Стук… Стук… Стук!..

«Илюша… а Илюша…» – раздалось явственнее прежнего – настолько явственно, что можно было понять: эти слова произнесла женщина.

Мы оба разом вздрогнули – и уставились друг на друга.

– Что? – спросил меня шёпотом Теглев. – Теперь не будете сомневаться?

– Постойте, – отвечал я ему так же тихо, – это еще ничего не доказывает. Надо посмотреть, нет ли кого? Какой-нибудь шутник…

Я перескочил через плетень – и пошел по тому направлению, откуда, сколько я мог судить, принесся голос.

Под ногами я почувствовал мягкую, рыхлую землю; длинные полосы гряд пропадали в тумане. Я находился в огороде. Но ничего не шевелилось ни вокруг меня, ни впереди. Всё как бы замерло в онемении сна. Я сделал еще несколько шагов.

– Кто тут? – закричал я не хуже Теглева.

Прррр! – вспугнутый перепел выскочил из-под самых ног моих и полетел прочь, прямо, как пуля. Я невольно пошатнулся… Что за глупость!

Я глянул назад. Теглев виднелся на том же самом месте, где я его оставил. Я приблизился к нему.

– Напрасно вы будете звать, – промолвил он. – Этот голос дошел до нас… до меня… издалека.

Он провел рукой по лицу – и тихими шагами направился через улицу домой. Но я не хотел так скоро сдаться и вернулся в огород. Что действительно кто-то три раза кликнул «Илюшу» – в этом я никак сомневаться не мог; что в этом зове было что-то жалобное и таинственное – в этом я тоже должен был самому себе признаться… Но кто знает, быть может, всё это только казалось непонятным, а на деле объяснялось так же просто, как и тот стук, который взволновал Теглева?

Я отправился вдоль плетня, от времени до времени останавливаясь и посматривая кругом. Подле самого плетня, в недальнем расстоянии от нашей избы, росла старая кудрявая ветла; большим черным пятном выдавалась она среди общей белизны тумана, той тусклой белизны, которая хуже темноты слепит и притупляет взор. Вдруг мне почудилось, будто что-то, довольно крупное, живое, ворохнулось на земле возле той ветлы. С восклицанием: «Стой! Кто это?» – бросился я вперед. Послышались легкие, словно заячьи шаги; мимо меня быстро шмыгнула скорченная фигура, мужская ли, женская ли – я разобрать не мог… Я хотел схватить ее, но не успел, споткнулся, упал и обжег лицо о крапиву. Приподнимаясь и опираясь на землю, я почувствовал что-то жесткое под рукою: то был резной медный гребешок на шнурке, вроде тех, которые наши крестьяне носят на поясе.

Дальнейшие мои разыскания остались тщетными – и я с гребешком в руке и с остреканными щеками вернулся в избу.

IX

Я застал Теглева сидящим на лавке. Перед ним на столе горела свечка – и он что-то записывал в небольшой альбомчик, который постоянно носил с собою. Увидав меня, он проворно сунул альбомчик в карман и принялся набивать трубку.

– Вот, батюшка, – начал я, – какой трофей я из моего похода принес! – Я показал ему гребешок и рассказал, что со мной случилось около ветлы. – Я, должно быть, вора вспугнул, – прибавил я. – Вы слышали, вчера у нашего соседа украли лошадь?

Теглев холодно улыбнулся и закурил трубку. Я уселся возле него.

– И вы всё по-прежнему уверены, Илья Степаныч, – промолвил я, – что голос, который мы слышали, прилетел из тех неведомых стран…

Он остановил меня повелительным движением руки.

– Ридель, – начал он, – мне не до шуток, и потому прошу вас также не шутить.

Теглеву действительно было не до шуток. Лицо его изменилось. Оно казалось бледнее, выразительнее – и длиннее. Его странные, «разные» глаза тихо блуждали.

– Не думал я, – заговорил он снова, – что я когда-нибудь сообщу другому… другому человеку то, что вы сейчас услышите и что должно было умереть… да, умереть в груди моей; но, видно, так нужно – да и выбору мне нет. Судьба! Слушайте.

И он сообщил мне целую историю.

Я уже сказал вам, господа, что повествователь он был плохой; но не одним неумением передавать случившиеся с ним самим события поразил он меня в ту ночь; самый звук его голоса, его взгляды, движения, которые он производил пальцами, руками – всё в нем, одним словом, казалось неестественным, ненужным, фальшью наконец. Я был еще очень молод и неопытен тогда – и не знал, что привычка риторически выражаться, ложность интонаций и манер до того может въесться в человека, что он уже никак не в состоянии отделаться от нее: это своего рода проклятие. В последствии времени мне случилось встретиться с одной дамой, которая таким напыщенным языком, с такими театральными жестами, с таким мелодраматическим трясением головы и закатыванием глаз рассказывала мне о впечатлении, произведенном на нее смертью ее сына – об ее «неизмеримом» горе, об ее страхе за собственный рассудок, что я подумал про себя: «Как эта барыня врет и ломается! Она своего сына вовсе не любила!» А неделю спустя я узнал, что бедная женщина действительно с ума сошла. С тех пор я стал гораздо осторожнее в своих суждениях и гораздо меньше доверял собственным впечатлениям.

X

История, которую рассказал мне Теглев, была вкратце следующая. У него в Петербурге, кроме сановного дяди, жила тетка, женщина не сановная, но с состоянием. Будучи бездетной, она взяла к себе в приемыши девочку, сиротку, из мещанского сословия, дала ей приличное воспитание и обращалась с ней как с дочерью. Звали ее Машей. Теглев виделся с нею чуть не каждый день. Кончилось тем, что они оба друг в друга влюбились, и Маша отдалась ему. Это вышло наружу. Тетка Теглева страшно рассердилась, с позором прогнала несчастную девушку из своего дома и переехала в Москву, где взяла барышню из благородных к себе в воспитанницы и наследницы. Вернувшись к прежним родственникам, людям бедным и пьяным, Маша терпела участь горькую. Теглев обещался жениться на ней – и не исполнил своего обещания. В последнее свое свидание с нею он принужден был высказаться: она хотела узнать правду – и добилась ее. «Ну, – промолвила она, – коли мне не быть твоей женою, так я знаю, что мне остается сделать». С этого последнего свиданья прошло недели две с лишком.

– Я ни на минуту не обманывался насчет значения ее последних слов, – прибавил Теглев, – я уверен, что она покончила с жизнью, и… и что это был ее голос, что это она звала меня туда… за собою… Я узнал ее голос… Что ж, один конец!

– Но отчего же вы не женились на ней, Илья Степаныч? – спросил я. – Вы её разлюбили?

– Нет; я до сих пор люблю ее страстно!

Тут я, господа, уставился на Теглева. Вспомнился мне другой мой знакомый, человек очень смышленый, который, обладая весьма некрасивой, неумной и небогатой женой и будучи очень несчастлив в супружестве, на сделанный ему при мне вопрос: почему же он женился? вероятно, по любви? – отвечал: «Вовсе не по любви! А так!» А тут Теглев любит страстно девушку и не женится. Что ж, и это тоже – так?!

– Отчего же вы не женитесь? – спросил я вторично. Сонливо-странные глаза Теглева забегали по столу.

– Этого… в немногих словах… не скажешь, – начал он запинаясь. – Были причины… Да притом она… мещанка. Ну и дядя… я должен был принять и его в соображение.

– Дядю вашего? – вскрикнул я. – Но на какой чёрт вам ваш дядя, которого вы только и видите, что в Новый год, когда с поздравлением ездите? На его богатство рассчитываете? Да у него самого чуть не дюжина детей!

Я говорил с жаром… Теглева покоробило, и он покраснел… покраснел неровно, пятнами…

– Прошу не читать мне нотаций, – промолвил он глухо. – Впрочем, я не оправдываюсь. Загубил я ее жизнь – и теперь надо будет долг выплатить…

Он опустил голову – и умолк. Я тоже ничего сказать не нашелся.

XI

Так мы сидели с четверть часа. Он глядел в сторону, а я глядел на него и заметил, что волосы у него надо лбом как-то особенно приподнялись и завились кудрями, что, по замечанию одного военного лекаря, на руках которого перебывало много раненых, всегда служит признаком сильного и сухого жара в мозгах… Опять мне пришло в голову, что над этим человеком действительно тяготеет рука судьбы и что товарищи его недаром видели в нем нечто фатальное. И в то же время я внутренно осуждал его. «Мещанка! – думалось мне, – да какой же ты аристократ?»

– Может быть, вы меня осуждаете, Ридель, – начал вдруг Теглев, как бы угадав, о чем я думал. – Мне самому… очень тяжело. Но как быть? Как быть?

Он оперся подбородком на ладонь и принялся покусывать широкие и плоские ногти своих коротких и красных, как железо твердых пальцев.

– Я того мнения, Илья Степаныч, что надо вам сперва удостовериться, точно ли ваши предположения справедливы… Быть может, ваша любезная здравствует. («Сказать ему о настоящей причине стука? – мелькнуло у меня в голове. – Нет, после».)

– Она мне ни разу не писала с тех пор, как мы в лагере, – заметил Теглев.

– Это еще ничего не доказывает, Илья Степаныч.

Теглев махнул рукою.

– Нет! Ее уже наверное больше на свете нет. Она меня звала…

Он вдруг повернулся лицом к окну.

– Опять кто-то стучит!

Я невольно засмеялся.

– Ну, уж извините, Илья Степаныч! На сей раз это у вас нервы. Видите: рассветает. Через десять минут солнце взойдет – теперь уже четвертый час, а привиденья днем не действуют.

Теглев бросил на меня сумрачный взгляд и, промолвив сквозь зубы: «Прощайте-с», лег на лавку и повернулся ко мне спиною.