Книга Белого

Мы шли по окраинам города: грязные трущобы с прогнившими стенами и кечей кислотных надписей-хищников на заборах и самих зданиях. Внешний образ мира нисколько не задевал меня – меня всегда больше интересовало то, что находится под всеми этими ярлыками и развалинами. Я находился в состоянии подвижной медитации, когда я мог прочувствовать мир, не замедляя шага. Мы шли молча и каждый наш шаг отличался от предыдущего – каждая секунда этого мира не была похожа ни на что другое. Нас окружила тишина – она проникла внутрь нас самих. Но тишина – не то же самое, что и молчание.

– Каково это – жить на окраине?

Он удивлённо посмотрел на меня.

– Каково это жить на окраине – то есть, каково жить в моём районе?! – переспросил он.

– Да – именно так я и сказал.

– Вполне сносно; здесь довольно много людей живёт. К этому не просто привыкаешь – спустя какое-то время, начинаешь любить и соседей, и местность, где живёшь; а на недостатки – можно просто не обращать внимания. Я люблю эту местность. Может показаться странным, но иногда – здесь по-настоящему приятно и красиво.

– И всё-таки – как же долго нужно жить здесь, чтобы перестать замечать окружающие пейзажи?!

– Окружающие пейзажи – то есть, здешнюю архитектуру и дворовой дизайн?

– Мне кажется, здесь вообще отсутствует понятие дизайна или какой-либо академической эстетики.

– Ну, конечно. Эти места создавались примерно так же, как создаются миры – по приливу вдохновения и впечатления – а эти штуки, и это общеизвестно, чрезвычайно капризны. А вообще – никаких «пейзажей» я и не замечаю. Что не выйду на улицу: грязь, дерьмо, камешек и снова грязь – рано или поздно, всё это полностью пропадает из поля зрения.

– Об этом я и говорил, – печально произнёс я, – я всю жизнь живу в центре, среди модерных и постмодерных красот – я с трудом представляю свою жизнь в подобном месте.

– Знаешь, – сказал мне золотой дракон, – я тоже раньше жил в центре. Однако, в отличие от остальных, я не лишен чувства некоего «магического эстетизма». Оно переполняет меня в подобных местах упадка и разрухи. Ты, конечно же, имеешь полное право считать меня откровенным чудаком – но во всём умирающем я нахожу тонкую, хрупкую красоту. Я несколько отличаюсь от остальных людей, потому что осматривая места, в которых мне приходится бывать, я всегда больше внимания уделяю деталям, настолько незаметным, что остальные даже не догадываются об их существовании. Вот ты сейчас – заметил ли ты самое важное отличие между нами?

– Нет, – откровенно сказал я, – мы очень разные, но я уже понял, что никогда не смогу найти самое большое, когда ты его уже нашел. Может, это оно и есть?!

Мой спутник расхохотался.

– Да нет же! Всё дело в том, что сейчас, пока мы идём, ты смотришь больше себе под ноги – а я смотрю на крыши и в небо. И вообще, ты знаешь, что если человеческие глаза были бы фотокамерами, то они имели бы разрешение в около полутора миллиона мегапикселей. Многие из нас отчётливо различают более ста тысяч оттенков, видят свет и тьму; ощущают контуры тел и обтекаемость предметов. И не смотря на это – просто не замечают ничего – абсолютно ничего, что происходит вокруг. Я не хочу быть таким. И я делаю только то, что может сделать любой человек с хорошим зрением: ощущаю цвета, отдаюсь во власть краскам и оттенкам; то же самое много лет назад делал мой учитель – непревзойдённый и непризнанный никем гений цвета – Ван Гог. За свою жизнь он нарисовал сотни подсолнухов, но ни один – одним и тем же оттенком жёлтого. Он искал его идеальное состояние, в котором подсолнух будет не просто идеальным, но больше похожим на правду, чем натуральный этот донор масла и семечек. Он стал моим учителем – но я лучше него, потому что ещё при жизни осознал, что идеальную пропорцию невозможно создать, потому что у каждого человека – есть свой жёлтый.

– Почему именно жёлтый? – поинтересовался я.

– А что такое жёлтый? Какое чувство можно выразить, произнеся одно только это слово?! Жёлтый – появился сразу после чёрного; это был свет первых тысячи солнц. В искусстве есть два основных образа, передающиеся этим цветом: солнце и счастье; а также безумие и бесконечная тоска. Поэтому – жёлтый. В живописи мало настолько противоречивых цветов.

– Когда я впервые тебя увидел, ты сразу стал ассоциироваться у меня с жёлтым, – заметил я, – так что, твоё восхищение этим цветом уже стало заметным даже для окружающих тебя незнакомцев.

– Всё, что я делаю – это живу и вижу. То же самое делал бы исцелившийся слепой, сорок лет видевший перед глазами жёлтый или зелёный. Я хочу найти идеальные цвета. И когда я смотрю на район, в котором ты, дружище, видишь помойную яму – я вижу бесконечность красок и образов. Осознаёшь ты это или нет – но мы с тобой живём в волшебном мире, сотканном из магии, увидеть которую у многих из нас просто не хватает ума, – он ненадолго остановился и осмотрелся вокруг; я последовал его примеру, – посмотри: мир вокруг нас – действительно фантастичен.

А тишина вокруг нас всё продолжала сгущаться. Она преследовала нас вплоть до странного пятиэтажного дома из золотых кирпичей – за шаг от пустоты, которой кончался город; и начиналась неизвестность. Дракон гордо посмотрел на меня:

– Три года назад, мы вместе с соседями вместе ходили покупать краску и разрисовывали стенку за стенкой – самым трудным было разукрасить последний этаж, но и мы и с этим справились.

На этом месте – наши пути должны были бы разойтись. Близилось к закату – сумерки не за горами. А за ними – лежали бескрайние просторы ночи, которая всех нас превратит в чудовищ, если мы вовремя не найдём себе убежища. А меня ожидала ещё долгая, утомительная и наверняка опасная дорога домой – на месте, в лучшем случае, я буду к часам, таки, к десяти. А самым страшным в этой неприятности было то, что в своих несчастьях мне некого винить – кроме себя самого.

Я протянул руку, чтобы этим кончить ритуал прощание с драконом – и на этом наша краткая дружба прервётся. Какой маленький роман – два незнакомца, не назвавшие даже своих имён, на какой-то миг, стали близкими друзьями – и только для того, чтобы затем не увидеть друг друга больше никогда.

Я вернусь к себе домой – думал я. Я снова буду жить свою жизнь – и именно в форме навязчивых тавтологий. Когда счастливый; когда грустный. И в один прекрасный, солнечный день – моё сердце перестало бы отбивать этот джаз – а значит и миру бы я больше не пригодился бы.

Но этого так и не произошло. Ах, чёрт! Одно слово от чужого человека – и полжизни пойдёт совсем в другую сторону. Вот он я внизу – вот подымаюсь к небесам.

– Постой, – сказал он мне, – темнеет и до остановки путь не близкий. Чего и говорить – до дома тебе долго добираться. Можете зайти ко мне и переночевать, если хотите – утром возвращаться будет куда легче.

Я улыбнулся и ответил:

– Я не хотел бы тебя смущать – я ведь незнакомый человек. Но я мне бы действительно намного легче было бы возвращаться на рассвете.

– Так, пойдёмте.

Мы зашли в подъезд. Все стены внутри были обвешены разорванными древними объявлениями и надписями на всех языках, но выведенными только красной краской – самих стен за всем этим бесстыдством видно не было совсем. Он сказал, указывая на них:

– Всего: шестьдесят восемь языков, три из которых – мёртвые. Вот эта надпись гласит: «Эхо минувших лет пусть во век будет слышно здесь». Раньше, в этом доме жил старик – я застал время, когда он ещё был здесь, но совсем немного. Когда ему исполнилось сто лет – он выглянул в окно – и больше никто никогда его не видел. Даже не спрашивайте, зачем он делал все эти надписи – в каждом районе есть свои сумасшедшие. Нашего – мы любили и никогда не стремились понять, – говорил он с гордостью, подымаясь вверх по лестнице.

До верхнего этажа мы дошли в молчании. И только у самой его двери я вспомнил одну вещь:

– Сегодня же двадцать восьмое февраля.

– Да; а что?!

– Последний день зимы. Точнее – последняя зимняя ночь.

– Эм… ладно. Вижу, ты очень сообразительный, – съязвил он, улыбнувшись.

Я пропустил его яд мимо ушей. Он продолжал говорить:

– На самом деле, никакой зимы никогда и не было. Всё это – лишь бесконечный поток времени. И сегодня – конец только календарной зимы. То настоящее время года, когда на улицах северных городов царствуют не люди, а холод; настоящая зима – бушует только внутри самого меня – была, есть и будет всегда.

Я озадаченно смотрел на него – никогда не встречал людей, с такой любовью поумничать и выделится – пусть даже из двух человек. Чтобы выразить то, что я полностью согласен с его словами, не сужу его за них и даже, в какой-то степени, поддерживаю, я сказал:

– Внутри меня – тоже.

Он ничего не сказал. Мы вошли в его квартиру – и ни на что, что я видел ранее, она не была похожа. Все стены в ней были покрашены в кислотно-жёлтый цвет. Всё сияло королевской чистотой; линолеум выглядел так, будто его только-только заменили. Практически вся мебель в этом более чем странном помещении отсутствовала. Здесь не были ни телевизора, ни шкафов, ни диваном – ни желания привыкшему к комфорту человеку оставаться здесь ещё хоть на секунду. Здесь не было ни зеркал, ни стульев, ни столов, ни каких-либо украшений – здесь царил самый настоящий «пустотный» порядок. Нечему здесь было нарушать чистоту.

Из вещей здесь была лишь стиральная машина и аккуратно сложенный в углу гардероб; походная плита. Здесь был чайный сервис на трёх особ; всего четыре стены и одно огромное панорамное окно. Это помещение напоминало больше танцевальную студию, чем человеческое жилище. Квартира была совсем маленькой, но из-за давно поселившейся здесь пустоты – казалась огромной.

– Каждый раз, возвращаясь домой, – начал он, – я испытываю жамэ вю – чувство, противоположное дэжа вю – то есть, действие, произведённое не одноразово, но кажущееся совершенным впервые. Эта квартира кажется странной даже для меня.

– Как же можно так жить?! В такой-то пустоте?!

– Здесь не так уж и пусто. Здесь всегда много света, даже когда за окном идёт дождь; из-за моих жёлтых стен кажется, что в мире всегда солнечно.

– Сложно представить.

– И не нужно. Достаточно просто жить здесь – жить – и всё. Мне больше ничего не нужно – у меня есть всё для своего полного комфорта.

В левом углу, возле окна, лежал матрас; перед самим спальным местом хозяина жилища я обнаружил ещё два неожиданных предмета – книги: Ницше «Так говорил Заратустра» и «Холмы» Иосифа Бродского. Позднее, он признался мне, что первую читает по утрам – для пробуждения духа; а вторую по ночам – для пробуждения души.

Он поставил чайник на плиту и тут же забыл о нём, уставившись в окно – на мрачные своды домов, ставшие лесом современного мира. Камни и грязь – так можно было сказать об этом месте, добавив в душках – магическая красота.

– Меньше, чем на троих в магазине китайских чайных сервисов не было – а так купил бы на себя одного. Как видно, повезло, что у них не было комплекта-одиночки – гости у меня редко бывают; но если бы они пришли – было бы крайне невежливо самому пить чай, пока на полу валяются.