Книга Белого

Даниэль продолжила урок. Ко мне – она относилась холодно, за что я ей очень признательна. Самые тёплые отношение из нашего класса – она поддерживала с Курильщицей, которая, вроде, приходилась ей каким-то дальним родственником; что, впрочем, странно, так как у Курильщицы были светлые волосы и голубые глаза, а у Даниэль – видок типичной полу-ирландки, полу-русской: слегка рыжие волосы, тёмные глаза. Надо будет спросить у Курильщицы.

Даниэль, помимо работы в нашей школе, оказалась ещё и входила в состав преподавателей образовательной организации, в которую я ходила дважды в неделю на курсы французского. И вот, со второго года моего обучения моему любимому языку, её назначили быть учителем нашей группы из восьми человек – замечательных людей, таких же франкофанов, как и никуда не годящаяся я.

Напротив меня сидел Влад.

Он много улыбался; он любил красивые шарфы и свитера. Всё свободное время, как он мне рассказывал, он посвящал рисованию: всем и на чём угодно. А делал он это по нескольку часов в день – вот уже сколько лет. А иногда – он мог рисовать целые сутки напролёт и не взять в рот ни куска до самого заката, когда не оставалось сил даже сидеть. Он был настоящим художником. Как и все художники – самым ненадёжным человеком во вселенной.

И всё же, я никак не могла понять, почему, когда наша группа смеялась над тем или над этим – я всё время поворачивала голову в его сторону – то есть прямо. А он на меня – то есть прямо – почти никогда не смотрит. Как же терпеть теперь не могу я круглые столы!

Мы почти никогда не разговариваем. И видимся мы очень редко – всего дважды в неделю по два часа. Но, возможно – это и к лучшему. Видеть его каждый день и каждый день биться головою стенку – было бы просто невыносимо.

Курильщица сказала:

– Забудь ты про этого пидараса! Не видишь что ли, как он на тебя смотрит.

– В это время – я смотрю на звёзды.

Дни проходят – а в моей жизни – так ничего и не происходит. Хорошо, что я могу прожить сотни чужих жизней, читая книги. Могу придумывать свои – и тут же от них избавляться. На кой чёрт мне сдались книжные выдумки нелепых писак – если я не могу разгрести то «дэрьмо-ярмо», что есть в моей совсем не интересной и не удивительной жизни?! Я – совсем не похожа на своих ровесниц. Конечно – так могла сказать любая из них. Но они – дуры – раз в день максимум пользуются мозгом, чтобы доказать непонятно кому, что они – не тупые. Смех и слёзы, да и только.

Я не хочу выходить из дома без причины. А где взять их-то – причины?! Но я так люблю гулять по ночам – под светом фонарей в темноте беззвёздной пустоты окраин.

Я всегда считала, что встречаться нужно – только для любви. Для всего остального – существуют книги. Но раз нет никакой любви – то смысл вообще выходить из дома?!

Нафиг всё…

1.3

Я проснулась оттого, что мне на голову прыгнул кот. Самое удивительное было не то, что у меня нет кота – а то, что я заснула. После такого – впору задуматься – я ли это на самом деле?!

Эти мыслишки напомнили о себе спустя пять минут, когда я встала с кровати и собиралась проделать привычный ритуал: блуждания по квартире, сигареты, кофе, спешка в школу. Но я обнаружила, что вещи, мебель и даже обои – ничто не было таким, каким я помнила вчера. Лишь спустя десть мучительных минут бесцельных блужданий по комнатам, я вышла из прострации и догадалась, что я не у себя дома – а в директорской квартире. Вот же он, бестолочь: лежит, старый чёрт, на диване, упершись щекой в кулак и наблюдает, как его любовница сходит с ума; и улыбается, негодник!

– Ах ты – глупышка моя.

Те немногие доверенные люди, которые знают о нашем романе, спрашивают меня: «Как такой старухе удалось соблазнить молодого директора при разнице в возрасте почти в пятнадцать лет?!». А я им отвечаю: «Если бы я знала – он ведь сам меня добивался».

На самом деле, разумеется, всё было совершенно иначе. Просто, я никому никогда не раскрываю своих тайн – разве что родственникам – от моих-то разве что-нибудь скроишь?! К тому же: директор – всего лишь один из очень многих моих трах-игрушек – и ведь даже не самая лучшая.

Сильнейшее приворотное зелье, которое совершенно бездейственно против женщин – заставляет мужчин безотказно влюбляться даже в таких, как я; но только на одну ночь – дальше, нужно ещё одна порция зелья. Передозировка – смертельна; а в умеренной дозе – доставляет невероятное удовольствие обеим сторонам.

Вот только – всегда есть это противное «вот только» – вот только это давно не приносит мне счастья. Радость, удовольствие, наслаждение – это да. Вот только…

Директор ушел по каким-то неведомым «своим делам», оставив меня одну в его квартире. Я сделала себе чашку растворимого кофе – только такой и был у него – и выпила его в одиночестве, отдавшись навязчивым мыслям.

Мне нравятся люди, которые умеют держать себя в руках – с такими чувствуешь себя женщиной; именно такие мужчины оказываются более мужественными и часто – более одинокими.

Мне не нравятся люди, которые задают глупые вопросы – в ведь таких людей больше всего. Сразу понимаешь, что такой человек – глупый и не надёжный; лично мне рядом с таким мужчиной сразу хочется либо кричать, либо бить посуду, либо сбегать в другие города, где таким людям меня не достать – а ведь всегда и там достают.

Мне не нравятся люди, которые слишком много смеются – лично я – всегда придерживалась мнения, что только дураки смеются тогда, когда совсем не над чем смеяться. Многие говорят, что я просто не умею веселиться и не умею быть жизнерадостной. Но разве люди, которые только смеются – разве они умеют плакать?! Как они могут радоваться жизни, если нечему здесь радоваться.

Мне нравятся люди, которые умеют стильно одеваться – ведь им известна та простая истина, что людская красота – больше, чем наполовину, зависит от правильно подобранного гардероба.

Мне не нравятся люди, которые никогда не задумываются над тем, ради чего живут – возможно, и не существует исчерпывающего ответа на этот вечный глупый вопрос; но как можно прожить полноценную жизнь, не ставя перед собой никаких целей и идеалов?!

Мне нравятся люди, которые любят кофе и вино – у меня с ними – родственная душа. И плевать я хотела на тех, кто говорит, что кофе – напиток ужасных людей. А лучшая приправа к кофе – не сахар и не молоко – а последняя сигарета из пачки.

Пора бы уже помыть за собой чашку и выйти из этого безвкусно обставленного дома. Не знаю – куда пойду в свой выходной – наверное, я просто буду гулять, пока не найду место, только взглянув на которое, я могла бы с уверенностью сказать: «Да – именно сюда мне хотелось бы зайти; здесь – я хотела бы остаться». Правда, ставя перед собой такие цели – я рискую слоняться по улицам города вечно.

Я говорю только: «нравится» и «не нравится» – но никогда не говорю: «я люблю»…

2.3

Я ненавижу дни рождения; в году нет праздников грустнее.

В этот день – я сильнее всего ощущаю, что никому не нужна. Чем старше человек становится – темь меньше значения он придаёт всякой ерунде.

– Сколько тебе? – спросила Даниэль на курсах французского.

– Жэ суасант ан (мне шестьдесят), – ответила я.

Все рассмеялись и только потом я поправилась:

– Жэ сез ан (мне шестнадцать).

После занятий, мы с Владом говорили о его картинах. Кажется, мне удалось доказать ему, что я – не какая-нибудь там глупышка. Когда мы дошли до остановки, он сказал мне, что хочет дойти пешком до следующей, чтобы было больше шансов влезьте в набитую людьми коробку. Я сказала:

– Хорошо. Я могу провести тебя ещё немного.

– Я хочу пройтись один.

На том и расстались.

Какая же я дура.

Плюнув на остановку и на Влада, я решила зайти в свою старую музыкальную школу – к бывшей учительнице по музыке, которая и в мой день рождения решила поиздеваться; и зачем я только это сделала?! Когда я уже собиралась уходить, она подняла средний палец вверх и сказала:

– Как – ты уходишь без этого?!

Он показала своим средним пальцем на стул, на котором лежал синий шарик с жёлтой верёвочкой. По виду своему – он был куда тяжелее воздуха вокруг. Я взяла его и, кое-как попрощавшись, поспешила уйти.

Я никогда не понимала людей, которым нравится просто смотреть на воздушные шарики. В чём здесь смысл – просто пялиться на шар, внутри которого такой же воздух, что и вокруг; или, если повезёт, гелием – скукота, да и только. Ими нужно быть. Самому нужно прочувствовать ту лёгкость и воздушность, которыми наполнены разноцветные шары. Вот только – меня теперь это совсем не радует.

Этот шарик тёмно-синего цвета совсем не был лёгким и свободным. Он только и годился для того, что бы бросать его как волейбольный мяч. Неужели, я – этот синий шар? Он всё время стремился упасть и, толи дело, лопнуть. Он не делал это только потому, что ему всё время кто-то или что-то мешало.

В тот тёмный и холодный зимний вечер дул сильный ветер. Я волокла этот шар, будто выводила питомца на прогулку – хоть в такую погоду и плохой хозяин собаки не выгонит из дома. Он был слишком тяжёлым для такой лёгкой материи. Я перешла дорогу, на которой меня чуть не сбила машина – хорошая бы вышли кончина; и встала у столба со знаком «STOP», грозно глядевшего в сторону бесконечно проезжающих машин. Возможно, жизнь мне спас именно он – кто знает. Я взяла свой синий шарик и привязала его за жёлтую ленточку к столбу. Я плотно затянула его и обвязала двойным узлом – чтобы ветром не сдуло. Закончив работу, я оставила на столбе висеть маленький синий шарик, который ещё совсем недавно – был мной. Его укачивало на ветру.

Мне нечего думать об этой незатейливой истории – я давно научилась видеть во всём метафору: в каждом случайном происшествии, в каждой мелочи, в каждом своём действии – я вижу бога; но не бородатого великана или синего танцовщика – а своего личного. Кто-то пытается всем этим что-то нам сказать – какую-то важную истину, к которой каждый должен прийти сам. Но мы не замечаем и не слышим ничего; потому что мысль о том, что в нашей ежедневной рутине: случайно услышанной через стену ссоре соседей, случайно увиденных автомобильных номерах – скрывается метафора – жизненно важная мыль, которая смогла бы дать нам ответы на самые важные вопросы – кажется нам дикой.

Всю свою страшно долгу и короткую сознательную жизнь – я пыталась избавиться от вселюдского предрассудка. Но как ни стыдно. Но как ни стыдно мне этого признавать – мне этого не удалось.

Город был таким тёмным, мрачным и страшным, что меня охватывал ужас перед неведомым. Умом я понимала, что мне не грозит никакая реальная опасность. Но я всё равно содрогалась перед каждым звуком, доносившимся из пустоты. В такие моменты мне хочется, что бы было что-то, что успокаивало – после чего было бы уже не так страшно. Но я никогда не могла найти ничего подобного ни в темноте, ни в свете, который оказался – всего лишь зеркальным отражением темноты, запутанным в бесконечной паутине слов.

Придя домой, я забыла обо всём мире и прочей бесполезной дребедени; и с головой нырнула в книги.

1.4

Когда Земля была молодой, но всё равно давно уже погрязла в грехе, наши предки собирались ночью вокруг костра. Их окружали опасности: саблезубые волки, голодные тигры; они всегда чувствовали зверя, смотрящего на них из тьмы огненными глазами.

Тогда, кто-нибудь один из выживших и напуганных соплеменников начинал рассказывать остальным истории – и становилось уже не так страшно. А затем – неба становилось синим и все с облегчением вздыхали – они смогли пережить эту ночь; а это значит, что из короткая жизнь дала каждому из них – ещё один шанс. Но кто знает, как долго продлиться её щедрость?.. Всех снова охватывает страх. И только история может успокоить плачущего младенца.

Моё приворотное зелье, как всегда, действовало безупречно. И сейчас, когда я лежу в обнимку с молодым боровом – я наслаждаюсь каждой секундой. Такой высокий и крупный парень – и такой нежный в постели. Я обожаю мужчин – за долгие годы моей работы с ними я стала настоящей специалисткой в области мужских сердец. Иногда бывает даже так, что мне и зелья не нужно, чтобы заставить какого-нибудь красавчика встать для меня на колени – такая уж я харизматичная и обаятельная дама. Иногда – мне самой становится страшно от той силы, которой я обладаю; к счастью – это чувство надолго не задерживается.

Но вот – настаёт ещё одно утро. Мои чары рассеиваются и ещё одному мужчине предстоит в последний раз переступить на порог моей квартиры. Мне часто становится интересно – вспоминают ли они меня после? Или они всем своим телом решают забыть это маленькое ночное приключение, как приятный (или дурной) сон? Эх, сколько же раз я убеждалась в правдивости второго варианта – когда узнавала многих из своих ночных кавалеров на улицах, а они меня – нет. Это так грустно.

Мне пора бы начать тотальную чистку в своей квартире – моя сестра обещала зайти ко мне сегодня. Она, конечно, привыкла к вечному беспорядку в моём логове; но для неё – мне хочется быть лучше. Таких людей – немного; и это настоящая трагедия, когда совсем нет тех, ради кого ты не поленилась бы убрать в своей квартире в собственный выходной, какой бы ленивой жопой ты сама себя не считала бы.

Когда пришла моя сестра, мы долго в доме не задержались. Спустя десять минут взаимных приветствий, обниманий, оханий, улюлюканий и целований – мы были уже не улице и приближались к кофейному киоску через дорогу. Взяв по чашке непристойно крепкого напитка, мы встали за столик-стойку рядом с киоском. А на весь перекрашенный в красный деревянный диск стойки – красовался хаотичный набор символов, выведенных жидкостью для корректоров.

– Вот уроды – вырвалось у моей сестры, – уроды, которые только то и могут, что всё портить.

Я пожала плечами.

– За этими молодыми людьми стоит большая и романтическая история. У всех граффити – есть свой особый смысл.

– В чём, по-твоему, смысл членов на стенах.

– По мне – так очень глубокий. Тебе стоит задуматься.

– Да что и думать об этой уродливой мазне?!

– К примеру, оставить знак о том, что тот или иной граффер был здесь.

– Я тоже много где была – так я должна на калякать везде об этом?!

– Так они оставляют некое свидетельство того, что они существовали; дом-то – точно переживёт их. Может, смерть давно забрала этих художников и теперь всё, что осталось от них – это эти надписи.

– Эти «художники» своими надписями показывают лишь то, что некогда существовал некий урод, обгадивший стену дому нормальных людей – этим, они лишь доказывают, что они лишь отбитые от общества дегенераты.

Зря я начала тогда спорить – только теперь я это понимаю. А ведь ещё недавно – моя сестра читала лекцию в честь сорокалетия прессионизма во время выставки современного искусства в столице. Моя сестра – просто любит спорить. Однако, глупость некоторых людей – просто сбивает меня с ног. Не хочется ни спорить при всём моём внутреннем огне – хочется просто опустить голову, взять канистру бензина и сжечь и его, и себя, и весь этот мир нафиг.

И так вот – на протяжении стольких лет.

Учителя – настоящие учителя, что бы о них не думали их дети – всегда боятся, что не делают учеников лучше; а что они просто делают их другими. Я вечно и живу в этом страхе и волнении – а если всё нужно было оставить таким же, каким оно было раньше?! И это чувство не оставляет меня даже сейчас, когда я свои немногие свободные от работы часы – гуляю с сестрой.

И, если честно, то я устала.

Я устала от бессонных ночей и новых любовников; я устала от бесконечных уроков и проверок домашних заданий. Ах, если бы у меня только была возможность бросить всё это и найти себе в жизни новое призвание – и жить ради чего-то действительно стоящего для меня. Французский – был хорошим вариантом; но давно прошла та романтическая пора. И пора что-то менять.

Но как?

Моя сестра как-то странно посмотрела на меня.

– Знаешь что, – сказала она, – у тебя больной вил. Тебе не мешало бы уехать.

– Куда?

Она не минуту задумалась, допивая свой кофе.

– Знаешь что: а куда хочешь. У тебя ведь скоро день рождения – не так ли?! Езжай, куда захочешь – про расходы можешь не беспокоится – я позвоню нашим общим знакомым и мы всё решим.

Я хотела возразить, что сама могу о себе позаботиться. Но тут я поняла, что ничего ей не скажу. У меня есть шанс что-то изменить.

2.4

Иногда, мне кажется, что ничего изменить нельзя.

Однажды, я слушала «Солнце мёртвых»; но услышала только фразу: «Человек – это не ответ; человек – это вопрос».

Я попала в больницу по ложному подозрению на аппендицит; что поделаешь – и такое бывает – сколько ни дуйся и ни ной. И пока эти клуши больничные выясняли: что да как с ренгенами-шмаргенами, анализами-шманализами – мне пришлось провести целые сутки в компании двух шумных и надоедливых малявок – как же это похоже на Кафку, что б ему черти покоя не давали, как не дают покоя мне эти шатуны. И самое страшное было не это; а то, что в любую минуту мог войти доктор и сказать, что меня – меня бедную нужно резать – и никак. Боже, как я боялась, что меня будут резать! Но этого так и не произошло. Я тяжесть и скуку этого ужасного дня смогло развеять разве что – появление в нашей палате №6 (это и правда – был её номер) парня, чуть старше меня.

Мы немного разговорились. Он сразу мне понравился – не как парень, конечно – но как человек. В то время – я чувствовала себя как-то по-особенному одиноко. Моих друзей не было рядом, а поэтому – меня совсем некому было поддержать; а ведь это – жизненно необходимо не только таким как я, но и всем людям. Даже мучаясь постоянными, необъяснимыми и вредными болями в животе, скуки, шума от этих маленьких балбесов и постоянного ожидания скальпеля, сияющего в свете операционной лампы – я не забывала о Владе; и лишь в очень редкие минуты – переставала думать о нём. Я сказала своему соседу:

– Мне кажется, мне нравится один мальчик…

– Он заслуживает этого?

– Не знаю.

– А он знает, что ты влюблена в него?

Тут я подумала:

– Кажется – да; а кажется – и нет.

– А что он делает в ответ?

– Ничего – ну, совершенно – гнида.

– Ты точно уверена, что он тебе нравится?

– Да.

– А ты готова продолжать любить его, даже если он посмотрит на тебя только через двадцать лет?

– Что – серьёзно – двадцать лет?!

– В жизни всякое бывает.

– Ты говоришь так, будто тебе не семнадцать, а семьдесят.

– А то и все сто – знаю. Но вот, что я тебе скажу: любви нужно добиваться – за неё всегда приходится бороться. Она никогда не бывает взаимной – кто-то всегда любит меньше – почему-то, для другого это значит, что тот не любит вообще. Разрушительная это штука – любовь – она может разрушить всю твою жизнь. А может придать ей даже того смысла, которого у неё – и в помине нету. Люди слишком много значения придают всяким мелочам. И если ты хоть когда-нибудь подумаешь, что Влад – не твой, значит – ты слишком рано влюбилась.

– А в каком возрасте – самое время влюбляться?

– Точно не раньше сорока.

– А если не получится после сорока.

– Если не получится – то к тому времени, ты точно привыкнешь к одиночеству. Тогда – тебя точно уже ничего не будет заботить.

Хороший, а главное – оптимистический у нас вышел разговор. Конечно же: для меня – бесполезный. Слыша я такие мысли от бабок на скамьях…

Целый день, единственным моим занятием – было пустое глядение в протёртое до блеска окно, за которым мир: был полон мусора и грязи. Облезлые, старые дома на окраинах, пополам с пустырями – вторые, стремительно вытесняющие первые. Пустые, обросшие травой и заброшенные людьми, никому не нужные пространства – стали приютом не только для многих бездомных и аобщественных персон – но и для многих школьников, которым намного интереснее были пустоты, чем ещё более пустые школьные уроки. Они тратили все деньги – те, что у них были и не были – на алкоголь, сигареты и наркотики (не сильные, конечно же, но впору). Такие проблемные подростки – были всегда. Они свалили классицизм и построили романтизм; свалили и его, построив футуризм; свалили и его, построив постмодернизм; и тот успели уже свалить – шустрые торчки. Вы не пугайтесь: всё это – я беру из туалетной подборки моей мамы, в сортирной библиотеке которой можно найти и Шпенглера, и Адорно, и Вебера, и ещё, кого хотите, кого.

Многие толстые и седые кухонные социологи-психологи объясняют их появление неумелым воспитанием и/или отсутствием такового. С этим можно было бы согласиться – ведь, действительно, звучит правдиво. Но на третьем часу созерцания людских развалин – на пустыре, неподалёку от больницы, появилась группа ребят примерно моего возраста. Сначала, я очень обрадовалась и возбудилась – наконец, хоть что-то происходит! Прощай, скука! Катали мы ваше солнышко! Но потом, я стала следить ещё усерднее и внимательнее, так как в этой компании из двух парней и двух девушек – была моя подруга Курильщица.

Не то, что бы это стало для меня какой-нибудь сверхновостью или открытием – так как я давно уже знала, что она – совсем не против провести школьное время с друзьями по интересам, с которыми всегда есть о чём поговорить и чем заняться. Меня заставил задумать над собственным пониманием жизни тот факт, что отец Курильщицы – владелец самой крупной фирмы в стране. Денег в её семье было немеряно – да и сама Курильщица кем-кем, а дурой – точно не было. Когда мы с ней гуляем и обсуждаем всё подряд и всё сразу, она может по тому, или по другому поводу сказать какую-нибудь умную фразу, которую понимает только она (ну и я, конечно, с моим-то «образованием») и несколько гарвардских профессоров в этой узкой специальности, и добавить: «Так говорил Заратустра», или: «Такие «наставления» оставил Пелевин», или: «Так учил Будда».

Я долго думала над этим – всё равно заняться было нечем, да и атмосфера больнички была подходяще-депрессивная – и пришла к выводу, что Курильщице – просто скучно жить. На самом деле – я её даже очень понимаю. Я осознаю, что при иных жизненных обстоятельствах – я бы поступила точно так же, как и она: курила, пила, уходила в нирвану, говорила бы с людьми, которые только этим и живут; и лет к двадцати, а может и раньше, дошла бы до своего жизненного предела, и отбросила бы концы – на счастье всем, даже себе, совершенно ни о чём не жалея – виноваты звёзды, а не мы.

Проблема, думаю, в том, что умным – действительно умным детям просто не хватает мудрости; а ту мудрость, которой обладали тибетские ламы (иммигрировавшие или расстрелянные), можно получить лишь по воле случая. Такие, как моя Курильщица – обречены на непонимание; а значит – и на мизантропию. Они будут курить, пить, грохаться где попало и говорить матом; и быть при этом много умнее и настоящее очкариков-ботаников, которые сидят на дюралюминиевой привязи у своих мамаш, которые «хотят для них – только самого лучшего».

Мне очень тяжело думать об этом: об обречённости, о сломанности, об отсутствии любви и нормальных человеческих отношений; о вынужденности, по молодости духа, принимать временные обезболивающие, которые не лечат болезни – а лишь накапливают их, чтобы потом взрывом выпустить наружу – мне действительно сложно думать об этом: особенно здесь, особенно сейчас.

Иногда, кажется, что нет другого выхода – кроме как выхода в окно – в тоскливо синее небо. Стоит повернуть маленьким ключом – и ты уже летишь.

Есть тяжёлая и мучительная, безответная любовь; болезненный путь к взрослению. Почему на мою, на всю нашу судьбу, выпадает только страданий (ведь я такая хрупкая – только посмотри на меня – я ведь так легко могу разбиться)?! Почему с самого начала нашего пути – все пытаются сломать нас и переломить нам: и взрослым, и детям – крылья?! Мне кажется, единственный способ всегда выходить победителем из жестоких схваток с жизнью – это стать мудрее.

Синий – цвет мудрости над нашими головами. Синий – это не наука, как полететь в космос или заставить двигаться автомобиль, или решать четырёхэтажные уравнения без цифр; мудрость – это искусство жить: в любых условиях и во все времена. Не только выживать – но и наполнить то короткое время, пока бьётся сердце от невыносимой лёгкости бытия.

Я не умею так. Возможно, я слишком мало прожила. Возможно, во всём виновата школа – боже, как же она меня достала. Даже здесь. Ух, не знаю я. Но, кажется, я должна понять это – да и есть ли у меня другой выбор?!

2.5

У меня нет выбора – я вынуждена принимать тот горький плод любви, который могу получить; а других плодов – это дерево и не даёт. И почти всегда – я должна выбиваться из последних сил, бежать со всех ног, чтобы просто оставаться на месте.

Когда мы гуляли по ночной набережной вместе с Курильщицей, она спросила меня:

– Ты что-нибудь слышала про Чарлза Буковского?

Я спросила:

– Кто это вообще?