Дальневосточная республика. От идеи до ликвидации

Дискурсы национализма и регионализма повлияли не только на проекты независимых или автономных образований на российском Дальнем Востоке, но и на само формирование имперского и постимперского региона в 1905–1922 годах. Тем не менее вопреки точке зрения Стефана, который возводит «последовательную региональную идентичность» к административному объединению Приамурского генерал-губернаторства в 1884 году и к экспансии в Китай в 1896 году, в результате которой интересы империи и региона начали противоречить друг другу[60 - Stephan J. J. The Russian Far East. P. 2, 93–98.], настоящая книга утверждает, что главной основой коллективных действий был не дальневосточный регионализм, не идея отдельной региональной политической общности, существование которой подразумевали интеллектуалы и бизнес-элиты региона, а скорее региональная версия русского или российского национализма, включавшая регион в более широкое сообщество русских или россиян[61 - Levinger M., Lytle P. F. Myth and Mobilisation: The Triadic Structure of Nationalist Rhetoric // Nations and Nationalism. 2001. № 7 (2). Р. 175–194.].

Настоящая книга, определяя национализм как гетерогенный и амбивалентный дискурс, использующийся для воображения и консолидации политического сообщества и мобилизации разнородного населения[62 - Anderson B. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism.], исследует, как оформлялись политические действия в дискурсивном смысле и как конкретные идеи позволили закрыть вопрос[63 - Deetz S. Democracy in an Age of Corporate Colonization: Developments in Communication and the Politics of Everyday Life. Albany, NY: State University of New York Press, 1992. Р. 187.] о будущем российского Дальнего Востока в России и за границей. Другими словами, настоящая книга стремится показать, что, хотя дискурс регионализма и фигурировал в дискуссиях, интеллектуалы и политические деятели Дальнего Востока в основном опирались на национализм. Многие из них использовали регионализм или отдельные его элементы для защиты националистических взглядов на прошлое, настоящее и будущее региона, на его политическое и экономическое устройство и государственную принадлежность. Действительно, Краснощёков и некоторые другие поступали скорее наоброт, продвигая собственный регионализм с использованием националистических лозунгов, но их было на Дальнем Востоке меньшиство.

Стоит отметить, что после Русско-японской войны и сибирское областничество оказалось тесно связано с оборонческим имперским национализмом. Сам Потанин в 1908 году обосновывал необходимость автономии Сибири и, в первую очередь, «Дальнего Востока Сибири» японской опасностью. По его мнению, Сибирь была «предназначена играть роль буфера между европейской Россией и Японией» и нуждалась в реформах, чтобы повысить свою обороноспособность, а значит, и обороноспособность Европейской России[64 - Потанин Г. Н. Нужды Сибири. C. 116–117.]. В 1914 году Элбек-Доржи Ринчино, горячий сторонник сибирского областничества и бурятского национализма, утверждал, что Сибирь и Европейская Россия не выживут друг без друга – Сибирь будет неизбежно поглощена Японией или Китаем, а Европейская Россия не выдержит, если ее отрезать от Тихого океана, исключительно важного для ее будущего[65 - Ринчино Э.-Д. Областническое движение в Сибири и социал-демократия (1914) // Элбек-Доржи Ринчино: документы, статьи, письма / Редкол. Р. Д. Нимаев, Б. Б. Батуев, С. Б. Очиров, Д.-Н. Т. Раднаев. Улан-Удэ: Ред. – изд. отдел Минпечати Республики Башкирия, 1994. С. 32, 34.].

Анализ газет, прокламаций, публичных речей, парламентских дебатов и закрытых партийных дискуссий с 1905 по середину 1920-х годов позволил понять, почему политической и дискурсивной точкой сборки для региона и постимперского Советского государства стал национализм, а не регионализм[66 - Gerasimov I., Glebov S., Kaplunovski А., Mogilner М., Semyonov А. Do the «Assemblage Points» Exist? // Ab Imperio. 2014. No. 1. Р. 16–21.]. Национализм не только позволил провести мобилизацию разнообразных элит и других социальных слоев для создания и ликвидации Дальневосточной республики, но и сыграл определяющую роль в консолидации региона. Более того, не успех ДВР как демократического спектакля, а глобально распространяющийся язык национализма позволил Советской России включить республику в свой состав без каких-либо международных последствий.

Имперскую трансформацию на российском Дальнем Востоке можно поместить в более широкий контекст глобального распространения и триумфа национализма, в XX веке занявшего доминирующее положение в дискуссиях о современности, а также в контекст противоречий между свободным движением капитала, рабочей силы и информации через государственные границы и суверенным государством как формой политической организации[67 - Роль государства как среды этого движения, впрочем, делает ситуацию еще более запутанной (Duara P. Transnationalism and the Predicament of Sovereignty. P. 1030). Подробнее о движении форм см.: Appadurai A. How Histories Make Geographies // Transcultural Studies. 2010. № 1. Р. 4–13.]. Кроме того, история Дальнего Востока позволяет проанализировать изменения в международном империализме, которые были вызваны распространением национализма и в конечном итоге привели к включению националистических дискурсов в новые формы империализма. В 1900–1920-е годы, во время глобального кризиса империй, два видения постимперского мира стали серьезным вызовом системе международных отношений как отношений между государствами. Либеральный проект, продвигаемый Вудро Вильсоном, сделал само формирование ДВР приемлемым для международной прогрессивно мыслящей общественности: этот проект поддерживал идею создания новых государств и их интеграции в транснациональные экономические и политические пространства[68 - Manela E. The Wilsonian Moment: Self-Determination and the International Origins of Anticolonial Nationalism. Oxford: Oxford University Press, 2007.]. Глобальный социалистический проект, разработанный и отстаиваемый Лениным, исходил из мира классов, а не наций, но вместе с тем поощрял антиколониальный национализм[69 - Davis D. E., Trani Е. Р. The First Cold War: The Legacy of Woodrow Wilson in U.S. – Soviet Relations. Columbia, MO: University of Missouri Press, 2002.]. Несмотря на лозунги международного равенства, оба проекта привели к новым формам зависимости в рамках нового империализма[70 - Duara P. The Imperialism of «Free Nations»: Japan, Manchukuo and the History of the Present // Imperial Formations / Еd. by A. L. Stoler, C. McGranahan, P. Perdue. Santa Fe, NM: School for Advanced Research Press, 2007. P. 211–239.]. Три имперских образования, ставшие основными проводниками нового империализма в XX веке, а именно США, Япония и СССР, напрямую соприкасались друг с другом в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Более того, ДВР можно интерпретировать как одно из первых «свободных государств», которое в 1918–1922 годах Советская Россия, Япония и США стремились включить в свои неформальные империи при помощи политических и экономических механизмов. Кроме того, в 1920 году ДВР все еще считалась каналом для экспорта мировой революции в Восточную Азию – революции, которая прямо указывала на подчинение «освобожденных» монгольского и (в перспективе) корейского народов большевикам[71 - Дальневосточная политика Советской России. C. 174–178, 204–205, 208–212; ВКП(б), Коминтерн и Корея, 1918–1941 гг. / Отв. ред. Х. Вада, К. К. Шириня; ред. – сост. Г. М. Адибеков, Х. Вада, Н. Мидзуно, К. К. Шириня, Ю Хё Чжон; сост. Ж. Г. Адибекова, Л. А. Роговая. М.: РОССПЭН, 2007. С. 132–133.] как центру нового имперского образования в его формальной (СССР) и неформальной (Коминтерн) ипостасях[72 - Suny R. G., Martin Т. Introduction // A State of Nations: Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin (см. русск. перевод: Государство наций. Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина / Под ред. Р.Г. Суни, Т. Мартина. М., 2011).].

Однако Дальневосточная республика радикально отличалась от Маньчжоу-Го или Монгольской Народной Республики, двух ярких примеров нового империализма 1920–1930-х годов: в случае ДВР не существовало этнонациональной категории, на которую могли бы опереться конкурирующие империи[73 - Строительство новой нации оказалось чрезвычайно тяжелой задачей и для японцев в Маньчжоу-Го, несмотря на наличие маньчжуров и даже монарха, принадлежащего к этнически маньчжурской династии Цин (Narangoa L. Educating Mongols and Making «Citizens» of Manchukuo // Inner Asia. 2001. № 3 (2). Р. 101–126).]. Отсутствие отдельной дальневосточной нации привело к тому, что ДВР, как и другие региональные государственные образования, заняла особое место в советских конфедеративных и федеративных проектах 1918–1922 годов. Из восьми республик, подписавших протокол о передаче Советской России прав представительства на Генуэзской конференции 1922 года и тем самым запустивших процесс юридического оформления Советского Союза, только у трех – Бухарской, Хорезмской и Дальневосточной – были региональные, а не этнонациональные названия, причем из этих трех лишь в ДВР было русское большинство. Более того, ДВР была не федерацией, а унитарным государством, и ее руководители открыто называли ее русским государством, несмотря на существование четко выраженных националистических дискурсов корейского, бурят-монгольского, украинского и других национальных меньшинств. В этом отношении ДВР отличалась и от Крымской Автономной Социалистической Советской Республики, основанной в 1921 году в рамках РСФСР. В Крымской республике русские тоже составляли большинство, но она создавалась в первую очередь для крымских татар[74 - Marples D. R., Duke D. F. Ukraine, Russia, and the Question of Crimea // Nationalities Papers. 1995. № 23 (2). P. 264–265.].

Существование в рядах большевиков разных групп, а также нерешительность их руководства в региональных вопросах и его зависимость от информаторов на местах противоречат интерпретации ДВР как инструмента односторонней большевистской политики. Хотя ДВР сыграла важную роль в отношениях между Москвой и иностранными государствами, задумали и создали республику отнюдь не в Москве. Более того, московское большевистское руководство позволило дальневосточным большевикам и небольшевистским политическим акторам – эсерам, меньшевикам и либералам – наполнить идею республики политическим содержанием, тем самым сделав их соавторами (а то и основными авторами) политики Москвы в регионе.

Продолжая дискуссию о многообразии большевиков, начатую Лилианой Ригой[75 - Riga L. The Bolsheviks and the Russian Empire. Cambridge: Cambridge University Press, 2012.], можно отметить, что изучение российского Дальнего Востока позволило выявить еще несколько существенных различий среди членов партии, внесших свой вклад в появление различных группировок и неоднозначность политики партии в целом. Если в московском партийном руководстве было множество революционеров, вернувшихся из Европы, на Дальнем Востоке самыми влиятельными группами были местные (или ссыльные) активисты, а также, после Февральской революции, реэмигранты из США. Опыт совместной с другими социалистами ссылки, а также сравнительная умеренность политики в США, опыт взаимодействия с которой был у части региональных акторов, повлияли на многих дальневосточных большевиков, сделав их более склонными к компромиссу с политическими оппонентами. Раскол социал-демократов на большевиков и меньшевиков произошел в регионе лишь осенью 1917 года; Краснощёков неоднократно пробовал сотрудничать с меньшевиками и эсерами в 1917–1921 годах; в 1920 году Никифоров пусть и ненадолго, но был готов к сотрудничеству с бизнес-элитой Владивостока и белыми офицерами[76 - Среди большевиков и других социалистов и анархистов Дальнего Востока, безусловно, было много радикалов. В 1917–1918 годах руководители владивостокских левых, большевик-реэмигрант Арнольд Яковлевич Нейбут и уроженец региона Константин Александрович Суханов (меньшевик-интернационалист, союзник большевиков), были скорее готовы к сотрудничеству с анархистами и другими радикальными социалистами, нежели с умеренными. В 1918 году большевик Федор Никанорович Мухин, бывший железнодорожный рабочий с Транссибирской магистрали, придерживался аналогичной радикальной политики в Благовещенске, сотрудничая с анархистами и эсерами-максималистами.]. Чрезвычайная мобильность населения в годы Гражданской войны и намеренная политика размывания региональных групп руководителями, присылаемыми из центра, способствовала тому, что к концу 1922 года партийная элита российского Дальнего Востока в основном состояла из новоприбывших.

Кроме того, к большинству дальневосточных большевиков, как до внедрения новых лидеров, так и после этого, неприменимо деление на «интернационалистов» и «строителей наций», предложенное Терри Мартином[77 - Martin T. The Affirmative Action Empire. P. 2 (см. русск. перевод: Мартин Т. Империя положительной деятельности).]. Как уже указывалось ранее[78 - Sablin I. Governing Post-Imperial Siberia and Mongolia, 1911–1924: Buddhism, Socialism and Nationalism in State and Autonomy Building. London: Routledge, 2016. P. 4.], такие люди, как Шумяцкий, уроженец Забайкалья, ненадолго возглавивший ДВР летом 1920 года и разрабатывавший стратегию Коминтерна во Внутренней и Восточной Азии в 1921 году, может считаться «транснационалистом»: для него национализм был не только способом реструктурировать Российскую империю и обеспечить лояльность (или несопротивление) национальных меньшинств большевикам, но и тактическим политическим инструментом. Шумяцкий не только поддерживал независимость Монголии, одновременно с этим отвергая независимость Тувы и считая, что она должна войти в более обширное Монгольское государство[79 - Дальневосточная политика Советской России. С. 204–205, 208–212.], но и, возможно, даже ничего не имел против японской оккупации российского Дальнего Востока, ожидая, что в течение двух-трех поколений эта территория вернется под власть большевиков, подразумевая, вероятно, будущую мировую революцию[80 - Такое мнение Шумяцкий якобы высказал во время переговоров с представителями других политических сил летом 1920 года (РГАСПИ. Ф. Р-4694. Оп. 1. Д. 16. Л. 12. (Стенографический отчет экстренного заседания Временного Народного собрания Дальнего Востока, 7 сентября 1920 г.)).].

Взгляды Краснощёкова сильно отличались. Выдвинув еще в 1918 году проект Советской республики Дальнего Востока, он последовательно выступал за административную и экономическую автономию российского Дальнего Востока в рамках советской федерации, указывая на чрезвычайную важность подобной автономии для политики в Восточной Азии. Кроме того, он был противником независимости Монголии от Китая и считал военное участие РСФСР и ДВР в событиях, оставшихся в истории как Монгольская революция 1921 года, не чем иным, как демонстрацией силы в регионе[81 - Дальневосточная политика Советской России. С. 64–66, 265.]. С этой точки зрения Краснощёков принадлежал к группе большевиков-«регионалистов», предлагавших реструктурировать империю в союз регионов, а не национальных меньшинств, в полном соответствии с ранними предложениями Иосифа Виссарионовича Сталина, от которых тот к 1922 году уже давно отказался[82 - Сталин И. В. Марксизм и национальный вопрос (1913) // Сталин И. В. Сочинения. М.: ОГИЗ; Гос. изд-во полит. литературы, 1946. Т. 2. С. 290–367.].

Впрочем, самой влиятельной в регионе оказалась третья группа, большевики-«националисты», внесшие самый большой вклад в создание советского Дальнего Востока. Эта группа, в которую входил Николай Афанасьевич Кубяк, уроженец Калужской губернии, член петроградского большевистского руководства и один из командированных на российский Дальний Восток для борьбы с регионализмом, подчеркивала русскость региона. Кубяк и многие другие были непримиримыми противниками создания в 1923 году Бурят-Монгольской Автономной Социалистической Советской Республики, а в следующем году – предполагаемой корейской автономной области. Такая позиция позволила корейскому коммунисту Нам Ман Чхуну обвинить Кубяка и других дальневосточных большевистских деятелей в русском «махровом колонизаторском шовинизме»[83 - Sablin I. Governing Post-Imperial Siberia and Mongolia, 1911–1924: Buddhism, Socialism and Nationalism in State and Autonomy Building. London: Routledge, 2016. P. 186; ВКП(б), Коминтерн и Корея. С. 303–307.].

Кроме того, эта группа большевиков-«националистов», русских или российских в имперском смысле, многие из которых не были этническими русскими, предпочитала традиционный подход к международным отношениям (как отношениям между государствами), за который выступал Чичерин, а не транснациональную политику Льва Давидовича Троцкого. Несмотря на интерпретацию ДВР как аванпоста мировой революции и присутствие во Владивостоке восточноазиатских активистов в 1923–1924 годах, в последующие годы операции Коминтерна были выведены за пределы бывшей Российской империи[84 - ВКП(б), Коминтерн и Корея. C. 281–285.], в то время как российскому Дальнему Востоку надлежало стать российским плацдармом в традиционном государственном смысле. Безусловно, преобладание на Дальнем Востоке большевиков-«националистов» сыграло свою роль во введении ограничений на иммиграцию китайцев и корейцев в 1926 году, а затем и в насильственных переселениях представителей обеих групп в 1930-е годы[85 - Чернолуцкая Е. Н. Принудительные миграции на советском Дальнем Востоке в 1920–1950?е гг. Владивосток: Дальнаука, 2011.].

В сравнении с русским национализмом С. Д. Меркулова и других противников большевиков национализм большевиков был государственническим и популистским: он обращался к рабочим и крестьянам, подчеркивая, что именно они являются ядром русского политического сообщества, а то и этим сообществом в целом. Антиимпериалистический дискурс, прежде всего направленный против Японии, использовал слово «империализм» в двух смыслах. С классовой точки зрения он определял империализм как завершающую стадию капитализма, в соответствии с определением Ленина[86 - Ленин В. И. Империализм как высшая стадия капитализма (1916) // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. М.: Изд-во полит. литературы, 1969. Т. 27. С. 299–426.]. Второе значение было национально-оборонческим и исходило из опасности иностранной экспансии на территорию суверенного государства. Эта интерпретация империализма получила широкое распространение в годы Первой мировой войны, когда союзники, в первую очередь США, изображали Германию главной империалистической силой; впоследствии эта же интерпретация была спроецирована на Японию. В своих призывах к военным-небольшевикам, интеллектуалам и предпринимателям Дальнего Востока большевики подчеркивали именно второе значение, используя наработки мобилизации в годы Первой мировой войны и приравнивая борьбу с империализмом к патриотизму[87 - Stockdale M. K. Mobilizing the Russian Nation: Patriotism and Citizenship in the First World War. Cambridge: Cambridge University Press, 2016.].

Национализм С. Д. Меркулова был в большой степени этнически эксклюзивным. Хотя, руководя Приамурским государственным образованием, он допускал включение в русскую (российскую) нацию корейцев и представителей других меньшинств, его антисемитизм напоминал лозунги правой мобилизации в поздние годы империи и во время Гражданской войны на других ее театрах. Кроме того, Меркулов, восхваляя Китай в Маньчжурии как более «трудящегося, трезвого, упорного, более сплоченного в своих составных единицах» конкурента России на Дальнем Востоке и допуская присутствие корейцев – российских подданных на рынке труда, вместе с тем отрицательно относился к китайской и корейской трудовой миграции[88 - Меркулов С. Д. Вопросы колонизации Приамурского края. СПб.: Тип. Ю. Мансфельд, 1911. Т. 2. С. 36, 48, 50–51, 60–61, 64–65.]. Впрочем, за годы Гражданской войны национализм С. Д. Меркулова претерпел изменения и стал отличаться от официозного национализма поздней Российской империи, который он прежде разделял: он перестал быть государственническим. Уже в 1919 году Меркулов допускал японский протекторат над этнически русским населением Приморья[89 - Советско-американские отношения: годы непризнания, 1918–1933: Сб. / Сост. В. В. Алдошин, Ю. В. Иванов (отв. сост.), В. М. Семёнов и др.; ред. акад. Г. Н. Севостьянов, проф. Дж. Хэзлем. М.: МФД, 2002. Т. 1. 1918–1926. С. 76–79.].

Государственничество и классовая риторика большевистской версии русского национализма сыграли решающую роль, обеспечив им к октябрю 1922 года широкую поддержку на Дальнем Востоке. Благодаря размытости различий между политической и экономической демократией в русской революции 1917 года[90 - Kolonitskii B. I. «Democracy» in the Political Consciousness of the February Revolution // Slavic Review. 1998. № 57 (1). Р. 95–106 (см. на русском: Колоницкий Б.И. «Демократия» как идентификация: к изучению политического сознания Февральской революции // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция. М., 1997).] социалистическая программа большевиков, ставшая более умеренной во время НЭПА, вытеснила идею представительного правления, удовлетворив ряд запросов прогрессивного (лево-либерального) имперского и постимперского национализма. Решительная защита единой, пусть и Советской России позволила большевикам добиться поддержки тех, кто раньше выступал на стороне умеренных социалистов, а сотрудничество оппонентов большевиков с интервенцией позволило большевистским агитаторам представить их врагами нации.

ИСТОЧНИКИ

Материал для этой книги был собран в российских, американских, японских и финских архивах и библиотеках. Основные архивные источники были найдены в Российском государственном историческом архиве Дальнего Востока (РГИА ДВ, Владивосток), Государственном архиве Хабаровского края (ГАХК, Хабаровск), Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ, Москва), Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ, Москва) и Государственном архиве Республики Бурятия (ГАРБ, Улан-Удэ). Кроме того, исследование опиралось на опубликованные тематические сборники документов из российских[91 - Религия и власть на Дальнем Востоке России; Буржуазия накануне Февральской революции / Подгот. к печати Б. Б. Граве. М.; Л.: Госиздат, 1927; Хромов С. С. Иностранные концессии в СССР. Исторический очерк. Документы. М.: Институт российской истории РАН, 2006. Т. 2.; Дальневосточная политика Советской России; Дальневосточная республика. Становление. Борьба с интервенцией. Февраль 1920 г. – ноябрь 1922 г. / Ред. Б. И. Мухачев. Владивосток: Дальнаука, 1993; Дальсовнарком, 1917–1918 гг.: Сб. документов и материалов / Ред. А. В. Семёнов. Хабаровск: Центральный государственный архив РСФСР Дальнего Востока; Государственный архив Хабаровского края, 1969; Москва – Токио: политика и дипломатия Кремля, 1921–1931: Сб. документов / Отв. ред. Г. Н.Севостьянов; сост. Л. П. Киевская, И. А. Кондакова, Е. Н. Макаренко, С. А. Мельчин, Г. П. Мещеряков; ред. А. В. Коротков, В. С. Мясников, А. С. Степанов, В. Н. Якушев. М.: Наука, 2007. Т. 1. 1921–1925; Советско-американские отношения: годы непризнания; Корейцы на российском Дальнем Востоке. Т. 1; Генерал Дитерихс / Ред. и сост. В. Ж. Цветков. М.: Посев, 2004; ВКП(б), Коминтерн и Корея; Атаман Семёнов. Вопросы государственного строительства: Сб. документов и материалов / Сост. В. И. Василевский. Чита: Поиск, 2002; Николаевск-на-Амуре. Страницы истории: Сб. архивных документов об истории развития города Николаевска-на-Амуре / Сост. А. В. Размахнина (отв. сост.) и др.; редкол.: О. В. Завьялова (гл. ред.) и др. Хабаровск: Изд-во Хворова А. Ю., 2015.] и американских[92 - United States Department of State. Papers Relating to the Foreign Relations of the United States, 1919: Russia. Washington, DC: US Government Printing Office, 1937; Papers Relating to the Foreign Relations of the United States, 1920. Vol. 1. Washington, DC: US Government Printing Office, 1936; Vol. 3. Washington, DC: US Government Printing Office, 1936; Vol. 2. Papers Relating to the Foreign Relations of the United States, 1921. Washington, DC: US Government Printing Office, 1936; Vol. 2. Papers Relating to the Foreign Relations of the United States, 1922. Washington, DC: US Government Printing Office, 1938.] архивов. Эти документы оказались поистине бесценными для понимания широкого контекста, официальных позиций правительств в Петрограде/Москве, Вашингтоне и Токио, а также Коминтерна и других важных организаций и отдельных ведомств.

Постсоветские и американские сборники документов могут считаться надежными. В публикациях документов советского времени тоже не было обнаружено никаких намеренных фальсификаций. Точными оказались цитаты в хронике Гражданской войны[93 - Октябрьская революция и гражданская война на Дальнем Востоке: Хроника событий 1917–1922 гг. / Ред. С. Цыпкин, А. Шурыгин, С. Булыгин. М.; Хабаровск: Дальгиз, 1933.], составленной из газетных вырезок и официальных документов. Хотя проверить всю эту книгу целиком не представляется возможным, большинство из упомянутых в ней событий подтверждается другими источниками. Кроме того, она оказалась бесценной для изучения советской власти на Дальнем Востоке в 1918 году: опубликованные в ней источники сообщают дополнительные подробности о действиях важных акторов и ключевых событиях. Два других сборника вызвали определенные сомнения. Вышеупомянутый сборник, посвященный японской интервенции[94 - Японская интервенция 1918–1922 гг. в документах.], включает ссылки на единицы хранения в архивах только в предисловии, что делает сложной проверку его содержания, поэтому лишь два документа из этого сборника были использованы в настоящей книге как дополнительные материалы по фактам, упоминающимся в других источниках. В другом сборнике, посвященном раннесоветской политике на российском Дальнем Востоке[95 - Дальсовнарком, 1917–1918 гг.], часть текста в опубликованных документах опущена, но сами ссылки на документы вполне корректны.

В числе основных документов, архивных и опубликованных, – резолюции, протоколы и стенографические отчеты органов владивостокского Временного правительства Дальнего Востока, ДВР, Приамурского государственного образования и других правительств, существовавших в регионе между 1917 и 1922 годами; документы Дальневосточного бюро (Дальбюро) и других органов большевистской партии; информационные сводки органов Коминтерна; доклады спецслужб; военная и гражданская корреспонденция. Документы партийных органов оказались исключительно ценным источником: они позволяют увидеть, как большевики воспринимали политическую ситуацию, а также очень точно показывают стратегию отдельных организаций и процесс принятия решений. Источники Временного правительства Дальнего Востока содержат информацию о важнейших политических дискуссиях и о позициях небольшевистских акторов. Документы официальных органов ДВР и Приамурского государственного образования отражают образы большевиков и их оппонентов, которые они пытались внушить общественности, но вместе с тем и реальные финальные резолюции по тем вопросам, которые обсуждались в ходе документированных дискуссий внутри партии большевиков или недокументированных среди их оппонентов.

Большинство протоколов Дальбюро, документов различных правительств региона (в том числе документов отдельных министерств ДВР), информационных сводок органов Коминтерна, стенографических отчетов различных парламентских органов и ряд других документов, сыгравших важную роль в настоящем исследовании, никогда не были опубликованы, а многие из них, вероятно, никогда не изучались другими историками.

Дополнительные материалы из Национального архива США (USNA) и Японского центра документов по истории Азии (JACAR) были изучены удаленно; в их число входили документы, созданные или собранные ведомствами американского и японского правительств. Стенографические отчеты Государственной думы Российской империи были изучены в онлайн-хранилище Российской национальной библиотеки (Санкт-Петербург). Источниками фотоматериалов стали Музей истории Дальнего Востока имени В. К. Арсеньева (МИДВ, Владивосток), Хабаровский краевой музей имени Н. И. Гродекова (ХКМ), ГАКХ и частные коллекции Акиры Саиды и других.

Февральская революция 1917 года и демократический режим во Владивостоке в 1920–1921 годах были, вероятно, лучшим временем для дальневосточной прессы, практически полностью свободной от любой цензуры. Социалистические газеты «Известия Владивостокского Совета» (Владивосток), «Воля» (Владивосток) и «Дальневосточное обозрение» (Владивосток); леволиберальные «Приамурские известия» (Хабаровск), «Вечер» (Владивосток); умеренно националистические «Дальний Восток» (Владивосток) и «Голос Родины» (Владивосток); консервативное «Уссурийское слово» (Никольск-Уссурийский), прояпонское «Владиво-Ниппо» («Ежедневные новости Владивостока»), публиковавшееся под надзором японского командования во Владивостоке, и другие газеты изучаемого периода позволили проследить ход ключевых общественных дискуссий в регионе в революционный период. Большинство газет были изучены в Национальной библиотеке Финляндии (Хельсинки), Российской государственной библиотеке (Москва) и РГИА ДВ. Кроме этого, настоящее исследование опиралось на две репрезентативные тематические коллекции газетных вырезок, опубликованные Н. А. Троицкой[96 - Корейцы на российском Дальнем Востоке (вт. пол. XIX – нач. XX в.): документы и материалы: В 2 кн. / Сост. Н. А. Троицкая и др.; ред. Н. А. Троицкая. Владивосток: РГИА ДВ, 2004. Кн. 2; Владивосток, 1922 год: жизнь города на страницах газеты «Голос Родины» / Сост. и ред. Н. А. Троицкая. Владивосток: РГИА ДВ, 2012.].

«Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост», «Крисчен сайенс монитор», «Осака майнити синбун», «Норт чайна стандард» и другие международные газеты позволили посмотреть на события в регионе с транснациональной перспективы. Российские эмигрантские газеты из собрания Государственной публичной исторической библиотеки (Москва) были использованы для реконструкции взглядов оппозиционных большевикам групп на события, происходившие на Дальнем Востоке.

Большинство событий, упомянутых в газетах, были проверены и помещены в более широкий контекст при помощи архивных документов и других источников. В целом информация о событиях в регионе, опубликованная в «Приамурских известиях», «Воле», «Дальнем Востоке», «Голосе Родины» и «Известиях Владивостокского Совета» (до конца 1917 года), оказалась достоверной, хотя эти газеты иногда и допускали ошибки в именах и датах. Слухи и мнения изучались исключительно как слухи и мнения и служили источниками только для реконструкции индивидуальных реакций на исторические события. В официальных газетах правительств и организаций, в первую очередь в «Приамурских известиях», которые издавал в 1917 году комиссар Временного правительства по делам Дальнего Востока Александр Николаевич Русанов, печатались важнейшие документы, которые в оригинале обнаружены не были. Большинство дат и имен были проверены по нескольким источникам, но некоторые оставлены в газетном варианте, поскольку другие источники содержали недостаточно информации. Новости о ДВР в газетах, издававшихся за пределами региона, оказались в основном недостоверными, а потому они были использованы лишь для установления мнений и событий вне региона.

Настоящее исследование в малой степени использовало такие личные документы, как письма и мемуары, ввиду их общей ненадежности. Тем не менее автобиографические труды некоторых ключевых действующих лиц позволили реконструировать их личные взгляды на основные события. Особенно ценными оказались несколько книг, написанных как прямыми участниками событий, так и менее вовлеченными в них наблюдателями. Кроме того, мемуары большевика Никифорова[97 - Никифоров П. М. Записки премьера ДВР. М., 1963.], либерала Льва Афанасьевича Кроля[98 - Кроль Л. А. За три года: воспоминания, впечатления и встречи. Владивосток: Тип. изд-ва «Своб. Россия», 1921.], консерваторов Георгия Константиновича Гинса[99 - Гинс Г. К. Сибирь, союзники и Колчак: поворотный момент русской истории, 1918–1920 гг. Пекин: Типо-литография Русской духовной миссии, 1921. Т. 1–2.] и Владимира Петровича Аничкова[100 - Аничков В. П. Екатеринбург – Владивосток, 1917–1922. М.: Русский путь, 1998.], а также монархиста Сергея Петровича Руднева[101 - Руднев С. П. При вечерних огнях: воспоминания. Харбин: Заря, 1928.], мемуары и интервью с антибольшевистскими военными лидерами[102 - Болдырев В. Г. Директория, Колчак, интервенты: воспоминания / Под ред. В. Д. Вегмана. Новониколаевск: Сибкрайиздат, 1925; Допрос Колчака / Под ред. К. А. Попова; подгот. к печати М. М. Константинов. Л.: Гос. изд-во полит. литературы, 1925; Молчанов В. М. Последний белый генерал: устные воспоминания, статьи, письма, документы // Сост. Л. Ю. Тремсина. М.: Айрис-пресс, 2012; Семёнов Г. М. О себе: воспоминания, мысли и выводы. М.: Вече, 2013;] и мемуары американских и чехословацких офицеров[103 - Gajda R. Moje pameti. Brno: Jota, 2008; Graves W. S. America’s Siberian Adventure, 1918–1920. N. Y.: Peter Smith, 1941.] стали источником уникальной фактической информации, которую отчасти удалось проверить при помощи других источников, но в большинстве случаев она была включена в примечания, а не в основной текст.

Имеющиеся документы, а также сообщения ежедневных газет, представляющих весь политический спектр, позволили разобраться в хитросплетениях имперского кризиса и имперской трансформации, изучить особенности имперского и революционного дискурсов и реконструировать интеллектуальную и политическую историю ДВР от идеи до ликвидации.

Глава 1

Леволиберальный национализм и самоорганизация к востоку от Байкала, 1905–1916 годы

На первом этапе имперской трансформации, с момента начала Первой русской революции (1905–1907 гг.) и до падения царского правительства в феврале – марте 1917 года, в политических дискуссиях империи центральное место занял леволиберальный национализм. Этот разнородный дискурс распространился среди широких общественных кругов, хотя и был по-прежнему локализован в первую очередь в городах. Оппозиционная общественность приветствовала идею самоорганизованной (или самодеятельной) имперской нации. Леволиберальный национализм был инклюзивным и провозглашал равенство различных этнических, религиозных, региональных и иных социальных групп империи, однако в некоторых его вариантах оставалось место для имперских иерархий. Единого мнения о том, как именно будет выглядеть распределение всеобщих и особых прав, среди его сторонников не было. Бурят-монгольские, корейские, украинские, еврейские и другие националисты, регионалисты и сторонники иных партикуляристских идей принимали участие в дискуссиях, но вопросы автономии и политического представительства остались неразрешенными. Более того, несмотря на свои ярко выраженные гражданские и прогрессивные установки, леволиберальный национализм оставался этатистским: в число его идеалов входило благо Российского государства. Две масштабные современных войны, Русско-японская (1904–1905 гг.) и Первая мировая (1914–1918 гг.), показавшие неэффективность царской власти в деле защиты Российского государства, привели к консолидации леволиберального национализма как гетерогенного оппозиционного и патриотического дискурса, а также программы имперской самоорганизации. Именно в этом контексте произошла консолидация российского Дальнего Востока как нового имперского региона. Интересы Дальнего Востока не противоречили единству российской имперской нации. Дальневосточные регионалисты, следуя в русле леволиберального националистического дискурса, считали самоорганизацию средством разрешения проблем региона, проистекавших из неэффективности централизованной системы управления.

С точки зрения многих наблюдателей, как российских, так и иностранных, Русско-японская война продемонстрировала кризис самодержавия как политической системы и доказала эффективность реформированной Японской империи[104 - См., например, заметку о падении Порт-Артура: The New York Times. 1905, 7 января. С. 6.]. Военные неудачи, вкупе с социальным неравенством, угнетением этнических и религиозных меньшинств и чрезмерной централизацией, способствовали распространению убеждения в том, что только самоорганизация российской имперской нации «снизу» сможет сделать государство эффективным. Многие представители образованных слоев империи были сторонниками самоорганизации, но подходили к этой идее по-разному. Либералы, объединившиеся вокруг Союза земцев-конституционалистов и Союза освобождения, считали, что парламентаризм и демократия (в политическом смысле) позволят пересобрать Российское государство. Представители земств предпринимали организованные усилия по помощи государству в условиях войны, но первый легальный Земский съезд (Петербург, 6–9 ноября 1904 г.) выдвинул политические требования, в том числе введение гражданских свобод и созыв парламента («народного представительства»)[105 - General Committee of the Russian Union of Zemstvos. Russian Union of Zemstvos: А Brief Report of the Union’s Activities during the War, with an Introductory Note by Prince G. E. Lvov. Moscow, January 1916. London: P. S. King & Sons, 1917. Р. 4.]. Во второй раз после 1895 года местные деятели озвучили подобные требования. На этот раз царь прислушался к ним в большей степени, чем девять лет назад. 12 декабря 1904 года Николай II выразил свою заинтересованность в реформах: речь шла о том, чтобы расширить права органов самоуправления, улучшить положение рабочих, увеличить религиозную терпимость, улучшить положение этнических меньшинств, ослабить цензуру и политические репрессии. Но возобладало насилие. Расстрел мирного шествия в Петербурге 9 января 1905 года, известный как Кровавое воскресенье, стал символическим началом Первой русской революции[106 - Ричард Пайпс видел в земском движении 1904 года начало Первой русской революции: Pipes R. The Russian Revolution. N. Y.: Vintage Books, 1991. P. 18–21 (см. русск. перевод: Пайпс Р. Русская революция. М., 2005).].

Союзное движение (то есть создание различных союзов и прочих организаций), начавшееся с земского движения, превратилось на протяжении 1905 года в главную форму политической самоорганизации. Хотя в 1906–1907 годах революционные выступления и беспорядки были подавлены силой, революция повлекла за собой серию реформ, в результате которых Россия превратилась в конституционную монархию. Октябрьский манифест, пожалованный 17 октября 1905 года, даровал российским подданным гражданские свободы. Основные государственные законы Российской империи, принятые 23 апреля 1906 года, стали конституцией. Государственная дума, которая была учреждена в августе 1905 года как законосовещательное учреждение, а по Октябрьскому манифесту получила законодательные права, стала нижней палатой имперского парламента, а реформированный Государственный совет – верхней. Первая дума, открывшаяся 27 апреля 1906 года, стала форумом для оппозиционных политиков, но оказалась недолговечной. 8 июля 1906 года в ответ на решительную критику со стороны леволиберального (либерального и умеренно социалистического) большинства Думы царь ее распустил. Но Вторая дума, собравшаяся 20 февраля 1907 года, оказалась не менее оппозиционной. Продолжающаяся критика правительства и обсуждение законопроекта о гражданских правах[107 - Государственная дума, второй созыв. Обзор деятельности комиссий и отделов. СПб.: Гос. тип., 1907.] стали поводом для нового конфликта, и 3 июня 1907 года царь вновь распустил нижнюю палату парламента. Роспуск Второй думы, сопровождавшийся принятием более жесткого избирательного закона, стал известен как «третьеиюньский переворот» и обозначил символическое окончание революции[108 - Полгода русской революции: Сб. материалов к истории русской революции (октябрь 1905 – апрель 1906 гг.) / В. П. Обнинский. М.: Тип. И. Н. Холчев и Ко, 1906. Вып. 1. С. VII, 1–4, 176–180; Fedyashin A. Liberals under Autocracy: Modernization and Civil Society in Russia, 1866–1904. Madison: University of Wisconsin Press, 2012.].

Гражданские свободы по-прежнему нарушались, большинство населения так и не получило возможности принять участие в выборах, а парламент не оказывал фактически никакого влияния на кабинет министров: все это способствовало сохранению оппозиционных настроений. Тем не менее революция и Дума, в которой заседали в том числе и представители меньшинств и крестьянства, способствовали переменам в имперской политике: дискуссии, которым прежде предавалась лишь горсточка нелегальных и полулегальных организаций, многие из которых существовали в эмиграции[109 - Semyonov A. «The Real and Live Ethnographic Map of Russia»: The Russian Empire in the Mirror of the State Duma // In Empire Speaks Out: Languages of Rationalization and Self-Description in the Russian Empire / Ed. by I. Gerasimov, J. Kusber, А. Semyonov. Leiden: Brill, 2009. Р. 191–228.], теперь стали открытыми. В ходе этих дискуссий социалисты, либералы и беспартийные прогрессивные интеллигенты соглашались, что именно демократия позволит пересобрать империю. Хотя слово «демократия» имело множество разнообразных значений, среди которых были гражданские свободы, представительное правление, социальная справедливость, децентрализация и национальное самоопределение, идея самодеятельности (самоорганизации) отдельных людей или групп была ключевой. Самоорганизация общества противопоставлялась государственной опеке[110 - Среди прогрессивной российской интеллигенции еще с конца XIX века распространилось представление об общественности как носительнице гражданского долга (Smith S.A. Russia in Revolution: An Empire in Crisis. P. 41–42).].

Революция принесла эти дискуссии в Приамурское генерал-губернаторство, по-прежнему считавшееся частью Сибири, как и на другие окраины империи. Несмотря на все противоречия и растущее соперничество трех главных оппозиционных партий – либеральной Конституционно-демократической партии (кадетов), Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП, или С.-Д., эсдеков) и Партии социалистов-революционеров (С.-Р., эсеров), к востоку от Байкала среди городской интеллигенции, а также активистов из рабочих, меньшинств и даже крестьян царил консенсус по вопросу о демократической самоорганизации. За вычетом военных бунтов во Владивостоке и Харбине и небольших стычек революция к востоку от Байкала была, по большому счету, ненасильственной; здесь не было погромов или крестьянских волнений. Более того, власти региона, как правило, не подавляли местные движения; царь и председатель Совета министров Сергей Юльевич Витте были вынуждены отправить на Дальний Восток специальные карательные экспедиции.

Сибирское областничество, бурят-монгольский национализм и другие партикуляристские проекты, казалось, прекрасно вписываются в схему революционной самоорганизации, в рамках которой автономные единицы должны были превратиться в строительные блоки нового имперского государства. Первая и Вторая думы способствовали налаживанию связей между различными региональными, социальными, религиозными и этническими группами империи. Формирование казачьей, сибирской, мусульманской и других парламентских групп, а также программы трех главных оппозиционных партий позволили наметить формы самоорганизации[111 - Semyonov A. «The Real and Live Ethnographic Map of Russia»; Tsiunchuk R. Peoples, Regions, and Electoral Politics: The State Dumas and the Constitution of New National Elites // Russian Empire: Space, People, Power, 1700–1930 / Ed. by J. Burbank, М. Von Hagen, А. Remnev. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2007. Р. 366–397.]. Хотя Приамурское генерал-губернаторство не было представлено в двух первых думах, его представители, а также представители Забайкальской области[112 - Забайкальская область, от которой во Вторую государственную думу было избрано три представителя, была передана из Приамурского генерал-губернаторства в Иркутское в 1906 году.] в Третьей и Четвертой думах быстро взяли на вооружение язык самоорганизации, периодически называя себя дальневосточниками. Хотя избирательным правом обладал только имущий класс, все девять дальневосточных депутатов (забайкальские, амурские и приморские) принадлежали к леволиберальной оппозиции и блокировались с кадетами, Трудовой группой (трудовиками) и социал-демократами.

Дума так и не превратилась в реально функционирующий парламент; царь и кабинет министров принимали решения в одностороннем порядке. Но парламентские дискуссии позволили определить российский Дальний Восток – Забайкальскую, Амурскую и Приморскую области – как единую территорию, объединенную общими проблемами и общими интересами. Камчатская и Сахалинская области, отделенные от Приморской области в 1909 году и не имевшие представителей в парламенте, тоже считались частью региона. Впрочем, этот самоорганизованный имперский регион не включал Зону отчуждения КВЖД (тоже не представленную в Думе). Дальневосточные депутаты не только выступали против официальной позиции, выразившейся в объединении Приамурского генерал-губернаторства с маньчжурскими владениями в Дальневосточное наместничество в 1903–1905 годах, но и противопоставляли Маньчжурию российскому Дальнему Востоку. Маньчжурия была конкурентом Приморья и Приамурья и воплощением связанных с самодержавием проблем. До Русско-японской войны правительство развивало КВЖД и маньчжурские порты – Порт-Артур и Дальний (Далянь или Дайрен), утраченные в 1905 году вместо того, чтобы строить железную дорогу вдоль Амура и вкладывать деньги в порты на российской (а не арендованной) территории. Непродуманная внешняя политика Петербурга угрожала безопасности переселенцев. Отмена порто-франко (режима беспошлинной торговли) на российском Дальнем Востоке нанесла еще один удар по интересам региона, снизив конкурентоспособность Владивостока относительно маньчжурских портов. При этом, однако, интересы Дальнего Востока не противопоставлялись интересам Сибири. Все дальневосточные депутаты примкнули к сибирским в вопросе введения земского самоуправления в Северной Азии, тем самым поддержав лозунги сибирского областничества[113 - Ядринцев Н. М. Сибирь, как колония.].

Первая русская революция была подавлена, а Дума так и не сумела стать проводницей реформ, но это не означало, что политическая активность на местах угасла. Гражданское общество империи пережило «годы реакции» (1907–1917 гг.)[114 - Smith S. A. Russia in Revolution: An Empire in Crisis. P. 10.]. Борьба с оппозицией привела к росту числа ссыльных в Северной Азии; многие из этих ссыльных придерживались радикальных социалистических взглядов. Эсеры, действовавшие на местном уровне, а до 1910 года и в Японии, создали по всему региону партийные ячейки. Своя сеть в регионе появилась и у социал-демократов: ее центром была Чита. Сибирские областники в большинстве своем придерживались умеренных взглядов, что привело к конфликтам с радикальными ссыльными[115 - Сибирская ссылка / Ред. Н. Ф. Чужак. М.: Изд-во политкаторжан, 1927: Сб. 1. С. 84.]. Но идеи Григория Николаевича Потанина и его единомышленников оставались популярны и привлекали новых сторонников, в том числе и бывших социал-демократов. Кроме того, новый виток подавления социалистических организаций в 1910 году закрыл им доступ к публичным дискуссиям, предоставив преимущество умеренным оппозиционерам.

Аграрные реформы 1906–1911 годов увеличили число переселенцев. С 1908 по 1917 год около 300 тысяч переселенцев (в основном бедные крестьяне из европейской части империи) переехали в Приамурское генерал-губернаторство. После японской оккупации и аннексии Кореи в 1905–1910 годах выросла численность и корейских переселенцев, и политических иммигрантов. Примерная общая численность корейцев в Приморье выросла с 24 тысяч в 1900 году до 64 тысяч в 1914 году[116 - Stephan J. J. The Russian Far East. P. 66–67, 75–76.]. В 1914 году общая численность населения Забайкальской (945 700), Амурской (250 400), Приморской (606 600), Камчатской (40 500) и Сахалинской (33 500) областей достигла 1 802 700 человек – почти вдвое больше, чем в 1897 году, когда на этой же территории жили 1 043 792 человека[117 - Общее население Российской империи составляло на 1914 год 178 378 800 человек. Если говорить о Дальневосточном регионе, крестьяне составляли 52,9 % населения в Амурской области, 35,6 % в Забайкальской области и 39,1 % в Приморской области – существенно меньше, чем в среднем по Сибири (70,9 %). Казаки составляли значительную часть населения Амурской (17,9 %) и Забайкальской (29,1 %) области. Инородцев насчитывалось 27,4 % в Забайкальской и 24,7 % в Приморской областях. Русских в этническом смысле насчитывалось 86,4 % в Амурской области, 66,3 % в Забайкальской и 52,6 % в Приморской области и российской части Сахалина. Как и в других частях империи, большинство людей (86 %) жили в сельской местности (в Северной Азии в целом доля сельского населения составляла 90 %), но дальневосточные города тоже росли. Население Владивостока выросло с 1897 по 1910 год с 28 933 до 84 600 человек; Читы – с 11 511 до 74 300; Благовещенска – с 32 834 до 64 400; Хабаровска – с 14 971 до 43 300; Николаевска – с 5684 до 16 400; Верхнеудинска – с 8086 до 15 200. Никольск-Уссурийский, не считавшийся городом в 1897 году, в 1910 году уже насчитывал 34 600 жителей (Атлас Азиатской России / Под общ. рук. Г. В. Глинки. СПб.: Издание Переселенческого управления Главного управления землеустройства и земледелия, 1914. Ил. 61; Институт демографии Национального исследовательского университета; Центральный статистический комитет МВД. Статистический ежегодник России, 1914 г. Пг.: Тип. Штаба Петроградского военного округа, 1915. С. 53–55, 64–65, 88–89).]. Массовое переселение противоречило земельным интересам коренных народов и переселенцев-старожилов (в том числе и казаков). Отчуждение бурят-монгольских земель в пользу переселенцев стало ключевым фактором, подтолкнувшим их национальное движение к дальнейшему развитию.

Бурят-монгольский национализм и национальные движения других меньшинств, активно развивавшиеся в период с 1905 по 1917 год, следовали за имперской тенденцией, которую заложила Первая русская революция и общение представителей оппозиции в Первой и Второй думах. Студенты Владивостокского Восточного института и другие интеллектуалы создали в 1907–1911 годах первые украинские организации на российском Дальнем Востоке[118 - Черномаз В. А. Украинское национальное движение на Дальнем Востоке, 1917–1922 гг. Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 2009. С. 60, 85–90.]. Корейские, китайские и японские общества стали связующим звеном между самоорганизацией в Российской империи и аналогичным движением в Японской и Цинской империях. Корейские партизаны и политические активисты использовали российский Дальний Восток как базу для операций против Японии, установив тем самым связь между регионом и корейским национальным движением в целом. Подобным же образом бурят-монгольские интеллектуалы, сотрудничавшие с правительством автономной Внешней Монголии, после крушения Цинской империи внесли свой вклад в создание общемонгольского политического сообщества. Элбек-Доржи Ринчино и другие бурят-монголы также принимали участие и в сибирском областническом движении[119 - Ринчино Э.-Д. Областническое движение в Сибири и социал-демократия (1914) // Ринчино Э.-Д. Документы, статьи, письма / Редкол.: Р. Д. Нимаев, Б. Б. Батуев, С. Б. Очиров, Д.-Н. Т. Раднаев. Улан-Удэ: Ред. – изд. отдел Минпечати Республики Башкирия, 1994. С. 34.].

В годы Первой мировой войны приток поселенцев из европейских губерний сократился. Многие российские подданные, в том числе бурят-монголы и корейцы, были призваны на фронт или на тыловые работы. Значительная доля жителей Дальнего Востока оказалась в армии (на 1917 год 13 % всего населения Забайкальской области, 10,8 % населения Приморской области и 12,5 % населения Амурской области), что привело к нехватке рабочих рук[120 - В среднем 11,2 % российского населения было призвано на войну. Более высокий процент в Забайкальской и Амурской областях объясняется значительной численностью казачьих войск в этих областях (Головин Н. Н. Военные усилия России в Мировой войне. М.: Кучково поле, 2001. С. 111–112).]. При этом спрос на них продолжал расти: после того как Германия и ее союзники фактически установили контроль над Балтийским и Черным морями, Владивосток остался единственным крупным российским портом, принимавшим военные и гражданские грузы. Война привела к развитию не только транспортной отрасли, но и военной и угольной промышленности[121 - Впрочем, Масафуми Асада показал в своем исследовании, что пропускная способность Владивостокского порта и российских железных дорог в годы войны оказалась недостаточной, что привело к накоплению большого объема грузов (Asada M. Making a Vancouver in the Far East: «The Trinity Transportation System» of the Chinese Eastern Railway, 1896–1917 // Russia and Its Northeast Asian Neighbors: China, Japan, and Korea, 1858–1945 / Ed. by K. Matsuzato. Lanham, MD: Lexington Book, 2017. Р. 76–77).]. Спрос на рабочие руки должны были удовлетворить новые мигранты из Кореи и Китая. В 1916 году на территорию Приамурского генерал-губернаторства прибыли 50 тысяч китайцев, и общая численность иностранных подданных на его территории выросла до 150 тысяч. Экономика военного времени повлияла и на социальную структуру населения. Хотя общая численность населения Приамурского генерал-губернаторства с 1914 по 1916 год выросла всего на 1 %, доля городского населения увеличилась до 32 % в 1917 году[122 - Как официальные, так и предположительные данные о населении были в 1900–1910-е годы ненадежными. По оценке Джона Дж. Стефана, численность беженцев с территории Украины и из прибалтийских губерний достигла нескольких сот тысяч человек (Stephan J. J. The Russian Far East. P. 80, 107).]. Как и в других частях Российской империи, на Дальнем Востоке существовало недовольство растущими ценами и нехваткой товаров, но здесь, благодаря значительному присутствию иностранной рабочей силы и преобладанию временного наемного труда, это недовольство так и не переросло в организованное движение. Число забастовок тем не менее выросло с шести за период с июля 1914 по конец 1915 года до двадцати в 1916 году[123 - Галлямова Л. И. Дальний Восток России в годы Первой мировой войны: экономический и социальный аспекты // Первая мировая война и российская провинция: материалы международной научной конференции. Орел, 29 апреля 2014 г. Орел: Орлик, 2014. С. 113–132; Иконникова Т. Я. Дальневосточный тыл России в годы Первой мировой войны. Хабаровск: Хабаровский гос. пед. ун-т, 1999.].

В годы Первой мировой войны многие либералы, задействованные в земских и городских самоуправлениях по всей империи, выступили за сотрудничество с умеренными социалистами и, принимая во внимание недостатки Думы, выражали все больший интерес к внепарламентской демократии. Самоорганизация на базе земств, городских самоуправлений, военно-промышленных комитетов, кооперативов (кредитных, потребительских и производственных), организаций крестьян, рабочих, торговцев и представителей национальных меньшинств следовала лекалам союзного движения Первой русской революции и ставила своей целью укрепление российской имперской нации ради победы в войне. Такая самоорганизация вполне соответствовала идеям анархистов и социалистов о выстраивании организации общества снизу вверх. Но, в отличие от радикалов, многие российские либералы были сторонниками системы неравного представительства, предоставлявшей имущему классу непропорциональное влияние на принятие решений[124 - Bakunin M. Federalism, Socialism, Anti-Theologism (1867) // Bakunin on Anarchy: Selected Works by the Activist-Founder of World Anarchism. N. Y.: Vintage Books, 1972. Р. 102–147 (см. на русском: Бакунин М. А. Федерализм, социализм и антитеологизм // Бакунин М. А. Философия. Социология. Политика. М., 1989); Mill J. S. Considerations on Representative Government. 2nd ed. London: Parker, Son, and Bourn, 1861 (см. на русском: Милль Д.С. Размышления о представительном правлении. СПб., 1863); Resnick Ph. The Political Theory of Extra-Parliamentarism // Canadian Journal of Political Science. 1973. № 6 (1). Р. 65–88.]. Впрочем, ни это противоречие, ни другие разногласия, существовавшие между либералами и социалистами, не помешали формированию широкого леволиберального национального консенсуса, направленного против самодержавия. Политическая фрагментация обозначилась лишь в ходе революции 1917 года.

ПЕРВАЯ РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, 1905–1907 ГОДЫ[125 - Подробнее см.: Sablin I. Democracy in the Russian Far East during the Revolution of 1905–1907 // Russian History. 2017. № 44 (2–3). Р. 449–475.]

В Северной Азии Первая русская революция в основном ограничилась городами и территориями вблизи железной дороги. Благодаря сравнительному изобилию пахотных угодий, а также отсутствию наследия крепостного права и крупного землевладения здесь не было масштабного крестьянского движения, как в европейских губерниях империи. Вместе с тем революция продемонстрировала, что недовольство имперской централизацией и стремление к экономическим и политическим реформам широко распространены. Железнодорожные рабочие и служащие, телеграфные служащие, ссыльные, интеллигенты (в том числе находящиеся в Японии) и военнослужащие стали главными участниками революции к востоку от Байкала. Партийные ячейки эсдеков и эсеров, а также бурят-монгольская интеллигенция способствовали политической мобилизации, но ситуация вдоль железной дороги по-настоящему обострилась из-за затяжного передвижения войск на запад, которое началось после Портсмутского мирного договора 23 августа 1905 года и стало символом неэффективности государства. Осенью-зимой 1905 года многие рабочие, горожане и некоторые крестьяне приняли участие в митингах и съездах. Так Первая русская революция возвестила начало массовой политики в Приамурском генерал-губернаторстве.

Уже в XIX веке политические ссыльные, многие из которых работали учителями, издавали и распространяли нелегальную литературу, а также занимались устной пропагандой, принесли в Северную Азию либеральные и социалистические идеи. И социалистов, и либералов вдохновляло движение декабристов, возникшее в результате Наполеоновских войн и увенчавшееся восстанием 14 декабря 1825 года. Декабристов называли «первыми революционерами», которые принесли в Россию концепцию гражданской нации и другие идеи, возникшие во французском и американском контекстах[126 - Rabow-Edling S. The Decembrists and the Concept of a Civic Nation // Nationalities Papers. 2007. 35 (2). Р. 369–391.]. Восемьдесят четыре декабриста были сосланы в Забайкалье, где некоторые из них внесли свой вклад в самоорганизацию общества[127 - Декабристы в Забайкалье: неизданные материалы / Под ред. А. В. Харчевникова. Чита: Тип. Акционер. о-ва Печатное дело, 1925. С. 7–21.]. Следующими крупными группами политических ссыльных стали польские националисты, сосланные в Сибирь после восстаний 1830–1831 и 1863–1864 годов. В последующие десятилетия самыми заметными среди ссыльных стали социалисты. На рубеже XIX и XX веков бывшие ссыльные народники Людмила Александровна Волкенштейн и Борис Дмитриевич Оржих переехали с Сахалина во Владивосток и занялись общественной деятельностью и, в случае Оржиха, журналистикой. Впрочем, многие ссыльные отказались от радикальных взглядов, тем самым укрепляя умеренные настроения дальневосточных интеллигентов, часто подчеркивавших, что они отстаивают равенство возможностей, а не равенство распределения[128 - Сибирская ссылка: Сб. 1. C. 27–29; Нимандер Е. П. Обзор революционного движения в округе Иркутской судебной палаты за 1897–1907 гг. СПб.: Сенатская тип., 1908. С. 3–4; Stephan J. J. The Russian Far East. P. 68–80.].

На первых порах подпольные группы не имели четкой партийной принадлежности, но строительство Транссибирской магистрали привело в Сибирь множество рабочих из Европейской России, сделав популярным социал-демократическое движение. В 1898 году Миней Израилевич Губельман, родившийся в семье ссыльных в Чите, создал первый социал-демократический кружок к востоку от Байкала. Сибирский социал-демократический союз, объединивший ряд местных кружков в Северной Азии, а в 1903 году вошедший в состав РСДРП, стремился перенаправить рабочее движение из «узкого русла» профсоюзной политики на «широкий путь социал-демократической политической борьбы против всего существующего строя». Впрочем, организация сама признала себя «оторванной» от народных масс: к началу 1905 года под ее влиянием находилось не более 200–250 рабочих[129 - Нимандер Е. П. Обзор революционного движения в округе Иркутской судебной палаты. С. 5–10, 192.].

Близость региона к Японии и Русско-японская война способствовали развитию транснациональной политической деятельности. Эсеровская газета «Япония и Россия», которую бывший народник Николай Константинович Судзиловский (Николас Руссель) публиковал в Японии, в Кобе, способствовала распространению оппозиционных идей среди российских военнопленных. Американский путешественник и писатель Джордж Кеннан, известный критик российского самодержавия, и польский этнограф и бывший ссыльный-народник Бронислав Пилсудский работали над созданием революционных групп среди военнопленных[130 - Курата Ю. Лагерь русских военнопленных в Хиросаки и факты из жизни Хрисанфа Платоновича Бирича // Известия Восточного института. 2010. № 16. С. 71–88.].

Когда Северной Азии достигли вести о Кровавом воскресенье, социал-демократы призвали к всеобщей стачке. В январе – феврале 1905 года бастовали железнодорожные рабочие Читы и Верхнеудинска. Стачки продолжались весной и осенью 1905 года, несмотря на введение девятичасового рабочего дня на российских железных дорогах, но социал-демократы не сумели сделать это движение политическим. Бастующие по-прежнему выдвигали прежде всего экономические требования – восьмичасовой рабочий день, повышение заработной платы, оплачиваемый ежегодный отпуск и отпуск по болезни, а также бесплатное образование для детей работников. Экономическое положение осложнилось из-за дополнительной нагрузки на железные дороги в военное время. Война окончилась, но демобилизация и транспортировка военнослужащих, находившихся к востоку от Байкала, затянулась. Для железнодорожных рабочих это означало не только долгие часы работы, но и дурное обращение со стороны военнослужащих, которые требовали, чтобы в первую очередь перевозили именно их, а порой и применяли силу[131 - Кудржинский М. А. Владивосток в 1905 г.: из наблюдений очевидца. Ч. 1 // Минувшие годы. 1908. № 4. С. 29–36; Шиловский М. В. Первая русская революция 1905–1907 гг. в Сибири. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2012. С. 11, 69, 89–90.].

Именно экономические требования были изначальной причиной создания по всей стране профессиональных и профессионально-политических союзов, стачечных комитетов и советов, но в скором времени многие организации составили и политические программы. К примеру, Всероссийский союз железнодорожных рабочих и служащих указывал в своих программных документах, что при отсутствии гражданских свобод экономические права недостижимы. Заявляя, что царское правительство гражданские свободы не обеспечит никогда, он призывал к избранию Учредительного собрания тайным голосованием на всеобщих, прямых, равных выборах без различия пола, национальности или религии, что позволило бы сформировать в России новое правительство[132 - Профессиональное движение. Материалы и документы / Сост. А. Кац, Ю. Милонов; под общ. ред. М. Н. Покровского. М.: Гос. соц. – экон. изд-во, 1926. С. 242–243.]. Хотя весной и летом 1905 года железнодорожные рабочие к востоку от Байкала практически не имели связи с главными рабочими объединениями и не принимали участия в формировании Всероссийского железнодорожного союза, они постепенно вступили в движение, охватившее всю империю.

Либеральное и более широкое прогрессивное движения тоже росли не слишком быстро: отсутствие земств замедлило появление в регионе либерального движения по образцу европейской части империи. Предложение царя местным общественным силам принять участие в усовершенствовании государственного порядка, прозвучавшее 18 февраля 1905 года, подтолкнуло существующие органы самоуправления к участию в революции. Весной 1905 года в Благовещенской городской думе начались регулярные дискуссии о реформах. Через несколько месяцев она обратилась к царю с просьбой создать парламент[133 - Сибирская жизнь. 1905, 27 августа. С. 2; 1905, 7 сентября. С. 2.]. Отсутствие в регионе земств компенсировалось существованием других организаций. Начиная с июня 1905 года владивостокское Общество изучения Амурского края обсуждало нужды сельского населения, получив на то дозволение Георгия Николаевича Казбека, коменданта Владивостокской крепости. По словам беспартийного прогрессиста и военного врача Михаила Александровича Кудржинского, организация раскритиковала управление и послала в Петербург резолюцию, призывавшую к созыву Учредительного собрания[134 - Кудржинский М. А. Владивосток в 1905 г.: из наблюдений очевидца. Ч. 1 // Минувшие годы. 1908. № 4. С. 30–31.].

Во время дискуссий об имперской самоорганизации выдвинули свой партикуляристский проект и сибирские областники. 3 апреля 1905 года Николай II приказал иркутскому генерал-губернатору рассмотреть вопрос о введении земского самоуправления. Хотя этот приказ относился только к иркутскому генерал-губернаторству, он вдохновил дискуссию о земстве по всей Северной Азии, и главным центром дебатов сибирских областников стал Томск. Большинство проектов децентрализации исходили из единства Сибири от Урала до Тихого океана. Бывший народник Иван Иванович Попов, изложивший свой проект в Иркутске, предлагал создать два отдельных земских региона, Восточную и Западную Сибирь. Таким образом, он впервые в истории озвучил подробный регионалистский проект для восточной части Северной Азии. Проект предусматривал народное представительство и четырехступенчатое самоуправление на уровне волости, уезда, губернии/области и региона в целом. Кроме предлагаемой системы, вписывавшейся в дискуссии о земстве в целом, иркутский проект предусматривал в будущем создание национально-автономных территорий для меньшинств Северной и Центральной Азии[135 - Шиловский М. В. Первая русская революция. C. 73–81.].

28–29 августа 1905 года Потанин, депутат Томской городской думы Петр Васильевич Вологодский и другие сибирские областники учредили в Томске Сибирский областной союз для координации своих усилий. Программа союза предусматривала создание регионального парламента, Сибирской областной думы, в чью компетенцию вошли бы местные пути сообщения, участие в установлении тарифов, инородческий и другие вопросы. Подобно многим созданным в Северной Азии союзам, Сибирский областной союз включал в себя представителей разных партий и беспартийных интеллигентов[136 - Потанин Г. Н. Нужды Сибири (1908) // Потанин Г. Н. Избранное / Сост. А. П. Казаркин. Томск: Томская писательская организация, 2014. С. 113–114; Шиловский М. В. Первая русская революция. C. 99–101.]. К великому сожалению сибирских областников, идея местного самоуправления, по всей видимости, не была особенно популярна в Сибири. Либеральная областническая газета «Сибирская жизнь» (Томск) цитировала слова журналиста, говорившего с крестьянами: «Все сибиряки относятся к этому безразлично, скорее с опаской, видя в земстве такое же начальство, как крестьянские начальники и полицейские урядники»[137 - Сибирская жизнь. 1905, 8 сентября. С. 2.].