История села Мотовилово. Тетрадь 5

– Я бы и больно рад сплести.

Въехали в село, подъехали каждый к своим домам, стали выпрягать лошадей. Вышедший на улицу помочь отцу распрячь лошадь и свалить липняк, Минька известил отца:

– А Васька у нас жопу сжег.

– Как так?! – с досадой отозвался отец.

– Об железную галанку, – горестно сообщил о подробности Минька.

– Где он?

– В верхней избе на кровати лежит, страдает, охает!

Василий торопко ввел лошадь во двор, пустил Серого в хлев, а сам поспешно направился в верхнюю избу. Минька остался сваливать воз. Василий, широко расхлебянив дверь, мрачной грозовой тучей появился у порога. Злобно хлопнув дверью, стекла в окнах отозвались дребезжащим звоном, он протопал вперед. Бросив варежки и шапку на точеный диван, стал раздеваться, с раздражением яростно обдирая с усов намерзшие сосульки. Семья выжидающе молчала. По тому, как у него на глаза сурово наползали брови, все понимали, что он готов разразиться гневом.

– Как сгубили ребенка!? – ни к кому не обращаясь, издали, не подходя к метавшемуся от боли Ваське.

– Ты, Вась, успокойся, остепенись немного, – с мольбой в голосе обратилась к сыну бабушка Евлинья, зная, что ей первой надо объяснить, как все это произошло, и этим потушить нахлынувший пыл на сына – отца семейства.

– Тут нечего успокаиваться! – запальчиво повысил он голос на мать. – Все вы тут остаетесь дома и не можете за все углядеть. Так-то у вас многие без глаз или еще без чего могут остаться!

– За ними-то рай углядишь, их целая куча, кто во что горазд, они все проказники, баловники! – хотела оправдаться словесно мать.

– А вы-то тут на что! – заорал он, чуя, как от буйства у него на шее затокали кровью жилки, злобно затрепетала бровь.

Вся семья от отца получила беспощадную встряску. Встрепенувшийся от сильного отцова окрика Васька, перестал охать, он виновато взглянул на отца, болезненно проговорил:

– Пап, я сам, нечаянно, я без порток был, играли мы…

Эти умоляющие слова болезненно страдающего Васьки отрезвляюще подействовали на отца. Он, несколько успокоившись, притих, присел к кровати, на которой вверх задом лежал Васька. Его правая ягодица вся была красная, как кумач, левая же закраснелась наполовину.

– Мазали чем или нет? – осведомился отец.

– Гусиного сала, несоленого, у людей достала и много раз намазывала перышком! – осмелилась вступить в разговор мать, боясь лишним невпопад сказанным словом разжечь Василия, а у самой от жалости к Ваське и переживания не сходят с глаз слезы.

А дело с ожогом Васька произошло вот как. Накануне Ванька целый уповод на улице катался с горы и с крыши. Нахлобучив на самый лоб шапку, он вместе с Панькой и Санькой бегал, играя, а вскоре он так умаялся, что весь вспотел, разделся, его просквозило, он простудился, а утром этого дня стал надрывно кашлять. Мать, упрекая, обрушилась на него с руганью:

– Ты только пикни у меня! Сколько раз тебе было сказано – раздемши, не выходи на улицу! Эх вы, надоедники, накачались на мою-то шею, кесь вас и не вырастишь! – бранила она детей, а сама тут же сожалела об этом, потому что она любила, жалела и оберегала детей больше, чем сама себя.

К Савельевым в верхнюю избу пришли Ванькины товарищи Панька с Санькой и стали звать Ваньку на улицу гулять.

– Вот черт вас тут носит! Все тепло из избы выхолзали! – обрушилась с руганью бабушка Евлинья на ребят. – Шлендаете тут! Ступайте на улицу, Ванька не пойдёт! Я им сказки сказывать стану. – С этими словами бабушка бесцеремонно вытурила их в сени, а сама принялась за починку своего сарафана, намереваясь пришить к нему заплату.

– Машиньк, ты куда вечор иглу-то дела? – спросила она у внучки.

– Около косяка втыкала!

– Что-то я никак ее не найду! Шарю, шарю ладонью, а найти не могу. Ах, вот она, – ойкнула бабушка, когда иголка кольнула ее в руку. Бабушка, усевшись на диван, долго не могла вдеть нитку в иглу. Старческие глаза стали видеть плохо.

– Бабк, дай я помогу, скорее тебя вдену, у меня глаза-то повострее! – проговорила Маша.

– А мне и невдомек, на-ка, скорее вдень. Да поди-ка, барынька, принеси со двора дровец, железную галанку затопим, вишь, как в избе-то засквозило и на улице-то похолодало. Ветер подул от Серёжи – Сиверко. А ребятам-то я пока загадку загадаю, слушайте вы, басурманы: Яшка, Федяшка, Мартешка, Алексашка, Митька, Ивашка, Илюшка, Авдешка, Степашка, Олежка, Николашка, Демьяшка – что это? – обратилась она к Ваньке с Васькой.

– Бабк, скажи, мы никак не отгадаем! – заныл Ванька. – Эк, какие вы не догадливые – год!

Манька принесла дров, затопили железную галанку. Дрова вскоре разгорелись от галанки, по всей избе пошло приятное тепло.

– А теперь слушайте другую: Пелагея, Варвара, Софья, Чигрофена, Прасковья, Стефанида, Василиса – а это что?

– Бабка, скажи, а это что? – загундосил Васька.

– Эк, какие вы не сообразительные – это неделя, – объяснила бабушка.

Ванька с Васькой разжарились, Ванька снял с себя рубаху, а Васька – и рубаху, и портки. Они принялись развиться, бегая вокруг раскаленной докрасна галанки, а она от избытка дров так разогрелась, что местами раскалено покраснела. Играя, Васька, забывшись, по детской неосторожности шаркнулся голым задом красное железо галанки, ожогся, заойкал, заорал, от боли запрыгал затопал ногами, заметался по избе. Бабушка от испуга всплеснула руками.

– Да, батюшки! Что ты, господь с тобой! – забеспокоилась бабушка.

На месте ожога вскоре вздулся волдырь. На Васькин крик сбежалась вся семья: братья из токарни, мать из нижней избы. Испугавшись, мать заплакала, запричитала, начала тереть сырую картошку, а теруху стала прикладывать на обожжённое место. Боль несколько утихла, но кожу надирало нестерпимо, вздувались белые пузыри, волдыри. Ожог оказался глубоким. Васька, страдая, проболел около месяца.

Токари. Портной Кузьмич

Тяжел и непомерен труд деревенской бабы-хозяйки, на ее плечах лежит почти вся работа по домашности, по обеспечению и приготовлению для семьи пищи, причём эта обязанность не знает никаких праздников и перерывов, изо дня в день, и так круглый год испокон веков. Тяжёлым бременем лежит эта забота на обязанности бабы до самой смерти.

Мытье пола по субботам и перед праздниками и приготовление белья для семьи в банный день также лежит на обязанности той же бабы-хозяйки. Это еще бы ничего, если семья небольшая, а если детей целая обуза, то и вовсе матери-хозяйке от заботы и работы хоть не садись – с раннего утра до позднего вечера она занята делами.

Да и мужики не много отстали от баб. Они тоже заняты заботой и трудом по самое горло, особенно летом в поле. По натуре своей и укладу деревенского быта они имеют склонность до упаду работать, до потемнения в глазах курить, в свободное время до одури напиваться, заядло спорить, злобно ругаться и отчаянно драться, при всем этом имея склонность к невежеству.

Токарное производство для мотовиловцев – подспорье к сельскохозяйственному труду, это добыток денежных средств, столько необходимых для семьи и общих расходов по хозяйству. Деревенская бытовая действительность: неприспособленность, теснота жилья, скудность и однообразие пищи, недостаточность свежего воздуха и света в токарнях, отсутствие простора, задор и зависть среди кустарей – все это создавало неблагоприятные условия для труда, вконец изнуряло некоторых токарей-производственников. Тесные и душные, да в некоторых случаях до черноты прокуренные токарни беспросветно давили на здоровье людей, систематически занимающихся токарным делом. Отсюда бледность истощенного лица, тощие мускулы, к спине поджатый живот – это снаружи тела, а внутри его нет ни жиринки. Некоторые в погоне за заработком дорабатывались до того, что вечером из-за станка едва доползали до постели. Даже небольшой праздный перерыв в работе, кроме приёма пищи, считался неоправданным нарушением порядка.

В этот день Василий Ефимович из-за пурги, свету вольного не видать, в лес не поехал. Он решил дома заняться подшивкой валенок. Вообще-то он всю старую, требующую починки, семейную обувь сдает на ремонт сельскому сапожнику-старьевщику Степану Меркурьеву. Сегодня он этим делом решил заняться сам. Он иногда недоброжелательно высказывался о Степане: что, мол, он делает как попало набахметку по принципу «Как-нибудь да когда-нибудь. Не починит, а только все сапоги и ботинки шилом истычет, издырявит, починит, а обувь воду снова пропускать будет». Поэтому-то Василий и занялся починкой сам. Отыскал шила, наварил дратвы и уселся на сундучок. Пыхтит, старается, прокалывает подмётки шилом, с силой протаскивает через отверстия дратву. От натуги вспотел, рубаха к спине липнет, но он увлёкся работой, не замечает изнурения, шьет, лишь бы было впрок, рассуждал сам с собой он.

Между тем, Санька, вылезши из-за станка и вошедши в избу, сладко и блаженно потянулся:

– Эх, я сегодня что-то устал здорово! – ни к кому не обращаясь, пожаловался он.

– Чай, на тебе не пахали! Чай, не камни ворочал? – с издёвкой оборвал его отец. – Я гляжу, ты весь изленился, искобенился, глядишь, как бы прошалберничать лишний час, ходишь из угла в угол, как встрёпанный, – обрушился с упреками отец на Саньку.

– Вовсе не изленился, а выточил проножек на дюжину каталок, – попробовал оправдаться Санька.

– Ну, ты, помалкивай у меня, ишь какой храбрый нашёлся со своим вострым языком!

Саньке это показалось в обиду, он и сказанул отцу:

– И что раскипелся, как холодный самовар, и сам не знает.

Отец, не терпя пререканий, пошёл на Саньку, замахнулся кулаком, но ударить не ударил, сдержался. Бросился было за ремнем, но его не оказалось на месте, видимо, кто-то нарочно спрятал его. А как-то однажды было дело: в буйстве и злобе на Саньку, отец схватил с гвоздя ремень и всю Санькину спину испятнал пряжкой.

При встречах на улице бабы, идя за водой на озеро или возвращаясь оттуда, останавливаются для краткосрочной беседы, делятся своим житьем–бытьем: