчас диаконом поставить можно…

– Не богохульствуй!

– И в мыслях не было. Только, я чаю, у митрополита сейчас и иных забот немало, где уж ему все поспеть. А ты муж ученый, латынь и немецкий ведаешь. Кого же, как не тебя? Нет, я, конечно, могу Игнатия из академии позвать…

– Как повелишь, государь, – тут же пошел на попятный Мелентий, давно смотревший косо в сторону бывшего иезуита.

– Вот и славно…

– А уж коли ты мне доверил сына своего к свету православия привести, ответствуй: отчего он сегодня на заутрене не был? Ты, к слову, тоже!

– Так это, батюшка… он же еще не нашей веры…

– И с таким родителем не скоро к ней придет! – едко усмехнулся иеромонах.

Тут, на наше счастье, появились слуги с подносами и стали уставлять стол для завтрака.

– Благослови нашу трапезу, отче! – попросил я.

– Отче наш, иже еси на небеси… – начал священник звучным, хорошо поставленным голосом.

После нее последовала «Слава и ныне», а только потом собственно молитва перед пищей «Христе Боже, благослови ястие и питие рабом Твоим». Мой духовник, как всегда, действовал строго по канону, ни на йоту не отступая от него. Если бы дело происходило после вечерни, то началось бы все с «Очи всех на Тя, Господи, уповают». Сам не пойму, когда я успел все это выучить и запомнить… ведь из походов вроде бы не вылезаю?

– Мне кажется, отец Мелентий – очень строгий наставник? – с тревогой спросил меня Карл Густав, когда мы вышли.

– У него была непростая жизнь и очень долгий путь к Богу, – согласился я. – Но он человек надежный и верный. Ему можно доверять. Ты понимаешь меня?

– Да, а чем мы сейчас займемся?

– Как я и обещал, поедем в Оружейную палату и в другие места. Ты не против?

– Нет. Только я хотел бы показать матушке и сестре свой новый костюм.

– Еще успеешь, а сейчас пора ехать. Кстати, где твоя шапка?

– Не знаю. Я нашел только это.

– Не изволь гневаться, царь-батюшка, – как черт из табакерки выскочил Тишка. – Вот, пожалуйста, все готово.

В руках у спальника были подбитый собольим мехом зимний кафтанчик и шапка, отороченная горностаем.

– Ну-ну, – хмыкнул я и, как только облачение закончилось, велел выходить.

– Это что, снег? – взвизгнул мальчишка, увидев, что за ночь земля покрылась белым покрывалом. – Петер, смотри – снег!

– И впрямь, – изумился тот и, не удержавшись, тут же слепил снежок.

Потом, видимо, сообразив, что при царе играть в снежки неприлично, спрятал его за спиной. Тем временем нам подали сани, запряженные тройкой. Мы с сыном и его приятелем сели в них, Михальский с фон Гершовым вскочили в седла, и кавалькада тронулась. Впереди и сзади нас скакал эскорт из людей Корнилия и Лелика.

– Руку еще не отморозил? – с усмешкой спросил я Петера, глядя, как он попеременно перекладывает ледяной комок из одной руки в другую и дышит на озябшую.

– Ой, – смутился тот.

– Сможешь попасть в того всадника? – показал я ему на одного из наших охранников – улыбчивого татарина Ахмета, гарцующего на некрупной, но ладной ногайской лошадке.

– Запросто! – осклабился мальчишка и ловко швырнул свой снаряд.

Однако в хоругви Михальского лопухов не держали, и Ахмет, как ни в чем не бывало махнув камчой, на лету сбил снаряд, потом что-то крикнул по-татарски, состроив при этом зверскую рожу.

– Все, парень, ты пропал! – посулил я Петеру.

– Ничего подобного, – отмахнулся тот. – Я выполнял приказ нашего доброго кайзера, а стало быть, кто меня тронет – будет иметь дело с ним.

– Да ты, я гляжу, парень не промах!

– А разве кого попало взяли бы на службу к вашему благородному сыну?