Токсичный компонент

Добровольский смотрел куда-то сквозь Балашова.

– Понимаешь, – вдруг тихо сказал он, – странная вокруг жизнь. Как этот поход. Идёшь, смотришь по сторонам. Вроде лес, олени, красиво всё, а в кульминации – блевотина лисы. Стоишь, ковыряешь палочкой дерьмо, оглядываешься, а самой лисы-то и нет. Не хотелось бы прожить жизнь так, чтобы на вопрос «А что интересного в жизни было?» ты ответишь: «Блевотину лисью видел. Близко, как тебя сейчас». А лису? Лиса-то была?

– Ты так-то уж не заворачивай, Максим Петрович, – укоризненно посмотрел на него Виталий. – Лиса есть, это точно. Иначе откуда продукты её жизнедеятельности? Это ж как про суслика, которого ты не видишь, а он есть.

– Суслик был виртуальный, – возразил Добровольский. – А дерьмо вполне реальное. Пациент у тебя на столе – знаешь кто? В курсе, кому ты наркоз сегодня давал?

– Клушин твой? Наркоман со стажем. Гопник. Кто ещё? Сиделец, судя по татуировкам.

– Если бы всё так просто было… Я к тому, что мы жутких тварей лечим за бешеные бабки. Лет десять назад Клушин мать убил. Она медсестрой работала в районной больнице. От неё сложно оказалось скрыть, что наркотики принимаешь. Вены, шприцы, неадекватное поведение. Мне полицейский рассказал, который сюда приезжал из деревни к нему на беседу. Чего мать только не делала с ним – и дома запирала, и дружков в полицию сдавать ходила, а это у них не приветствуется. В общем, изрядно она им надоела. И дружки в итоге ультиматум поставили. Такую «черную метку» на мать. Мол, или – или. Он и убил. В колодец столкнул во дворе вечером и крышкой сверху прикрыл, чтобы не слышно было. Надеялся, как потом сказал следователю, утром маму в колодце найти. Но на его беду мимо двора коровы шли с выпаса, да не сами по себе, а с маленьким пастушонком. Мальчишка на каникулах летом подрабатывал. Он этого урода у колодца разглядел, закричал и на помощь стал звать. И успели бы, наверное, но мама, когда падала, шею себе сломала и утонула моментально.

– А сынка сразу взяли? – наконец-то отпустил свой край истории болезни Балашов.

– Конечно, – кивнул Добровольский. – Он так возле колодца и стоял. В наркотическом угаре. Трезвый вряд ли смог. Дали ему двенадцать лет. Нашли в этом предварительный сговор группы лиц. Когда его к нам привезли, он в приёмном так и представлялся: «Клушин Пётр Николаевич, сто пятая, часть вторая, двенадцать лет». А полицейский приезжал, потому что он вышел по УДО через восемь с половиной и сейчас у них «на карандаше», отмечаться ходит.

Максим на мгновение замолчал, а потом вдруг с ещё большим энтузиазмом продолжил:

– Понимаешь, его квота на лечение стоит полтора миллиона! Я думаю, если бы он узнал, сколько, то сказал: «Выписывайте домой, я деньгами возьму!» Гуманное, понимаешь, общество.

– Это ж не нам решать, кому жить, а кому умирать, – осторожно парировал Виталий, зачем-то оглядываясь назад. – Ты потише, а то он уже проснуться может.

– Да и хрен бы с ним, – взмахнул историей, зажатой в кулаке, Добровольский. – Я на операцию шёл с какими-то странными мыслями. Что-то вроде: «Как такое может быть???» К нам порой узбеки детей приносят – а полисом обзавестись у них ума и желания не хватило. Я понимаю, они сами виноваты, регистрацию не получают, гражданство побоку, налогов не платят; полисов, соответственно, тоже нет. Но там ребёнок двухлетний, на него по глупости кастрюлю перевернули, и за лечение тысяч сто или двести платить надо, а если с реконструкциями, то и больше, потому что иностранным гражданам – платно, иначе никак. А этому – полтора миллиона. Понимаешь, Виталий? Он же ничего полезного не сделал и делать не будет. Мать убил – а мы его спасаем. И тут я вдруг про поход вспомнил – и оно сложилось всё. Работа у нас очень своеобразная. Будто ждём чего-то, золото ищем – а в итоге палочкой блевотину разгребаем. И нет никакой лисы! Нет – и такое ощущение, что и не было. Сразу дерьмо получилось. И таких у нас, – он показал рукой на операционный стол, – процентов восемьдесят. Бомжи, алкоголики, наркоманы, идиоты хронические – откуда их столько?!

Он закинул свободную от истории болезни руку за голову, жёстко проводя ладонью по шее, волосам, будто хотел стряхнуть с себя всё то, о чём говорил. Балашов словно почувствовал это и отступил на полшага назад, но вдруг спросил:

– Восемьдесят же – не сто? Значит, есть где-то в твоём зоопарке и олени, добрые и красивые, которых можно шоколадками покормить. Ты что-то совсем расклеился, Максим Петрович. Отдыхать надо больше, гулять, спортом заниматься. Или жениться, например. Не пробовал?

– Жениться?

– Спортом заниматься, – усмехнулся Балашов.

– Виталий Александрович, – позвала Варя. – Давайте его в палату. Он руками машет.

Балашов ободряюще коснулся плеча Добровольского и вернулся в операционную. Через несколько секунд они с Варей вывезли каталку с Клушиным в коридор, передав её постовой сестре и санитарке. Максим постоял несколько секунд, глядя куда-то перед собой, дождался в итоге, что Елена Владимировна прогнала его от раковины, и вышел следом.

В коридоре он услышал, как орёт Клушин, требуя промедол. Проходя мимо его палаты, хирург даже не повернул головы.

3

– Ты в реанимации работаешь, у вас своя кухня, а я тебе с позиции хирурга скажу. У нас – резать дольше, чем зашивать. Причём временами намного дольше. Я сейчас не беру в расчёт всякие аппараты для резекции, где щелкаешь термоножом с кассетой – и всё, сразу и отрезал, и зашил. Это хирургическое читерство, на мой взгляд, хотя и на пользу больному идёт. Качественно сокращаем травматизм и время операций. У Золтана в книге красиво написано: «Операция есть последовательное и правильное разъединение и соединение тканей». А меня это от хирургии в какой-то момент едва не отвратило. Но я, как видишь, удержался. Можно сказать – заставил себя, как «дядя самых честных правил». Чисто технически, как я сейчас вижу с высоты своих лет, в хирургии ничего сложного нет. Наливай да пей.

Они с Балашовым сегодня дежурили вместе, что было необычайной редкостью – раз в три месяца, не чаще. Иногда у Добровольского складывалось впечатление, что Виталий чуть ли не специально берет у заведующего хирургией график дежурств, ищет в нём Максима и выбирает несовпадающие дни.

Балашов сидел за компьютером и методично изучал сайт AliExpress на предмет спортивной экипировки. Был он заядлым фанатом бадминтона и постоянно искал в Сети ракетки, воланчики, сумки, кроссовки, футболки и прочие спортивные мелочи, без которых жизнь его была серой и скучной. Разговор внезапно зашёл о том, что они могли бы делать, если бы в своё время не отдали мозги, здоровье и благосостояние на откуп профессии врача. Виталий внезапно увидел себя в спорте и пожалел, что не занимался им раньше, в юности – возможно, успехи на сегодняшний день были бы довольно серьёзными.

– Я сейчас, в сорок шесть лет, очень неплохо играю, – говорил немногим ранее Виталий. – На уровне края вообще красавец – дома грамоты и кубки складывать некуда. И ещё в волейбол успеваю немножко – но, правда, без особых успехов, так, на подстраховке, больше в запасе сижу. А представь, если бы я вместо реанимации по линии спорта двинул?

Он пощёлкал мышкой, разглядывая на экране что-то невидимое Добровольскому, потом добавил:

– Но поздно уже жалеть. Дело сделано. И хотя порой на дежурства как на каторгу иду, проклиная те дни, когда за заведующего остаюсь, – но в чем-то другом себя уже не вижу. Когда с ракеткой по площадке бегаю, в голове всё какие-то больные, зонды-капельницы, дозы нитратов, клинитроны эти ваши, будь они неладны. Максимально только в отпуске три последних дня разгружаюсь, а до этого работа снится. Вот бадминтон не снится, между прочим. И ни разу не снился. А кровати в зале – чуть ли не через день.

Потом он немного пожаловался на работу анестезиолога, непонимание большого начальства и сложность общения с администрацией. После чего Добровольского тоже понесло.

– Все трудности в медицине – в ментальной сфере, – пояснил он. – В голове, если уж упрощать ассоциации, – и он постучал шариковой ручкой себе в лоб, потом бросил её на стол. Она, прокатившись немного, упала на пол. Максим вздохнул и полез поднимать.

– «От многой мудрости много печали», – донеслось до Балашова из-под стола. – Чем больше знаешь – тем сложнее ставить диагноз. – Добровольский выбрался назад и попытался отряхнуть штаны от пыли, которой под столом было столько же, сколько в мешке пылесоса. Стоило признать, что дежурные санитарки мыли пол исключительно в пределах видимости.

– Так вот, – посмотрел в окно Максим, вспоминая нить разговора. – О диагнозе. Искусством в хирургии постепенно становится не операция, а умение от неё отказаться. Это как в соцсетях – чтобы тобой манипулировать, нужен огромный объем данных о тебе. Чем он больше – тем манипуляция точнее, но и тем больше времени уходит на подготовку.

– Отказаться? – приподнял брови Виталий. – Ты ж хирург. Любое сомнение в пользу операции – этот канон никто не отменял, да и вряд ли когда отменит.

– Могу поспорить. Чем больше диагностических возможностей – тем больше мы можем отсеять проблем, маскирующих основное заболевание.

– Но на это нужно время, – возразил Балашов. – А время – не самый полезный фактор для хирургических болячек.

– Тут и надо находить баланс. Баланс между длительностью и качеством диагностики – и темпами развития предполагаемой катастрофы. Например, я – из агрессивного оперирующего хирурга стал постепенно активно-выжидательным.

– Ты речь какую-то на мне репетируешь, что ли? – наклонил голову Балашов. – Звучит мощно – «агрессивный хирург».

– Раньше я рвался в операционную по любому поводу. Руку набивал, технику оттачивал. День, когда аппендицит не прооперировал, – считай, зря на работу сходил. А если доводилось что-то посущественнее сделать, непроходимость или грыжу ущемлённую – радости было столько, что впору от меня батарейки заряжать.

– Отец всё делать давал?

– Без отца не обошлось, конечно, – пожал плечами Максим. – Но без личной инициативы никак. Заставить человека в живот залезть – нельзя. Можно дать крючки подержать, тупфером попросить потыкать. У меня в больнице перед глазами пример был – Шепелев, нейрохирург, помнишь? Да ты должен знать, он лет десять назад выбрался-таки из района и краевым специалистом стал. Правда, недолго, пару лет всего порулил и на пенсию, но величиной был большой.

– Припоминаю что-то такое, – с сомнением в голосе кивнул Балашов, и Максим понял, что никого Виталий не помнит.

– Да ладно, не напрягайся. Просто Шепелев-младший так и остался в районе. Его отца спрашивали: «Почему вы не хотите сына выучить, чтобы ему потом отделение передать?» И действительно, династия могла выйти неплохая. Шепелев-отец хирург смелый, техник виртуозный, диагност блестящий. Но в операционной был, как Аркадий Райкин – тот не мог своих актёров научить, как играть, зато мог очень здорово сам вместо них всё сделать. В итоге, если не было у тебя безусловного дарования, то не удержишься в театре, переиграет тебя Райкин. Так всем и про Шепелева казалось – не умеет он учить, ему проще самому. А потом мне отец объяснил. Это не Шепелев плохо учил. Это сын не умел учиться. И даже не так, наверное, – перешагнуть не захотел ту черту, где надо уметь мосты сжигать и точки невозврата проходить. Спать хотел хорошо и спокойно, ответственностью душу и сердце не рвать.

– Поэтому ты сейчас здесь? – Балашов, слушая Максима, шарил на столе рядом в поисках пульта от кондиционера. Нашёл, щёлкнул. Тут же опустилась шторка белого «Самсунга», подул прохладный ветерок. – А Шепелев – там?

– Младший – да. И отделение отец не ему передал, а пришлому доктору из глубинки. Тоже смелому, отчаянному. Но ведь и мой отец – не мне передал. – Добровольский вдохнул. – А он хотел. Но сразу сказал: «Крылья подрезать не стану. Хочешь уехать – поддержу. Мне за тебя стыдно не будет».

Максим вдруг замолчал, вспомнив, что давно не звонил отцу. Пётр Леонидович, он же Добровольский-старший, был вплотную близок к своему семидесятилетнему юбилею, жил в маленьком дачном домике с двумя собаками, продолжая консультировать родную хирургию пару раз в неделю в неофициальном порядке. Ходил в своё отделение как на работу, смотрел снимки, щупал животы, иногда заглядывал в операционную.

– Отец со мной всегда разъяснительную работу проводил. Объяснял ход своих мыслей, уточнял, на чём диагноз строил. Ведь вся мыслительная работа – её родственникам пациента не понять. Стоят два хирурга у постели, руки за спиной, о чём-то переговариваются. А больному легче не становится. И начинается: «Почему вы ничего не делаете?» Для них стоять у постели и просто разговаривать равнозначно убийству их родственника. А всё почему? Просто никто не ценит ту часть работы, что происходит в голове. Как говорил мой отец: «Потому что клизму видно, а мысли – нет». Но ведь обидно же, Виталий Александрович! Такие порой замечательные конструкции в голове выстраиваются! Ты же можешь понять, что создать из набора бестолковых симптомов и рваного анамнеза логическую цепочку, которая приведёт, например, к тромбозу мезентериальных сосудов, – это высочайшее искусство?

– Могу, – кивнул Балашов. – У вас тут кофе есть?

– Да, на кофемашине кнопочку нажми, – сказал Добровольский. – Есть в этом что-то от… – Максим задумчиво несколько раз щёлкнул пальцами, проводил взглядом идущего за кофе Балашова. – От аристократизма, наверное. Вспоминаю отца, когда он ещё в силе был. Всегда костюм, галстук, халат накрахмаленный. Туфли, начищенные до блеска, одеколон. Никогда его небритым не видел. Сам как-то хотел усы с бородой отрастить, так он сказал: «Увижу, как это хозяйство сквозь маску лезет, – лично сбрею!» И как рукой сняло – с тех пор об усах и не мечтаю. Представляешь, что пациенты чувствуют, когда такой доктор у постели стоит, вопросы задаёт, за запястье тихонечко держит, потом склеры посмотрит, попросит язык высунуть. Уже тот факт, что он к тебе подошёл, исцелять начинает.

Балашов тем временем соорудил себе кофе, бросил в чашку пару кусочков сахара и вернулся на диван.

– И куда же всё ушло? – шумно сделав глоток и от неожиданности этого смутившись, спросил Виталий. – У нас так только кафедралы ходят – да и то не все. Похоже, это примета времени была – аристократизм врачебный. Сейчас скорости не те, запросы у общества другие. Не на аристократа, а на технаря.

– Конечно, если я в автосервис приду, то больше доверия у меня будет к мастеру в промасленной робе, а не к инженеру при галстуке, – согласился Добровольский. – Это я сейчас про слово «технарь». Но совсем не обязательно хирургический костюм в крови пачкать, чтобы доверие пациента вызывать.

– Да не про кровь я. – Балашов отставил чашку на стол. – Я скорее про образ. Профессор из черно-белого советского кино давно уже сменился на молодого энергичного технократа из американских сериалов. Они не думают над клиникой заболевания – они рассуждают над результатами обследований. Между ними и пациентами – лаборатории, кабинеты МРТ и УЗИ, всякие приборчики, аппаратики, анализы. Профессор бы присел на кровать, пульс посчитал, узнал бы, как спалось. А им некогда – они пациента практически и не видят. А халаты сейчас, сам знаешь, никто уже не крахмалит. По крайней мере, молодёжи про это неизвестно.