История села Мотовилово. Тетрадь № 3

Присутствующие свидетели дружно закричали:

– Держит! Держит! Не сдавай, Михаил!

Восхищаясь силой, они восхваляли Михаила:

– Силен! Лошадь, и то остановил! Вот это сила, как у богатыря! – дивились люди.

– Сдаюсь! – довольный силой сына, в смехе оскалившись редкозубым ртом, признался Иван. – Силен! Силен! Ешли твою мать! – торжествовал от успеха сына Иван.

А Михаил, одержавший победу своей силой над силой лошади, горделиво стал расхаживать по тропе, разминая натруженные ноги, поглаживая затёкшие от натуги руки. На нем лохмотьями трепыхались на ветру лоскутья от штанов и рубахи, оголяя сбитое в мускулы тело. Иван, продолжая петушиться, словами поощрял сына:

– Вот так сила, весь в меня! – и к Дарье:

– Ну, мать, пора Мишку женить! Сила в нем через край прет! Поди-ка, принеси ему мои молестиновые штаны и мою сатиновую рубаху, а то видишь, парень совсем оголился. Как бы соловей-то не улетел! – закатившись со смеха, добавил он.

Зимой Михаила женили на девке по-совиному глазастой и непомерно маленькой против Михаила. На свадьбе в честь девственности невесты Михаил, на пиру в доме будущей его тещи, со звоном разбил традиционную тарелку.

В доме Ивана Федотова появилась сноха, новый член семьи, новая работница.

– Молодая у нас оказалась такая брезгунья, ничем ее не накормишь! Придётся кормить ее от семьи на особицу, – делясь впечатлениями о своей снохе, сокрушалась Дарья в разговоре с бабами-соседками, которые интересовались, каково житье молодой.

Заготовка материала

После войны народ утихомирился, люди успокоились, тревоги миновали, страсти улеглись. С волками как-будто бы рассчитались, их несколько поубавили, их нахальство укротилось. Народ воспрял духом, люди встрепенулись, остепенено стали браться за дело, обзаводились хозяйством, приобретали лошадей.

Савельев Василий год тому назад сменил свою устаревшую лошадь. Он в Чернухе, за шестьдесят пудов ржи, купил (добротного мерина) мастью серого в яблоках. «Серый» скоро привык к новому хозяину, оказался ко двору и с лошадиным пониманием своего хозяина трудился в хозяйстве, добротно выполняя полевые работы, угождал нраву и требованиям вспыльчивого хозяина. Но и хозяин не мог нахвалиться добротностью своего коня Серого, всячески поощрял его трудовое усердие, кормил, не жалея овса и сена. По ночам частенько вставал, подсыпал в кормушку овса, подмешивал в колоде к корму отруби, сдабривая корм мучной посыпкой.

Выстроив дом на Лесной улице и отделив в него сноху Анну Пенкриху, Василий со своей семьёй теперь занял весь дом. Нижний этаж остался для повседневного пребывания семьи и как кухня, а верхнюю комнату, переоборудовав, он приспособил для торжеств во время праздников и к приёму гостей. Верхняя комната стала семейной горницей. В потолке нижней избы и в полу верхней комнаты Василий Ефимович прорезал отверстие, огородил его перилами с точеными балясинами. Сам смастерил в десять ступенек с точеными балясинами лестницу и установил ее для внутреннего сообщения между обоими помещениями: верхней и исподней.

Из теплых сеней в нижнем этаже Василий сделал третью жилую комнату, которую назвали прихожей. В ней была сложена печь-лежанка. Она служила подсобным помещением и как мастерская.

Теперь дело стало за двором. Василий задумал построить такой двор, чтоб было всем на диво, и он его построил. Всю эту зиму он занимался заготовкой лесоматериала. Со станции, с лесопильни завода возил тес, из леса возил на Сером бревна, слеги и жерди. А в погрузке бревен и теса Василию Ефимовичу помогал сын Минька. Обличием черненький, Василия Ефимовича первенец Минька весь в отца, в мускулах. Не по годам изрядная накапливалась сила, и отцово подзадоривание создали азарт в молодом парне. Он целыми днями увлечённо занимался трудом, помогая отцу. Василий радовался, что сын такой сильный и ловкий в делах. Он горделиво восхвалялся перед мужиками:

– Вот и помощника себе нажил! Не парень, а орел! – ликовал он.

А мать, нахваливая сына, бабам говорила:

– У нас Минька-то целыми днями с отцом бревна да тес возит. Дюжий, не сдается! Такой сильный, отцу не уступает! – горделиво расхваливала она Миньку.

– От натуги при погрузке бревен, у Миньки-то даже рубаха на плечах лопнула, пришлось отцову подать, хоть она ему и великовата, да ничего, женить-то ведь еще не скоро, – продолжала ликовать она перед бабами.

Непосильная работа не прошла даром для парня. От натуги ночью у него открылись боли в животе, парень заклохтал, заохал. Ужом извиваясь по постели, он руками гладил оголенное брюхо. Вся семья всполошилась. Мать, глядя на корчившегося от боли сына, заплакала, укоризненно упрекала Василия:

– И что ты такого малолетка бревна ворочать заставляешь! Он ведь еще совсем ребенок!

Василий сам не в меру расстроенный, оправдывался:

– Так ведь он сам по глупости поднатужился, вот и получилось с ним!

Бабушка Евлинья, стараясь чем-то помочь внуку, решила накинуть ему на живот горшок. Опряденый хлопок она подожгла спичкой, всунув его в горшок, поспешно приложила горшок к жидковатой брюшной коже Миньки. Минька, ойкнув, стал наблюдать, как в горшок засасывает полбрюха. В животе у Миньки полегчало. Видя, что Минька повеселел, отец, чтоб смягчить свою вину, с похвалой позволил себе высказаться о силе сына:

– Вообще-то он молодец! Силу в себе чует. Ты, говорит, пап, берись за вершину, а я под комелек подберусь.

– Вот и сбедил парня-то! – озабоченно причитала мать.

Бабушка Евлинья, хлопоча около больного, успокаивающе приговаривала:

– Горшок-то самое пользительное дело от срыва в животе. Первое средство! Как рукой снимет. Только бы понос не открылся, а то все пройдёт, бог милостив.

– А, может, бы в больницу? – с печальной тревогой заметила мать.

– Вот еще чего выдумала! С таким пустяком скорее и в больницу! – обрушился на нее отец, не любивший вообще обращаться к врачам.

– У него и так все пройдёт. Поваляется на постели денька два, и отудобит. Так что ли я говорю, Минька?

– Так, – облегченно ответил немножко повеселевший Минька.

– До свадьбы-то все подживёт, – с шутливостью улыбаясь, заметил отец и пошёл во двор, присмотреть за скотиной, подбросил корове сена и Серому подсыпать овсеца.

Денщики и воры

Жизнь в селе шла своим чередом. Парни женились, девки выходили замуж, дети нарождались, дети и помирали, помирали и взрослые. То мужик обопьётся, то парень умрет от «переворота кишок» то баба умрет в одночасье…

Плохие бытовые условия деревенской жизни пагубно влияли на жизнь детей. Марля с жеваным хлебом, коровий рог с соском от коровьего же вымя, грязь, мухи, клопы, тараканы, загаженное тряпье и провонявшая от мочи солома в лубошной зыбке – вот обиталище и принадлежности для существования и жизни деревенского ребенка. В летнюю пору зачастую ребенок оставлялся на попечение маломощных глухих старух или же на малолетних нянек, которые, порой, будучи еще и сами детьми, заигрывались и забывали о порученном им ребенке. Или забывали его покормить, или же забывали его целый день попоить. Были случаи, дети помирали в зыбке от жажды. А мать, накормив досыта грудью ребенка утром, на весь день уезжала в поле или на сенокос, или на жнитво.

Да и сами матери, работая до упаду и невзрачно питаясь, иногда мякиной, лебедой и желудями, были исхудалыми и тощими, не способными скопить надобное количество молока в грудях для своего ребенка.

Здоровые от природы дети выживали, а слабые помирали. Происходил как бы естественный отбор, в основе которого неумолимый закон природы, борьба за существование заложена в живом организме способность бороться за свое существование. Живи – нет, помирай!

Почти каждый день относили маленькие гробики с мертвыми детьми на кладбище. Из домов на улицу выходили бабы, в скорбном молчании унылым взглядом сопровождали они небольшие похоронные процессии, крестились вслед. Осведомлялись друг у друга:

– Эт, чьево маленького-то хоронют?

– Да у Марьи мальчик умер, – отвечали из толпы.

Если у матери умирал единственный и последний ребенок, то ей, сожалея, сочувствовали. Если же ребенок умер, только убавив целую ораву детей – в адрес ее говорили:

– Какая Марья-то счастливая, хоть на одного да поубавилось, а то, как только она, бедная, с такой обузой справляется, – вздыхая, высказывались бабы. По привычке забавляясь с ребенком, который в минуты блаженства, беззаботно играя, протягивался на лавке, любящая мать или довольная бабушка своему улыбающемуся детищу скажет умиленную любезность:

– Эх, какой тебе гробик-то надо!

Детей хоронили без отпевания и колокольного звона. Их безвинные души уподоблялись ангельским. А порой троекратный удар в большой колокол на колокольне извещал о кончине взрослого человека, одного из жителей села, ушедшего из мира сего в загробную жизнь. Любопытные, особенно падкие до новостей бабы, выходили на улицу, взаимно друг дружку спрашивали:

– Эт кто умер?

– Да вот, слышь, Емельян.

– Ну-у-у!!! – это значит, в Шегалеве.