На юг

– Сколько мы тут находимся? – сказал Освальд.

– Не знаю, часа три, может, четыре, из которых вы, господин сенатор, точно стоите почти голый без верхней одежды. Стоит ли мне напомнить вам, что на улице зима и вы можете простудиться, а работа у вас и так тяжелая? – сказала Мила, протянув чашку горячего чая в сторону Освальда. Тот не сильно рад был этому маломальскому подарку, как расстроен тому, что эта ночь закончилась, и в непонимании, что делать дальше. Мила постояла так ещё, может, пару секунд и двинула чашку в руку Освальда.

– Выпейте это, потом поговорим. Пока вы тут стояли, инспектор Конрад Штайнер дал мне свою визитку, чтобы я передала вам, как вы отойдёте от шока, – добавила Мила.

– От какого шока? Всё было нормально, – сказал Освальд.

– Вы смотрели на труп в течение получаса до прибытия инспектора. Это не очень вписывается в нормальность, – сказала Мила и протянула в сторону сенатора темнокоричневую визитку инспектора.

Освальд нехотя взял дешёвую картонку. На ней было написано: "Конрад Штайнер, инспектор по особо важным делам района Яммера, Нижняя Силезия," и маленьким шрифтом был указан адрес: "5 отделение полиции Яммера, улица Балдуила, дом 15, 4 этаж, кабинет 414."

Конрад Штайнер родился в 1861 году. Маленький комочек весом 2 килограмма, голубоглазый и не кричащий во время родов, он также родился с парой зубов, что было воспринято в провинции как плохой знак свыше. Его отец имел небольшую ферму вблизи обширных полей Франкфурта. Конрад был единственным ребенком в семье и отдушиной для своей матери, которая была на 15 лет младше своего мужа.

Забеременела она от него в 13 лет и, можно сказать, росла вместе со своим сыном. Конрад рос под вой, когда все немецкие графства и княжества после Франко-прусской войны были превращены в империю на полях Версаля в Париже.

Штайнер рос замкнутым в селе парнем, и его отец регулярно избивал. В 1870 году отец Конрада уверовал в Бога, но не в прямом понимании этих слов. Он, а затем и вся его семья, примкнул к какой-то секте, что в те годы в провинции Германии было не редкостью. Он также уверовал, что в 1892 году наступит конец света, и, продав все, что имел, отдал все секте. Сам он с семьей стал ждать конца света в палатке возле леса, но, как известно, конца света не наступило в 1892 году, и он просто финансово прогорел. В те дни он обвинил сына в том, что тот виноват во всех их бедах.

После этого Конрад покинул родной край. Одаренный проницательным медным взглядом, "пилящим" людей насквозь, и весомыми умственными способностями, Конрад поступил в академию полиции при Ганновере.

ГЛАВА 3

После такой, если можно сказать, бурной ночи Мила решила пригласить Освальда в ресторан, хотя скорее его можно назвать забегаловкой на три звезды под пафосным названием "Рыцарская Трапеза". Окна были в романском стиле, обрамлённые разноцветными стеклышками, как фрески в католических соборах. Возле входа лежал вечно пьющий ветеран 1871 года, наверное, с того самого года его ноги и начали вонять французским пармезаном, или, может, потому что он не моется. Потолок был слишком низкий для ресторана, и в люстру можно было упереться головой, если вы предпочитаете носить цилиндр. В зале вместо стульев стояли старые 80-летние кресла, вешалок для вещей не было. Освальду она бы и не понадобилась, так как он уже оставил своё пальто в том переулке на радость какому-то из местных бездомных, а вот Миле не помешал бы крючок, куда можно было бы повесить её шубу. Освальд, будучи джентльменом, подозвал хлипкого официанта и попросил его положить куда-то верхнюю одежду фройляйн. За это господин сенатор отвернул карман пиджака официанта и положил туда одну марку в качестве чаевых. Освальд и Мила сидели минут тридцать в ожидании, пока на кухне этим утром заработают печи, чтобы можно было сделать заказ. Фройляйн и сенатор пустились в философские размышления о том, кто и почему убил эту проститутку.

– Может, преступник занялся с ней сексом и просто не захотел платить, – утверждала Мила.

– Вряд ли, – как всегда бледно сказал Освальд.

– Почему вы так считаете? – спросила Мила, намекая на то, что это частая причина для убийств проституток.

– Обычно, когда хотят заняться сексом и не хотят за это платить, заводят жену. Хоть в перспективе она и оказывается дороже, чем проститутка или даже множество проституток, но всё же заведено так. Во-вторых, удар ножом был нанесён раньше, чем произведён половой акт, – добавил Освальд, постукивая своими туфлями по ножке стола, чтобы стряхнуть остатки снега.

– Как вы это заметили? – спросила Мила.

– Всё проще, чем кажется. На платье был след крови, и ткань разрезана от ножа. То есть сначала её пырнули ножом, а потом подняли платье, чтобы надругаться, – сказал Освальд, слегка покашливая.

– Не надо было мне бросать ваше пальто на труп. Простите, это было так спонтанно. Теперь вы можете заболеть, – опустив глаза, сказала Мила.

– Ничего страшного, сейчас это меньшая из наших проблем, – сказал Освальд, отвернув голову в сторону, ища глазами официанта.

– Вы сказали "из наших проблем"? – покраснела Мила.

Освальд, поставив Милу в неловкое положение, так и не ответил. Непонятно, что интересовало его в тот момент больше – труп этой проститутки, работа, на которую он может опоздать, или Мила, которая сидела напротив. Также было непонятно, что делать дальше.

Подошёл юный официант и радостно картаво сказал: – Печь нагрета, жду ваши заказы, герр и фрау.

С маленькой дрожью в ногах, по нему было видно, что работает он здесь максимум день, может быть третий. Впервые видел людей, одетых дороже, чем его пятилетняя зарплата, что было в новинку как для такого заведения, так и для этого юнца.

Освальд спросил о качестве морепродуктов и из какого они моря привезены, смотря в глаза мальчику. После чего расслабленно сделал заказ салата из морепродуктов для Милы и чёрного чая для себя на завтрак. Официант записал и трусцой побежал в сторону кухни. Освальд посмотрел под стол, убедившись, что снег с туфель полностью стряхнут, встал с кресла, застегнул верхнюю пуговицу своего пиджака и, поправив брюки, стройно расправил плечи. Взглянув на Милу, он улыбнулся впервые за несколько часов и сказал: – Фройляйн, я пойду помою руки.

Развернувшись на девяносто градусов, сенатор пошёл в уборную. Зайдя туда, Освальд посмотрел на треснутое по диагонали зеркало, может, этим оно напомнило ему его сущность. Освальд увидел, что зря так поправлял костюм: он сидел уже не так хорошо, как сутки назад, он устал, и причёска его была растрёпана, а глаза украшали два усталых синих горбика. Сенатору явно нужна была тёплая ванна и хороший сон. Освальд, помыв синие от холода пальцы дешёвым мылом, уже собрался открывать дверь, как позади себя увидел знакомый силуэт в этом до ужаса маленьком туалете.

Позади Освальда стоял француз, его плечи тряслись как от смеха, только смеха совсем слышно не было. Освальд смотрел непонимающе, как он мог тут оказаться. Головной убор и плечи француза были с небольшой присыпкой снега, словно маленькие Альпы, только ростом метр семьдесят.

Освальд непонимающе долго смотрел на француза, осматривая его одежду и всматриваясь в глаза в надежде понять хоть малейшую капельку его намерений. Руки француза были запачканы какой-то чёрно-бардовой гарью, как у красильщика на сталелитейной фабрике неподалёку. Кутикулы вокруг ногтей были то ли обгрызены от нервов, то ли стёрты, а лицо украшали несколько неглубоких царапин.

– Что ты забыл в этом районе? Я совсем не ожидал тебя тут встретить, – сказал Освальд, приперев ногой дверь уборной, требуя ответа.

– Я словно твоя Мила, всюду следую за тобой, – ответил француз, покачнувшись вправо и присев на край раковины, готовясь к долгому душевному диалогу.

– Мила не моя… она мне подруга, ничего более. Для меня всем была жена и ребёнок, но не она, она не может стать их заменой, – возразил Освальд, протирая голову платком. У сенатора явно поднялось давление после острого, как наполеоновский штык, вопроса.

– А как же ваша прогулка? Ах да, ты показывал ей прелесть всего этого неба, что светит. Разве это не любовь? Скажи мне, сенатор, разве ты не влюбился?

Француз начал смеяться и, выходя из себя, приблизился к Освальду на расстояние двадцати, а может, даже десяти сантиметров и начал облизывать свои толстые губы, готовясь к новой штыковой атаке.

– Знаешь… а я даже не осуждаю. У меня ведь тоже есть любовь, и была любовь до этого, только своей теперешней любви я говорю, что прошлой не было, и любил только её. Вранье повсюду, Освальд, в тебе, во мне, в теле и душе соответственно. Для тебя приведу пример попроще. Та проститутка, которую убили, её тоже кто-то любил, не только трахал и насиловал за пару железных марок на прогнивших пружинах старого матраса. А именно любил. Может, её любил её отец или мать, не знаю её семью, но что-то такое точно было. Может, у неё вообще были дети, или может, близнецы. Любовь – это заведомо проигрышное мероприятие: ты кого-то любишь, а цель твоей любви умирает, или, что ещё хуже, уходит от тебя, что раздавливает в тебе всю ту личность, что ты формировал не только для себя, но и для человека, которого мы так сильно любим. Самое забавное, что когда человек по-настоящему одинок и в его жизни появляется любовь, одиночество пропадает, а когда пропадает любовь, она прожигает душу и оставляет такой пробел в жизни, что, будто одиночества до этого и не было, и вот оно истинное одиночество. Разве не это ты чувствовал, когда твоя жена сгорела и сожгла заодно и твоего сына? Как там говорится? Одним выстрелом два зайца?

Закончив свой небольшой монолог, француз стал дожидаться реакции на удары, облизывая свои губы.

– У тебя нет монополии на правду, француз. Я был неприятно удивлён твоим присутствием, – сказал Освальд, выходя из уборной.

Француз пошёл за ним по пустому, как пустошь, коридору. Они разменулись между выходом в зал и на улицу, француз пожелал сенатору удачи в своей манере и удалился под снова надвигающуюся снежную бурю, растворяясь за несколько метров в тени.

Освальд вернулся за стол к Миле. За столом сидел давний знакомый Освальда – Карл Лебрехт Иммерманн, местный писатель и публицист, а также владелец самой крупной газеты города Ганновера «Ганноверский трактат». В сопровождении его была фройляйн, на вид только поступившая в университет на журналиста, с блокнотом в руках. Возле входа покорно ждал помощник, лакей и лизоблюд с опытом – Фридрих.

Карл при виде подходящего Освальда махнул рукой своей фройляйн, чтобы та сделала какую-то команду, как собачка в цирке. Он поднялся и протянул руку сенатору.

– Крайне рад вас видеть, господин сенатор, не знал, что такие боги политики, как вы, могут снизойти в наш бедный район, – сказал Карл, поправляя нижнюю пуговицу своего напыщенного зелёного до ужаса приталенного пиджака итальянского кроя.

– Герр Иммерманн, тоже рад вас видеть. Вы не беднеете, всё носите костюм, который по цене квартиры в этом районе, – подметил Освальд, показав Миле взглядом, что долго не собирается вести данный диалог.

– Ответьте мне на один вопрос, я же журналист в прошлом, хочу по дружбе спросить.

– Какой же? Давайте ближе к делу.

– Что вы думаете о сегодняшнем убийстве?

– Я думаю, это квалификация для медийного отдела полицейского управления, – ответил сенатор.

– Но вы же всё-таки законодатель, и бюджет определяет ваша партия в сенате. Почему в городе настолько небезопасно, что вообще приходится задавать столь глупые вопросы про убийства? Это же сплошная чушь. Не лучше бы нам интересоваться модой, ганноверским барокко и оперой?

– Хорошо вы подметили, герр Иммерман, но наша партия утвердила самый большой бюджет за последние десять лет для финансирования полицейского управления. Может, ваша абьюдантка хочет задать мне вопрос? – сказал Освальд, посмотрев на девушку, стоящую за плечами Иммермана.

– Аааа, я хочу спросить вас… – промолвила девушка.

– Заткнись, Анджела, не позорь меня перед человеком, – сказал Иммерман, забрав у девушки блокнот. – Знаете, эта молодёжь совсем не держит уровень беседы. Ей пока многого не хватает, но я… я обязательно её натаскаю, – сказал герр Иммерман, похлёбывая свой виски ранним утром ноября. Девушка позади него совсем притихла, и он понимает, что она тут ради карьеры, а путь карьеры бывает очень тернист, если вы понимаете, о чём я.

– Знаете, герр Иммерман, вы очень небрежно относитесь к молодёжи. Когда-то мы с вами были такими же молодыми, и совсем скоро они нас заменят, – ответил сенатор Иммерману.