Книга 2 ЩЕЛЬ КУНЯ И ШЕЛКОНЧИК ГОД СТРЕМИТЕЛЬНОЙ ТЕНИ

Глава 1. Золотые копыта на снегу

Тишина в мастерской была особой – насыщенной, завершённой, как финальный аккорд в хорошо исполненной симфонии. Год, прошедший с той безумной новогодней ночи, когда миры сплелись воедино, Антон научился не просто слушать, а понимать эту тишину. Она состояла из скрипа старого дерева под полом, тихого гудения холодильника на кухне, ровного дыхания спящего города за окном и… лёгкого, почти неуловимого звона, жившего в самой атмосфере. Звона шёлковых нитей, натянутых где-то за гранью реальности.

Он закончил лакировать стальные ножки для стола – заказ от нового клиента, молодого архитектора, который ценил ручную работу. Лак ложился ровно, зеркально, отражая свет гирлянды, которая теперь горела в мастерской не только зимой. Это была их с Щель Куней private joke – вечный, тёплый, янтарный свет, напоминание о мосте.

Мост держался. Антон чувствовал это каждой клеткой. Чувствовал, как шрам на ладони согревается, когда он подолгу концентрировался на работе. Чувствовал, как иногда тень в углу ложится не совсем так, как должна, принимая знакомые, изящные очертания. И однажды утром он нашёл на верстаке не мандариновую дольку, а свежий, влажный лепесток пиона – цветка, которого в питерскую зиму не сыщешь.

Сегодня было седьмое февраля. За окном – привычная зимняя муть, переход от хрустального января к слякотному марту. Но в воздухе висело нечто новое. Не тревога. Нетерпение. Город, казалось, вздыхал глубже и чаще, будто готовясь к рывку. Год Лошади, читал Антон в новостях, год Огненной Лошади. Символ скорости, дерзости, непредсказуемых перемен. Он отмахнулся тогда: красивая метафора. Теперь же эта метафора начинала щекотать нервы.

Раздался стук в дверь. Не в парадную, а в ту, что вела из мастерской в палисадник. Редкий гостинец. Антон, вытер руки, открыл.

На пороге стоял Артём, курьер из местного сервиса доставки. Парень лет двадцати пяти, вечно взъерошенный, с горящими азартом глазами и улыбкой до ушей. Сегодня глаза горели не просто азартом, а лихорадочным блеском.

– Антон Семёныч! Привет! Не помешал?

– Нет, работаю. Что-то случилось?

– Да вроде нет! И да! – Артём почти впрыгнул внутрь, стряхивая с себя невидимый снег. – Вы заказ не делали. Я вам несу. Вот.

Он протянул Антону небольшую, потёртую картонную коробку, без опознавательных знаков. В ней что-то глухо бултыхнулось.

– Мне? Кто отправитель?

– А хрен его знает! – Артём рассмеялся, и смех его был слишком громким для тихой мастерской. – В приложении всплыл заказ: «Доставить в мастерскую на Гражданке, Антону. Срочно. Оплата наличными при получении». Я приезжаю по адресу – бабулька в халате суёт коробку, деньги и бутылку «Балтики» мне в придачу. Говорит: «Беги, сынок, время-то дорого!» Ну я и побежал! Всю дорогу гнал! Кажется, даже пару новых маршрутов по дворам открыл! Чувствую, сегодня везёт!

Антон взял коробку. Она была не просто старой. Она была усталой. Картон проваливался под пальцами, как труха. Вес был странным – не тяжёлым, а сосредоточенным, будто внутри лежала не вещь, а сгусток какого-то вещества.

– Спасибо, – сказал он автоматически, доставая кошелёк.

– Да не надо! Мне и так заплатили! – Артём уже отступал к двери, подпрыгивая на месте. – Мне ещё надо! Время, понимаете! Его никогда нет! Всё бегу, бегу! Удачи вам с посылкой! И смотрите, не откладывайте на потом!

И он исчез, захлопнув дверь. На пороге остались только его быстрые, неровные шаги, быстро затихшие вдали.

Антон снова взглянул на коробку. Чувство лёгкой тревоги, щекотавшее его весь день, сгустилось. Он положил коробку на верстак и аккуратно, ножом для вскрытия, разрезал скотч.

Внутри, на слое жёлтой, рассыпающейся газетной бумаги, лежала… лошадка.

Заводная игрушка. Советская, из дешёвого желтоватого пластика. Краска с неё слезла, обнажив белесую основу. Грива и хвост из какой-то жёсткой коричневой лески были растрёпаны. Одно переднее копыто отломано. Ключ для завода торчал из брюшка, погнутый и залитый старой, тёмной жидкостью, похожей на засохший сироп.

Игрушка была грустной и безнадёжно сломанной. Но в этом не было ничего сверхъестественного. Таких хламов полны блошиные рынки. Если бы не одно «но».

От неё исходил холод. Не физический, а метафизический. Ощущение пустоты, вытянутой во времени. Антон коснулся её пластикового бока пальцем. И тут же отдёрнул руку. Ему показалось, что под пальцем что-то дрогнуло. Не игрушка. Сам момент вокруг неё.

Раздался тихий, мелодичный звон. Не из коробки. Из воздуха. Из угла, где на стене висел старый коврик, а за ним, как Антон знал, проходила одна из ключевых шёлковых нитей моста Щель Куни. Звон был тревожным, предупреждающим.

Он подошёл к стене, отогнал коврик. Штукатурка была чистой. Но его шрам на ладони внезапно заныл, как старый перелом на погоду. Он прижал ладонь к стене. И увидел.

Не глазами. Внутренним зрением, которое открылось в нём после всего пережитого. Он увидел серебристую, переливающуюся нить, вплетённую в саму структуру дома. И увидел, что там, где нить проходила ближе всего к коробке с игрушкой, её сияние меркло. Свет будто вытягивался, истончался, превращаясь в тусклую, серую плёнку. И по этой плёнке, словно по экрану, проскакали несколько быстрых, отрывистых теней – силуэты несущихся коней, составленные из рваных бликов.

– Нетерпение, – прошептал он, вспоминая блеск в глазах Артёма, его лихорадочную спешку. – Оно уже здесь. И оно… истощает связь.

Он накрыл коробку тряпкой, словно мог изолировать исходящую от неё пустоту. Звон в стене затих, но не исчез – превратился в назойливое, высокое гудение на самой границе слышимости.

Вечером Антон не мог уснуть. Он спустился в мастерскую, сел перед верстаком, смотря на накрытую тряпкой коробку. И заварил имбирный чай – их с Щель Куней ритуал успокоения. Пар поднимался густой, ароматной струйкой, и в его клубах на миг показалось её лицо – не чёткое, а словно сотканное из самого пара и тусклого света гирлянды. Её губы шевельнулись, и в его голове прозвучал не голос, а ощущение, точное и ясное:

«Оно не грызёт. Оно скачет. Сбивает ритм. Ищи не дыру, а… сбитый шаг».

Антон кивнул. Логика была чужой, инопланетной, но он ухватился за неё, как за нить в лабиринте. Утром он отправился в город, оставив коробку в мастерской, но унеся с собой её холод в душе.

Город подтвердил его опасения. Всё было не так. Люди на остановках нервно переминались с ноги на ногу, поглядывая на часы, которые, казалось, шли у всех с разной скоростью. Машины то замирали в странной задумчивости на зелёный свет, то рвались с места с визгом шин. В кафе бариста уронил сразу три чашки, пытаясь сделать всё быстрее. В воздухе висела не суета, а именно лихорадка, диссонанс.

Он зашёл в старую часовую мастерскую, где иногда брал детали для реставрации старых будильников. Хозяин, дед Николай, сидел за лупой, но не работал. Он смотрел на разложенные перед ним часовые механизмы с видом глубокого недоумения.

– Николай Иваныч, всё в порядке?

– Да вот… – старик провёл рукой по лицу. – Чёрт знает что. Приносят механизмы на чистку. А в них… пружины надорваны. Шестерёнки стёрты. Не от времени. От… – он искал слово, – от перегрузки. Как будто их заставляли крутиться вдесятеро быстрее, пока они не лопнули. Физически так не бывает. А они… лопнули.

Антон посмотрел на часы, висевшие на стене. Стрелки подрагивали, делая едва уловимые рывки вперёд, затем замирая. Ритм сбился.

Возвращаясь домой под ранними зимними сумерками, он увидел это. На свежевыпавшем, ещё нетронутом снегу в его собственном палисаднике от ворот до крыльца тянулся ряд отпечатков. Не птичьих, не кошачьих. Они были размером с чайное блюдце, глубокими, с чёткими границами. Отпечатки копыт. Но не лошадиных – они были слишком идеально круглыми, без разделения на половинки. И они светились. Слабым, угасающим золотистым светом, как будто кто-то проскакал здесь по снегу на существе, выкованном из самого мгновения, из спрессованного «сейчас».

Антон замер на пороге, сердце бешено колотясь. Он обернулся, оглядывая пустынную улицу. Никого. Только фонари, мигающие с неровным, прерывистым шипением. И эти золотые следы, ведущие к его двери и обрывающиеся у самой стены, словно всадник и его скакун растворились в самом кирпиче.

Он вошёл внутрь, запирая дверь на все замки. В мастерской было тихо. Слишком тихо. Даже гирлянда горела как-то приглушённо. Он подошёл к верстаку, сдёрнул тряпку с коробки.

Игрушка-лошадка лежала там же. Но теперь её поза казалась иной – не статичной, а замершей в середине прыжка. А на её жёлтом пластиковом боку, там, где раньше была лишь потёртость, теперь явственно проступил узор – тонкие, трещиноподобные линии, складывающиеся в стилизованное изображение скачущей лошади, охваченной языками пламени.

Из сломанного копыта сочилась капля той самой тёмной жидкости. Она упала на газету и не растекалась, а будто прожгла в ней маленькую, идеально круглую дыру, ведущую в ничто.

Антон отшатнулся. Это была не атака. Не осада. Это была… болезнь. Болезнь времени. И её симптом – лихорадочная, разрушительная скорость – уже проникала в его мир, начиная с этой жалкой, сломанной игрушки. И с его порога, где отпечатались золотые копыта того, кто скачет, не оглядываясь, сметая всё на своём пути.

Он посмотрел на шрам на своей ладони. Он был холодным. Мост держался, но его сотрясала неведомая, стремительная лихорадка. И Антон понял, что если Сурки хотели всё заморозить, то новый враг стремился всё разогнать до распада.

Нужен был совет. Нужен был тот, кто понимал в циклах и уздах. Но где искать кузнеца, способного подковать само время?

Глава 2. Кузнец, который забыл огонь

Встреча с Щель Куней в ту ночь была иной. Она явилась не отражением в зеркале и не шёпотом в сознании. Воздух в мастерской сгустился, зазвенел на высокой, чистой ноте, и она просто выплеснулась из стены у верстака, как изображение, проявляющееся на фотобумаге. Более телесная, чем когда-либо. Её шёлковый халат казался почти влажным от напряжения, а лицо было бледным, с двумя яркими пятнами румянца на скулах – не от стыда, а от концентрации.

– Ты чувствуешь? – спросила она сразу, без предисловий, её глаза были прикованы к коробке с игрушкой.

– Чувствую, – Антон кивнул. – Как судорогу. Как будто что-то дёргает за все нити сразу.

Она подошла к верстаку, но не коснулась коробки. Провела рукой над ней, пальцы слегка подрагивали.

– Это не голод. Не желание поглотить. Это… жажда движения. Абсолютная. Она не пожирает мои нити. Она раскачивает их, пытается заставить звенеть в унисон с её бешеным ритмом. Если ритм совпадёт… – она сжала губы, – шёлк не порвётся. Он распустится. Рассыплется на отдельные, не связанные мгновения. Мост превратится в блёстки, развеянные по ветру.

Антон почувствовал ледяную тяжесть в животе.

– Как остановить?

– Остановить нельзя. Её природа – движение. Её можно только… перенаправить. Дать ей путь, который не будет разрушительным. Но для этого нужна узда. А для узды нужен мастер, который помнит, как ковать не по форме, а по назначению.

– Кузнец, – сказал Антон, вспоминая своё недавнее размышление.

– Не просто кузнец. Тот, кто работал с самыми первыми календарными циклами. Кто выковывал связи между временем и материей. Его зовут Ван. Но он… отошёл от дел. Забыл огонь. Найти его – полдела. Разбудить в нём память о пламени – задача куда сложнее.

– Где искать?

– Там, где время пытается течь вспять, но упирается в стену из человеческого равнодушия. В старом городе. Ищи вывеску с потухшим фонарём и тенью, которая не соответствует форме того, кто её отбрасывает.

Поиски заняли весь следующий день. Антон обходил Васильевский остров, Петроградскую, заглядывал в дворики-колодцы, где время, казалось, застряло в позапрошлом веке. Он видел вывески с иероглифами, но фонари над ними горели ровно, а тени лежали обыкновенно. Тревога внутри него росла, принимая физические формы. Наручные часы, которые он носил из привычки, вдруг начали беспорядочно крутить стрелками, потом замерли, показав время – без пятнадцати никогда. Он снял их и сунул в карман.

Город продолжал сходить с ума. На Невском он стал свидетелем странной сцены: молодой человек, явно куда-то опаздывающий, вдруг замер посреди толпы, уставившись в экран телефона. Его лицо исказилось предельной концентрацией, а затем он рванул с места с такой скоростью, что люди по сторонам едва успели отпрянуть. Он не бежал – он пронзал толпу, оставляя за собой не воздушный поток, а странную, затухающую вибрацию, от которой у Антона заныли зубы.

«Вихрь Нетерпения», – подумал он. Зараза расползалась.

Вечером, отчаявшись, он зашёл в маленький, пустой китайский ресторанчик на Садовой. Не для еды. Чтобы спросить. Пожилой официант с лицом, похожим на высушенную грушу, монотонно вытирал столы.

– Извините, – начал Антон. – Я ищу одного мастера. По имени Ван. Говорят, он может знать о старых… календарных делах.

Официант даже не поднял на него глаз.

– Нет такого, – буркнул он.

– Это важно. Очень.

– Всегда важно, – официант вздохнул, наконец посмотрев на Антона. Его глаза были тусклыми, усталыми. – Всё куда-то спешат. Всё ищут. А он не хочет, чтобы его нашли. Он устал от поисков.

Он махнул тряпкой в сторону глухой стены, заставленной дешёвым панно с драконами.

– Раньше тут была дверь. В мастерскую. Теперь её нет. И фонарь над вывеской… – он ткнул пальцем в потолок, где висел пыльный плафон, – потух, когда он ушёл. Ищите дверь, которой нет. Бесполезное дело.

Антон поблагодарил и вышел. Но теперь он знал. Он вернулся к ресторану, обошел его. Со стороны соседнего заброшенного здания был глухой, заложенный кирпичом проём. Над ним – козырек, а на нем – основание для фонаря. Пустое. И тень… Антон присмотрелся. Солнце уже садилось, и длинная тень от водосточной трубы падала на стену. Но часть этой тени, у самого заложенного проёма, вела себя странно. Она была не сплошной, а словно состояла из множества мелких, дрожащих тенек, и её форма напоминала не трубу, а сгорбленную человеческую фигуру, сидящую у наковальни.

Антон подошёл вплотную к стене. Кирпичи были старые, покрытые граффити и плесенью. Он положил ладонь на холодную поверхность. Шрам заныл, а затем – загудел. Тонкая, невидимая нить внутри него отозвалась на что-то по ту сторону. Он надавил.

Кирпичи под его ладонью не раздвинулись. Они… провалились. Не в физическом смысле. Восприятие Антона на миг сместилось, и вместо стены он увидел тёмный, узкий проход, пахнущий углём, маслом и пылью. Он сделал шаг вперёд, преодолевая сопротивление воздуха, которое было густым, как сироп.

И очутился внутри.

Это была не мастерская. Это была пещера, вырубленная в самом времени. Стены состояли из спрессованных календарных листов, свитков с гороскопами, шестерёнок от гигантских часов. Воздух был сухим и неподвижным, как в гробнице. В центре, под тусклым светом одинокой электрической лампочки, покрытой вековой копотью, стояла наковальня. И сидел Ван.

Он был очень стар. Не в смысле морщин – его лицо было почти гладким, но исчерпанным. Каждый мускул, каждая складка одежды говорили о такой тотальной, всепоглощающей усталости, что Антон почувствовал её физически, как давление в ушах. Старик сидел на низкой табуретке, глядя на холодную наковальню, на которой лежал бесформенный кусок тёмного металла. Рядом стоял молот. Но не было горна. Не было огня.

– Уходи, – сказал Ван, не поворачивая головы. Голос у него был тихий, безжизненный, как шелест пепла. – Я ничего не кую. Огонь погас. Зачем разжигать его снова? Чтобы выковать ещё одну цепь? Ещё одно «должен»? Время и так несётся, как бешеный конь. Зачем помогать ему скакать быстрее?

– Я пришёл не за цепью, – сказал Антон, делая шаг вперёд. – Я пришёл за уздой.

Ван медленно повернул голову. Его глаза были того же цвета, что и металл на наковальне – тусклые, без блеска.

– Узда – та же цепь. Только на морде. Конь её возненавидит. Вырвет и сломает тебе руку.

– Этот «конь» уже ломает мир, – сказал Антон. – Он не скачет куда-то. Он скачет просто чтобы скакать. Сбивает ритм. Люди сходят с ума от спешки, которая не ведёт ни к чему. Механизмы ломаются от бессмысленной скорости. Он разрушает… связность.

Последнее слово, казалось, задело Вана. Его веки дрогнули.

– Связность… – он повторил, как эхо из глубокого колодца. – Это её дело. Принцессы Шёлка. Она прислала тебя?

– Мы… связаны, – сказал Антон, поднимая руку со шрамом.

Ван долго смотрел на эту руку, и в его взгляде мелькнуло что-то, отдалённо напоминающее интерес.

– Дракон-реставратор. Слышал краем уха. Починил то, что Сурик пытался похоронить. Необычно. – Он снова взглянул на свой холодный горн. – Но огонь… он требует веры. Веры в то, что нагретый металл примет нужную форму. Что ударом можно не сломать, а создать. Я эту веру потерял. Видел слишком много сломанных форм.

Антон подошёл к наковальне. Он посмотрел на бесформенную заготовку, потом на холодный, покрытый пылью молот.

– А если не верить в огонь? – спросил он. – А верить в сам металл? В его память? Реставратор не куёт новое. Он находит в сломанном память о целой форме и помогает ей проявиться снова. – Он указал на заготовку. – Что это должно было быть?

Ван закрыл глаза.

– Скоба. Для скрепления двух разорвавшихся времён. Не получилось. Металл не послушался. Рассыпался в песок. Я собрал песок обратно. Вот он.

Антон осторожно коснулся металла. Он был не просто холодным. Он был пустым. В нём не было никакой памяти, никакого намёка на предназначение. Это была не заготовка, а надгробие неудавшемуся намерению.

И тут он понял. Он вытащил из кармана куртки свою сломанную игрушку-лошадку. Положил её на наковальню рядом с бесформенной массой.

– Вот материал. Он тоже сломан. В нём нет памяти о целостности. Но в нём есть… голод. Стремление. Огромная, дикая сила, которая хочет вырваться. Может, не нужно разжигать новый огонь? Может, нужно использовать тот, что уже горит внутри этого?

Ван открыл глаза. Взгляд его скользнул с мёртвого металла на дешёвую, потрёпанную игрушку. И в глубине его потухших глаз что-то дрогнуло. Очень слабо. Как угольё под толстым слоем пепла.

– Огненная Лошадь… в обличье сломанной детской забавы. Ирония. – Он медленно, с трудом поднялся. – Ты предлагаешь не ковать узду. Ты предлагаешь найти узду внутри самого скакуна. Это… безумие.

– Это реставрация, – тихо сказал Антон. – Самого безумного материала.

Ван взял в руки игрушку. Повертел её. Его пальцы, толстые и негнущиеся, казалось, чувствовали не пластик, а бурлящую под ним энергию.

– Для этого… нужен не горн, – пробормотал он. – Нужно слышать ритм. Уловить его паузу. Самый короткий миг между двумя ударами копыт. В этот миг он уязвим. В этот миг в нём можно что-то… переставить. Но чтобы услышать… – он посмотрел на Антона, – нужна неразрывная связь. Твоя нить и её шёлк. Они должны звучать в унисон, заглушая топот. Рискнешь? Если ритм собьётся, вас обоих разорвёт на части, которые не соберут даже Сурки.

Антон почувствовал, как по его спине пробежал холодок страха. Но он вспомнил шёпот Щель Куни: «Ищи не дыру, а сбитый шаг». Он кивнул.

– Рискну. Скажите, что делать.

Ван положил игрушку обратно на наковальню. Впервые за, возможно, сто лет его руки потянулись не к молоту, а к маленькой, тонкой киянке и набору миниатюрных зубил.

– Сначала нужно сделать слуховой аппарат. Из самого шума. Принеси мне… звук золотых копыт на снегу. Хоть один отпечаток. И каплю той жидкости, что сочится из сломанного копыта. Без этого я не смогу настроить инструменты. А ты… – он пристально посмотрел на Антона, – иди к своей принцессе. Готовьтесь к дуэту. Вам предстоит сыграть музыку, от которой зависит, будет ли у времени завтрашний день или только бесконечный, безумный сегодняшний бег.

Антон вышел из пещеры-мастерской, и дверь снова стала глухой стеной. За окнами ресторана уже темнело. У него было задание, невозможное и простое: поймать эхо скачки и собрать следу уродливой игрушки. И ему нужно было спешить. Но теперь это была не лихорадочная, разрушительная спешка Вихря. Это была целеустремлённая, чёткая быстрота хирурга, готовящегося к операции.

Он шёл по вечернему городу, и его шрам на ладони пульсировал в такт шагам, посылая тихий, тревожный сигнал сквозь миры: Готовься. Мы идём.

Глава 3. Курьер, который обогнал время

Артёма нашли на набережной Фонтанки. Он не носился больше как угорелый. Он сидел на парапете, свесив ноги над тёмной, уже почти не замерзающей водой, и смотрел вдаль стеклянными, невидящими глазами. Его скутер валялся рядом на боку, колесо всё ещё медленно вращалось, издавая равномерный, гипнотизирующий шуршащий звук. На асфальте вокруг скутера и под ногами Артёма лежал снег, но не белый, а странного, серовато-золотистого оттенка, словно припорошенный тончайшей металлической пылью.

Антон подошёл осторожно, как к спящей змее.

– Артём?

Курьер не отозвался. Он дышал ровно, но слишком медленно. Глаза его были широко открыты, но зрачки неестественно сужены, будто вглядывались в ослепительно яркий свет.

– Артём, ты как?

– Я… всё успел, – наконец выдавил из себя парень, не поворачивая головы. Его голос был плоским, лишённым всех эмоций. – Кажется. Пятьдесят три заказа. Четыре конфликта из-за опозданий. Два падения. Один маршрут через двор, которого нет на карте. Я… я обогнал график. На полчаса. Потом на час. Потом… я увидел, что можно объехать пробку, если свернуть за три квартала до неё за десять минут до того, как она образовалась. Я так и сделал.

Он медленно повернул к Антону своё бледное лицо.

– Я почувствовал ветер из будущего, Антон Семёныч. Он дул мне в спину и гнал вперёд. А потом… ветер стих. И оказалось, что я уже здесь. Сижу. А куда спешить дальше – непонятно. Всё уже сделано. Всё уже… позади.

Это была не усталость. Это было опустошение бегуна, сорвавшего финишную ленту и обнаружившего за ней не стадион, а пустоту. «Вихрь Нетерпения» не просто ускорил Артёма – он выжал из него всё стремление, всю цель, оставив лишь оболочку.

Антон присел рядом на холодный камень. Внутри всё сжалось. Это был живой пример того, что творит новая напасть. Не разрушение, а выхолащивание смысла. Доведение самой идеи скорости до абсурда, до полного истощения.

– Ты помнишь, что приносил мне вчера? Коробку?

– Коробку… – Артём моргнул, с трудом возвращаясь из своих пустых далей. – Да. Старую. Тяжёлую. От бабушки. Она сказала «беги». Я и побежал.

– А ты не чувствовал, что с ней что-то не так?

Артём задумался.

– Она… гудела. Низко. Как мотор на холостых. И от неё… пахло гарью. Но не от огня. От… трения. Как будто что-то очень быстро вращалось внутри и стиралось в пыль.

Антон кивнул. Значит, игрушка-лошадка была не причиной, а скорее маяком, приманкой. Она притянула к себе Вихрь, а курьер, с его вечной спешкой, стал идеальным проводником.

– Артём, мне нужна твоя помощь, – сказал Антон твёрдо. – То, что с тобой случилось – это болезнь. Она скоро начнётся у других. У многих. Мы можем её остановить. Но мне нужен «звук золотых копыт». Ты его слышал?

Артём снова уставился в воду.

– Я слышал стук, – прошептал он. – Частый-частый. Не копыт. Скорее… колёс по булыжнику. Или секундной стрелки по стеклу. Он был везде. И во мне тоже. – Он поднял руку и посмотрел на свои пальцы, слегка подрагивающие. – Он ещё не совсем затих.

Антон посмотрел на золотистый снег под ногами Артёма. Это был не просто налёт. Это был конденсат, выпавший из его искажённого лихорадкой времени поля.

– Можно я возьму немного этого снега?

– Берите, – безразлично махнул рукой Артём. – Он всё равно никому не нужен.

Антон аккуратно, с помощью совка для мусора и плотного пакета, собрал немного странного снега. Он был холодным, но не ледяным, и оставлял на пальцах жирноватый, металлический след. Одна часть задания была выполнена.

Вторая часть оказалась сложнее. Капля из сломанного копыта игрушки в мастерской давно высохла, оставив лишь тёмное пятно. Сама игрушка лежала неподвижно, но вокруг неё воздух дрожал, как над асфальтом в знойный день. Антон взял медицинский шприц с тонкой иглой и попытался аккуратно надавить на место слома, надеясь выдавить ещё каплю той чёрной субстанции.

Пластик был холодным и мёртвым. Но в тот миг, когда игла коснулась его, вся мастерская вздрогнула. Не физически. Звуково. Гул гирлянды спёрся и превратился в вой. Инструменты на стене зазвенели. Со стола упала кружка и разбилась, но звук разбивания растянулся, превратившись в долгий, противный скрежет.