Проклятый род

– Или и вы, Вячеслав Яковлич, на пожар? Что же пешком?

– Да так… Да я и не на пожар. Здравствуйте, Мелания Ивановна.

Рука ее теплая, сонно-радостная, рука девичья, в его руке затрепетала. Так посмотрел он дико. Но испугался ли, скрыть ли что хотел, стал вдруг застенчиво-робок и умоляюще тихо говорил:

– Пойдемте со мной, Мелания Ивановна.

– Пойдемте, Вячеслав Яковлич. Да что это вы назад-то?

А тот взял уже ее под руку и уверенно шагал по дороге, которою шел сюда.

– Что вы, Мелания Ивановна! Куда теперь с вами на пожар! Там мужичья этого – страсть. Затолкают. А мы так пройдемся. Погуляем.

– Ну, разве немножко. А то бы издали поглядели.

– Нет, Мелания Ивановна. А лучше вы мне расскажите про свою жизнь. Как у вас в епархиальном было. Чему учили.

– Да всему, что полагается. Ах, как вы руку жмете.

– А это потому, что я вас очень люблю.

Осмелел Вячеслав, идя рядом с поповой дочкой.

Вот я – купеческий сын богатый, а она… и хорошая же она, красивая, добренькая. И моложе этой Верки-подлячки да Маньки. Но Мелания сказала строго так:

– Назад пойдемте.

И вот Вячеслав робок стал. Умоляющие слова; голос прерывается. Умолил. Идут. Не страшно ей опять. Толкует-воркует про разное, про свое, Вячеславову душу тешит, ласковую теперь под звездным небом заревым. И он ей разное говорит. Но мало. Только чтобы речь ее не угасла, ласковая музыка. И руку не прижимает. Помнит.

– Теперь уж назад.

– Ну, еще.

– Да куда еще. Ворота ваши сейчас.

– А мы в парке погуляем.

– Что вы? Что вы? Ночью-то…

– Ничего. Нет никого.

– Да я и собак ваших боюсь.

– Со мной-то!

– Нет, что вы! Пустите!

Но он влек ее опять сильной рукой. И тяжело дыша, молчал, пока не вошли в парк.

– Ну, видите, не страшно.

– Ах, страшно.

– Мелания Ивановна. Я вас люблю.

– Пустите! Пустите!

И вырывалась. И упрекал он себя молчаливо. И опять, робкий, умолял. Дыхание обоих стало громким в ночи.

– Я пошутил… Я так. Смотрите, как зарево отсюда красиво. Сквозь деревья.

Сквозь деревья снеговые величалось перед людьми зарево. И шли.

– Куда же мы?

Голос Мелании звенел кануном слез.

– Что вы? Что вы? Гуляем мы. Разве не хорошо здесь?

– Тьма. Не вижу – куда идем.

– Ну, я-то вижу. Хозяин я здесь.

И еще раз голос Вячеслава прозвучал властно.

– Кто по ночам в парке гуляет, да еще зимой?

– Еще немножко.

И влек к дому боящуюся и не находившую уже слов; вел по тропам, ему ведомым.

– Боже мой! Вот уж это ваш дом виден. Огонь в окнах.

– Ну что ж.

Но отбивалась. Но держал крепко. Лицо свое к ее лицу склонял.

– Куда вы одна-то денетесь? Дороги не найдете.

– Пустите! Пустите!

Почти кричала. Дрожали оба. Сильным стал Вячеслав, и слабою стала Мелания. И влек он ее. Вот крыльцо. Отбежал, визжа, пес и, голову к снегу склонив, пошел по следу: кого привел хозяин?

Молча боролись оба на крыльце. И когда хотела Мелания закричать-завопить, внесли ее сильные руки в дом, в роковое для нее место.

По полу тащились ее ноги, а лицо ее милое, ныне единственным страхом искаженное, прижато было к груди Вячеслава. И хлопнула за ними дверь. И шли так. И прошли коридор. И головою Мелании отворил дверь несший ее. И застонала. И так вошли в синюю комнату. Та дверь открыта. Оттуда свет лампы, далекий. А в окна пустой комнаты, синей комнаты, старой, смеется, над людьми величается могучее зарево. И одним глазом увидела то Мелания. И закричала. Но рот ее зажали красные сильные губы. И затрепетала-забилась. И не могли сдержать трепетания того сильные руки мужчины. И шагнул Вячеслав, и сложил-кинул свою ношу на старую, на затхлую, на дырявую тахту. И сам, хрипя, на тахту повалился.

И радовалась синяя комната нежилая.