Безработица

«Эх, женщины, женщины, – думал он. – Что случилось с вашими мужьями? Почему не сберегли их? Ведь и Господь не вернёт их теперь». А потом ловил себя на том, что его мысли немилосердны, а значит греховны, к тому же они, помимо этого, нечестивы, раз в них выражается сомнение в божественном всемогуществе, и быстрыми шагами уходил за алтарь.

Городские службы медленно умирали, и к августу прекратили существование. Пыль теперь прибивали только редкие дожди, и улицы залепило ссохшейся грязью. Баки для отходов были давно переполнены, и мусор сваливали прямо у домов, так что его груды росли на глазах. Эти появившиеся по всему городу пирамиды, с ширившимися основаниями, уже закрывали окна подвалов, дотягиваясь до жилых этажей. Разыгравшийся ветер обнажал в них пустые бутылки, сломанные утюги, ящики с вывороченными замками, разнопарые ботинки, рваные, с вывернутыми рукавами пальто, гонял по тротуарам, как перекати-поле, полиэтиленовые пакеты и скомканные пожелтевшие газеты. Убирать их было некому, дворники давно уволились, и тогда по инициативе Дрёмышева устроили субботник. Участие в нём приняли все – подметали мостовые, граблями собирали опавшие листья, собрав в кучи, сжигали вместе с бумагами и старыми газетами. Чистили урны, лавочки, подкрашивали заборы и фасады домов. Алексей К. и Пётр Н. работали вместе.

– Это тебе не шахматы двигать, – берясь за носилки, ухмыльнулся рабочий.

– Языком молоть – не мешки ворочать, – огрызнулся инженер.

– Да я-то и языком могу, это ты без дела страдаешь. Может, в следующий раз один всё уберёшь?

– Нет, Петруша, мне без твоих шуток никуда.

Трудились допоздна, пока не навели порядок, а расходясь, договорились сделать такую уборку еженедельной. Хотя в глубине и осознавали, что это был случайный порыв, который вряд ли повторится. Они обманывали друг друга? Нет, просто сомневались, что сдержат обещание. Но дать его было им нужно. Просто необходимо. Им надо было верить в общую спайку, в то, что они не одни в беспросветной мгле безработицы, что сообща они способны свернуть горы. Свернули же, в конце концов, мусорные. Таким образом, они держались. Первые дни после субботника они и правда готовы были хвататься за всё, что попадётся под руку. Скоблили заросшее грязью крыльцо, перебирали платяные шкафы, чистили посуду, которой не пользовались уже много лет, или перекладывали на чердаке печной «боров». Подбадривая друг друга, радовались недавней победе, одержанной больше чем над мусором – над своей разобщённостью. Были, правда, и нытики, задававшиеся вопросом, на сколько хватит проснувшегося вдруг энтузиазма, в незначительном меньшинстве, но были. Их быстро выявляли, как провалившихся, выдавших себя неосторожным словом шпионов, и обходили за версту, боясь спрашивать: «Как дела?», чтобы не натолкнуться даже не на жалобу, не на долгий и нудный рассказ о себе, своих тревогах, по сути ничем не отличавшихся от волнений остальных, а на растерянную улыбку, неловкое пожатие плеч, мол, что тут скажешь, безработный, этим всё сказано, к ним, как банный лист, приклеилась маска неудачников, легла на их лица, как литая, точно они всегда, подозревая свою невезучесть и никчёмность, только и мечтали о ней, а теперь, когда наконец нашли подтверждение своим опасениям, им в каком-то смысле стало даже легче, удобнее, они срослись со своей новой, нечаянно подвернувшейся ролью, упиваясь ею, будто провели всю жизнь в её ожидании. Их поведение раздражало. Они вообразили, что им хуже других, так плохо, что дальше некуда, и, твёрдо уверовав в свою выдумку, как капризные дети, требовали сочувствия, но встречали только молчаливое презрение. Лишь изредка в ответ на свою кислую мину они удостаивались брошенного мимоходом: не плачьте в жилетку, нам самим тошно. Однако это вырванное признание на мгновенье сближало, позволяло забыть собственную боль, и давало им повод продолжить свою игру.

Городские учреждения закрывались, но библиотека по-прежнему работала. Нарасхват шли детективы и фантастические романы, на них была очередь, так что они быстро обтрёпывались. Их брали, чтобы забыться. А когда фонд был исчерпан, читали по второму разу. На полках стояли и другие книги, в большей степени наполненные философией, опытом столетий, сведениями по психологии, истории, культуре, но они оставались нетронутыми. И действительно, к чему они? Их можно изучать в спокойные времена, в непоколебимо мертвенной тиши университетов, но разве они помогут в борьбе с безработицей? Елена С., единственная сотрудница библиотеки, молодая и энергичная, была предана своему делу настолько, что работала без выходных. Как и о. Ферапонт, она жила добровольными пожертвованиями, секта читателей, сложившаяся вокруг храма знаний, была ей благодарна – в читальном зале можно было отвести душу, обсудив похождение «попаданцев», затерявшихся в чужом времени (своё отражение в них, конечно, никто ещё не видел, а если и примерял на себя, то только гипотетически, пофантазировать всегда приятно), или новые приключения одинокого героя, обычно полицейского, освобождавшего город от власти бандитов (и здесь также не проводили параллелей, и в самом деле, какое это имело к ним отношение?). Когда-то у Елены С. был роман с Дрёмышевым, который сделал ей предложение, и, проверяя чувства, они около года прожили в его тесной квартирке с балконом на Карповку, на котором стояли в обнимку летними вечерами, глядя, как плывут две луны – одна над заводскими трубами, другая – в холодной плескавшейся реке, – и им казалось, что они так же движутся в одну сторону, навсегда связанные невидимыми нитями. А потом по неизвестной причине они расстались. Неизвестной даже для них самих. И Елена С. перебралась в соседний город. Или это должно было также стать испытанием чувств? Когда двое расстаются, легче тому, кто уезжает. Новые встречи заглушают боль. А тому, кто остаётся, всё напоминает об утрате – старая фотография, которую случайно достаёшь из ящика, подаренная на праздник безделушка, запах духов, забытых в секретере, – и в памяти мгновенно всплывает всё, весь облик, привычный образ воскресает от макушки до пят, квартира превращается в клетку, в которой не находишь себе места, а разлука обрушивается, как стотонная плита. Не помогает ни включённый телевизор, ни открытая книга – всё, всё, уже всё кричит об одиночестве, и хочется плакать, плакать…

Это если была любовь.

И это первое время.

Пока с сердцебиением открывается ежедневная почта.

Пока теплится надежда, как под руинами разбомблённого города теплится жизнь.

А потом тот, кто остаётся, привыкает.

Остаётся пустота, которую он пытается заполнить, как брешь, обнажившую одиночество, он старается залепить, замазать, забаррикадировать чем попало проём, оставленный тем, кто ушёл; однако всё остальное – прежнее, те же стены, скрипы, запахи, обстановка привычная, и жизнь постепенно входит в русло. Обожжённый, увечный, он выбирается из ада и, как зализавший раны пёс, встаёт на прямую дорогу. Если только раньше не успеет наложить на себя руки. Он всё меньше думает, как такое могло случиться, всё меньше винит себя и почти не надеется на возвращение к прежнему, он уже не гадает днями напролёт, что происходит в душе у того, кто уехал, ему делается это абсолютно безразличным, неважным, при этом он предполагает на его счёт самое худшее – измену, предательство (и речь идёт даже не о духовной, а самой настоящей физической измене – ему уже настолько всё равно). Время действительно лечит, убивая наши чувства и мечты. Тот, который остался, отделается, таким образом, шрамами, как Дрёмышев, ставший после ухода Елены С. завзятым курильщиком. И теперь по утрам, не измученный ночью объятий, он уже не спит безмятежным сном младенца, а перепоясавшись фартуком, ни свет ни заря, привычно готовит кофе на одного, моет одну чашку и одну ложку, а в промежутке выносит мусорное ведро, куда вместе со скомканными газетами и схлопнутыми пакетами из-под молока вытряхивает пепельницу, полную окурков – все без следов губной помады. Не спеша потягивая кофе, он решает, что всё уже позади, что он свеж и подтянут, что больше не чувствует одиночества, с которым сжился, как рыба с водой, и теперь готов к новому дню своей жизни, сделавшей такой резкий поворот.

Он с аппетитом жуёт бутерброд.

А у того, кто уходит, всё только начинается. Свежие впечатления затираются, начинается сравнение, мучает ностальгия. Всё плохое уходит, а всплывают лишь мгновенья счастья – тихий смех, нежные прикосновения, разговоры без слов, – они заливают прошлое ярким светом, не оставляя ни одного тёмного пятна. Воспоминания не дают забыться в новых объятиях, и тогда начинается ад.

Это если была любовь.

А любовь была.

И Елена С. вернулась.

Но к этому времени Дрёмышев уже сошёлся с крашеной хной секретаршей и с головой ушёл в работу. С тех пор Елена С. посвятила себя ревности. Она стала её тайной страстью, поглотившей едва ли не больше, чем любовь.

А возможно, было и не так, кто разберёт любовную историю, разве тот, кто смотрит на неё со стороны: они поссорились, как это бывает из-за какого-то пустяка, буквально из-за ничего, кто, что не так сказал, и почему другой, не промолчав, ответил, нашла коса на камень, она второпях покидала в чемодан вещи и уехала. Мужская гордость не позволила ему удерживать её, о чём на другой день, проснувшись в одинокой постели, он уже пожалел. А через неделю тоска стала непреодолимой. Он написал ей – простая вежливость, интересно, как у неё дела, – забросил удочку, соблюдая лицо, поначалу не заикнулся о произошедшем, но ближе к финалу, не выдержав, выложил всё – как ему одиноко, что сходит без неё с ума и просит её вернуться. Она тоже страдала, но, решив его помучить, как это водится у женщин, ответила не сразу, в основном на первую половину его письма, писала, что у неё всё хорошо, но, принимая в расчёт его чувства, так и написала: «принимая в расчёт его чувства», обещала подумать. Она оставила за собой право решать, а ему подарила надежду. Он ждал. Написал ещё пару писем, ответом на которые была неопределённость. Она продолжала его мариновать. Сцепив зубы, он ждал. Он не был идиотом, и она была у него не первой женщиной, ему было ясно, что его выдерживают, чтобы в дальнейшем торжествовать победу, напоминая, кто кого позвал и кто нехотя согласился. Что говорить, это был бы сильный козырь в предстоявшей им войне, в которой не могло быть победителей. Она к ней основательно готовилась, и ему делалось от этого гадко. Но он продолжал любить её. Любить до боли, до головокружения. И это заглушало остатки трезвомыслия. Таким образом, пауза затянулась. А в один прекрасный момент он задал себе вопрос – а так ли хочет её видеть? Нет, он не был идиотом и понял, что перегорел, причём слишком быстро. Да, всё дело в том, что быстро. Это о многом говорило. Если не обо всём. Через неделю его молчания она стала волноваться. Ещё через неделю поняла, что переиграла. Собрав вещи даже быстрее, чем в первый раз, когда уезжала, она вернулась. Но было поздно. Она встретила его крашеную хной секретаршу. «О-ля-ля, сногсшибательно! – окинула она её взглядом. – От такой причёски можно закачаться». Елена С. презрительно фыркнула и, развернувшись на каблуках, покинула мэрскую приёмную. Мог быть и такой сценарий. Вполне. Как и любой другой. В общем, они расстались по неизвестной причине. Их любовная история, не перегни она палку, могла сложиться иначе. Предположим, они стали парой. Вполне обыкновенной, даже счастливой. А потом что-то не заладилось, что-то пошло не так. Или просто ушла любовь. Ослепляющая любовь, без которой они стали видеть друг друга насквозь, трезво оценивая как выгоды совместного проживания, так и развода, с её уходом с глаз спала пелена, так что обоим осталось лишь ждать подходящего момента, чтобы проститься, формально, по закону, юридически, ведь они знают: де-факто невидимая точка невозврата давно пройдена. Тогда их история стала бы более традиционной, расстанься они через несколько лет, обзаведясь детьми, вспоминая с горечью о том, что когда-то пошли навстречу своим угасающим чувствам, чтобы не задеть чувства партнёра, причём каждый приписал бы этот великодушный шаг себе. А может, их семейная жизнь свелась бы к череде встреч и расставаний, такое бывает сплошь и рядом, превратившись в один бесконечный развод. Как знать? Но это была бы уже совсем другая история, совершенно другая. Потому что есть только вымысел, застрявшая в памяти схема пережитого, связующая в лучшем случае три-четыре эпизода, самое больше, а никакой любовной истории, в сущности, и нет.