Книга Белого

Моё родное местечко отличалось от других улиц старого города тем, что на обочине сымпровизированной, обложенной брусчаткой проезжей части – росли цветы со светло-фиолетовыми лепесточками. Я – не ботаник; и не имею ни малейшего понятия, как они называются. Однако, мне известен тот факт, что эти цветы – послужили главной причиной того, что это место, в котором мне посчастливилось встретить свой медленный конец, называют – «фиолетовая улица». А весной – красивее места – нигде в городе не найти.

Неподалёку от Норазма – обитала кошка Мария, несколько недель назад давшее потомство от неизвестного кота – и которую подкармливала молоком официантка Инна из «Чёрной Розы». Я был крёстным этого создания. Я назвал, тогда ещё совсем котёнка, её в честь своей дочки. «Её ждёт та же судьба, что и этот блошиный комок» – сказал я Анне и в голове трижды повторил: «Лишь бы мои слова оказались ложью». «Ты совсем не любишь свою дочь» – сказала она. «Я обожаю свою дочь – чего не могу сказать об этой странной женщине слева от меня» – ответил я, добавив шепотом: «Потому что эту женщину – люблю».

«Что ты сказал?»

«Я сказал: шевели клешнями – опаздываем»

«Ты-то сам еле волочишь ноги – старость не в радость – да, старичок?!»

«Да – только такому старику, как я – могла понравиться такая старуха, как ты, любовь моя старушка»

Это было – семь лет назад.

Два года назад – мы были в четвёртый раз в разводе. Она была взбешённой – впрочем, как всегда. Чтобы проучить меня – она и связалась с этим Андреем – царство им подземное обоим. Я всех их пережил – и своих любимых, и своих врагов. Но что осталось от меня?

Дома знают.

Я провёл так ночь – не спал, но дремал в кресле; меня посещали призраки прошлого. Я очнулся под самое ранее утро – я увидел свою улицу на рассвете – увидел Сонуса и Норазма в мягком свете просыпающегося солнца. Я смотрел на улицу весь день – играл в кости со своей скукой, которой безнадёжно проигрывал партию за партией; и радовался этому – потому что играли мы не на деньги – а на дни, что мне остались. И проигрывая их – я становился счастливее. Мудрость этого мира заключается, в том – что всё проходит; и оставляет после себя – лишь след воспоминаний. Мы никогда не были другими. Я – всегда был старым инвалидом-неудачником, не умеющим любить; и проживающим, считая каждую секунду, свои последние дни, месяца, года – в мягком кресле у окна с чашкой кофе на подоконнике и розой. И фиолетовыми облаками.

Последний луч солнца умирающего дня – последний свет солнца мёртвых – падал мне в глаза и ослеплял их. Затем, оно скрывалось за крышей Норазма; а вскоре – не оставалось ничего. Только тьма ещё одной – ещё одной ночи. Весь свет исчезал. Весь мир окутывала мгла; зажигались огни и улица меняла свои очертания, а дома – имена. Они сбрасывали свои дневные маски, защищавшие их днём от туристов, и показывали свои истинные лица. Именно в это время Олле начинает колдовать; ибо ночь – самое подходящее время для волшебников и их сладких наваждений.

Но если отбросить некоторые обобщения, то колдовал не Олле, а незнакомый мне скрипач, обитающий у него на крыше. Обычно, ему подыгрывает аккордеонист с первого этажа и их голоса, поющие в резонанс, выражают всю ту хрупкую радость дня, который они прожили.

Он играл тихо. Я – хоть и находился на параллельной улице – слышал его превосходно. Я застыл в этой слушателя; и чуть не плакал от той необъяснимой тоски. Никто не знал, кем работал скрипач днём – возможно, он и сам этого толком не знал. Но факт оставался фактом – играл он только по ночам. Днём, скорее всего, он пропадал на унизительных работах, чтобы не умереть с голоду, которые менялись у него чаще, чем погода в нашем непостоянном городе. И всю свою тоску, всю свою печаль – он выражает через музыку – такую же, как и он сам. Он был душой этого места – город пел через руки скрипача.

Даже по ночам, когда жильцы возвращаются в свои дома и те меняют свои имена – когда уставшие после трудового дня работники больше всего на свете хотят отдохнуть – никто не просил скрипача замолчать. Он всегда играет тихо. А те, кто слышат его – хотят слушать дальше. Для него – музыка была целым миром, как для меня – весь мир это кресло; он плакал скрипкой, смеялся ею, занимался любовью, кричал, тосковал, вспоминал; жил и умирал. Она была всем.

Но и его музыка не вечна – и приходит час, когда время скрипачу замолчать. Он ложится умереть, чтобы воскреснуть завтра утром. Он проживёт ещё один день, который безвозвратно исчезнет в пустоте.

Я сплю по пять-шесть часов. Я хотел бы больше – но не могу сомкнуть глаз. Но, тем не менее – сон не обходит меня стороной. И я вижу теперь, как ворота моих глаз закрываются, чтобы жители моего внутреннего мира – пресвятые тараканы – могли, наконец, заняться своими делами.

Но ещё слишком рано.

Я услышал это, как взрыв пушечного ядра. По улице, уверенным шагом, шел солидного вида мужчина – он был один среди пустоты. Я не видел его лица и не имел возможности рассмотреть. Но у меня не было ни малейшего сомнения – кем он был. Ведь он двигался к Олле. Он был тем аккордеонистом, который задержался на работе и, видимо, стал ещё богаче, чем был раньше. Я не мог видеть этого, но почувствовал, как аккордеонист упал, стоило ему только закрыть дверь, и уснул на пороге.

Не было никого, кого бы он любил; не было никого, кто бы любил его. Не было никого, к кому бы он мог спешить. Только домой – и поскорее в постель. А завтра – снова к делам, чтобы работать за троих быков – чтобы не оставалось сил ни на что больше. Человек – особенно одинокий – и должен приходить домой измученным; ведь если бы он не нашел своей галиафовой силе применения – вся она пошла бы на его саморазрушение.

И тогда, когда вновь образовалась тишина, я закрыл глаза и медленно погрузился в сон – нужно было срочно отдохнуть от надоевшей мне реальности, давно потерявшей очертания в моих глазах…

Я проснулся с первыми лучами солнца. Я всё ещё видел тот неизменный пейзаж перед моими глазами. Сиделка хлопотала на кухне – звук топанья её ног разносился по всей квартире. Я лениво качал головой, предчувствуя, что и в этот день – ничего не произойдёт. Я приоткрыл окно и вдохнул свежего утреннего воздуха. Городскую тишину наполнил шум машин, спешащих доставить своих водителей на бесчисленные работы. А я – всё так же оставался в стороне. Я стоял вдалеке – фонари один за другим гасли; на улице становилось всё светлее. До меня донеслось эхо шипения масла – оно смешалось с ухом топанья ног не до конца проснувшихся жителей, которые и не задумываются, какое чудо они совершают – они переставляют ног; они переставляют ноги! Я же – могу лишь только бесконечно повторять одни и те же мысли, проносящиеся у меня в голове – это всё моё занятие; это всё, что доказывает, что я – ещё человек.

Но это нисколько не означает, что я – есть. Если я мыслю – это ещё не значит, что я существую. Моё бытие – не зависит от меня. Это тонкое, неуловимое чувство рождается само по себе, без моего вмешательства – из тени моем мысли. С тех пор, как я впервые почувствовал себя живым – оно живёт отдельно от меня. Но оно ничего не стоит. Про ничего – нельзя сказать – ничто. Вот почему нельзя ограничить количество мысли и количество существа.

В жопу Декарта.

Я мыслю – но меня нет.

Моя сиделка принесла мне яичницу.

– Приятного аппетита, – сказала она, как всегда – равнодушно.

Я принялся за еду. Скрестив нож и вилку на тарелке, я принялся за кофе по-турецки, который она принесла. Тарелка быстро исчезла. Сиделка принялась мыть пол и протирать пыль. Я видел её затылочными глазами – но не обращал никакого внимания. У меня было своё дело – отсутствовать. Я мог просидеть так час, десять, двадцать – я мог полностью отдаться абсолютному бездействию. Это и был – мой маленький мир. Так могло пройти сто лет – и по длительности, они были бы так же незаметны, как и один, короткий зимний день.

В дверь позвонили. Этот звонок был призывом проснуться – так как ясно, кто стоял по ту сторону двери. В комнату ворвалась эта проклятая ищейка и приготовился к бою.

– Ах, зря вы пришли.

– Извините, что беспокою, но у меня к вам возникло несколько вопросов.

– Не хотите чашечку кофе? Приготовь гостю кофе!

– Нет, спасибо.

– От кофе отказываются только ужасные люди. Не брезгуйте гостеприимством старого человека, у которого из радостей осталось – только это окно.

– Вам всего сорок восемь лет.

– Чувствую себя я, как на сто сорок восемь, детектив.

– Я – инспектор. Я – всего лишь оперативный работник полиции, а не агент государственного сыска. У меня совсем другие полномочия. Я хотел бы задать вам несколько вопросов.

– Кофе! – сказала сиделка, войдя в комнату с двумя чашками в руках.

– Ты быстро?

– У меня всегда есть готовый.

– Ладно, дорогуша, задавай свои глупые вопросы, – сказал я, делая первый глоток.

– Как долго у вас эта сиделка.

– Попробуй ответить себе сам.

– Год?

– Молодей – быстро учишься.

– Оставьте ваши шуточки – я не за этим сюда пришёл. Второй вопрос – как сильно вы близки? Вы с ней в тёплых дружеских отношениях?

– Мы близки, как Антарктида и Антарктика. Вы снова задаёте глупые вопросы. В прошлый раз – вы обвиняли в убийстве мою покойную жену. Теперь, что – моя сиделка убила этого хахаля?

– Нет. Это дело уже месяц, как закрыто. Суд установил, что убийцей была ваша покойная бывшая жена Анна – с которой, конечно, теперь уже – ничего не возьмёшь. Просто у следователей этого дела возникли некоторые сомнения на счёт действительности вины Анны. Остаётся очень много загадок. Очень странное поведение. Я зашел к вам для того, чтобы спросить: каким Анна была человеком. Вы последний, кто ещё хорошо помнит её.

– Вы сомневаетесь, что убийцей была Анна?

– Да. Мне не вериться в это.

– Вы знаете, какой гнидой был этот её Андрей?

– Удивлён, что знаете вы. Во время первого моего визита – вы утверждали, что не знали, что у вашей жены долгое время был любовник.

– Это ложь. Всё я знал про Анну и Андрея. Но это не правда, что она любила его больше, чем меня. Я – был любовью всей её жизни; а она – моей.

– Те, кто знали вас, утверждают, что вы были – далеко не идеальной парой. А ваша соседка вообще сказала мне, что удивлена, что «у таких плохих родителей могла вырасти такая превосходная дочь».

– Маша – всегда была лучше нас – это правда. Но не правда то, что мы не любили друг друга. Да, мы ссорили, кричали каждый день. Но мы так жили. Что вы знаете о браке инспектор?

– Не так много. Но, думаю достаточно.

– Вам нравится кофе?

– Да, спасибо. Подобный кофе готовил мой папа – это было единственное, что он умел готовить.

– Единственное, о чём мы не спорили никогда – это о кофе. Возможно, именно этот напиток спас наш брак. Анна всегда говорила, что на пяти континентах – никто не готовит лучше меня.

– Как часто вы ссорились? Сколько раз в день?

– Не меньше четырёх – и то, только по праздникам. Но это были мелкие ссоры – на большие у нас уже не хватало сил.

– Она была заботливой матерью?

– Она была лучшей матерью.

– Как часто вы занимались любовью?

Я смущённо улыбнулся.

– Когда мы только встретились, мы делали это повсюду – не меньше семи раз за день. Когда мы женились – всего три раза в день, перед приёмом пищи. Когда мы сошлись во второй раз – каждый день. Когда в третий – раз в неделю. После четвёртого – никогда.

– Почему вы так часто разводились?

– По разным причинам: то мне хотелось побыть одному; то ей. Мы любили друг друга всегда и везде – совершенно не имеет значения то, что мы говорили друг другу; все наши слова – нужно понимать с точностью наоборот.

– Понятно. У меня к вам ещё один вопрос.

– Задайте его, детектив.

– Как вы считаете: Анна – ваша бывшая жена – могла убить своего любовника.

Я вздохнул и взглянул в окно.

– Могла ли она его убить… а вы что думаете, детектив?

– Я инспектор и меня – больше интересует ваше личное мнение.

– Это так необходимо делу?

– Дело, как я уже говорил, закрыто. Мне интересно.

– Могла ли она его убить… я не знаю.

Детектив исчез так же быстро и внезапно, как и появился. Я и глазом не успел моргнуть, как вновь оказался один. Была – лишь сиделка, невнятно что-то бубнившая себе под на кухне. А был ли вообще детектив? Может, это я схожу с ума?

Могла ли моя любовь убить человека?

Я бы мог убить за неё кого угодно – но вот она…

За двадцать лет наших отношений, она сказала, что любит меня только один раз. В тот день – я застал их вместе. Я не хотел никаких оправданий. Я хотел – просто помолчать. Она ничего не собиралась объяснять. Она просто – села рядом и сказала: «Я люблю тебя» – впервые за двадцать лет, шепотом. На следующий день, мы в пятый раз подписали бумаги о разводе; на этот раз – в последний раз.

Я попал в аварию – сделал ли это Андрей случайно и умышленно – не важно. Я знал, что она – несчастна. Она так и не пришла проведать меня. Это не значит, что она солгала мне в тот день. Но, боже, почему – она так и не пришла ко мне? Почему её не было, когда мне больше всего нужен был один её взгляд – он исцелил бы меня от всего горя, которое приносит с собою кресло.

Говорят, фиолетовый – цвет старой любви. Это красный, смешанный с синим. Это цвет купюры в пятьсот евро – это же и цвет нашего времени. Старики гонятся за временем, в котором им суждено было жить – но они всегда спотыкаются.

Я спрашиваю вас, чтобы вы – не успели спросить меня: что вы видите в своём окне? У вас есть свой мир? У вас есть картина, которая меняется каждую секунду. Вы слышите ноту, которая играет с самого начала времён? Вы что-нибудь слушали об изнанке нашего мира?

Норазм спрашивает Бруксиса:

– Что тебе приснилось?

Он долго молчит. Затем, тихо говорит:

– Я видел конец.

В разговор вмешался Сонис:

– Ха! Я вижу его каждый день.

Бруксис:

– Не тот конец. Конец – вечен. Я видел во сне, как кончилась Его история.

– И как же?

– Он поднялся так высоко, что не заметил, как земля ушла у него из-под ног.

– Что это значит?

Я не услышал, что ответил Бруксис на последний вопрос. Меня это и не интересовало. Жизнь напоминала о себе всеми оттенками белого.

Прошло ещё много дней – а может и лет. Каждый последующий – был, как близнец, похож на предыдущий. Сиделка всё варила свой кофе и жарила яичницу. Я – всё так же ел и пил, молча глядя в окно. Как-то, она спросила меня:

– Я не понимаю, старый ты хрыч, как ты можешь смотреть в это окно, будто там что-то происходит. Я понимаю, если бы ты смотрел туда, как смотрят все старики – пустым, ничего не ищущим взглядом. Но ты – а я ведь совсем не дура – ты смотришь вглядываясь. Такие глаза – бывают лишь у смотрителей. Ты чего-то ждёшь?

Я посмотрел на неё.

– Корова ты дурная. Конечно, я жду – уже не помню, сколько жду. В моём положении – время измеряют по длине отросших волос, которые тебе лень стричь.

– Чего ты ждёшь?

– Тебе какое дело?

Она пожала плечами.

– Я живу с тобой – уже двадцать восемь сантиметров твоей бороды. Я тебе – как незаконная жена, которой ты никогда не сможешь обладать, потому что ты – не мужчина. И я хочу знать – я, которая готовит тебе еду и вылавливает вшей из твоей головы – кого ты ждёшь? Инспектора?

– Детектив вернётся сюда – ещё только один раз. И я совсем не жду его.

– Так… кого?

– Я жду её.

– Свою жену?! Ту шалаву, которая ни разу не пришла навестить своего мужа, когда тот лишился ног?!

– Не называй её шалавой, корова. Только я имел право так её называть.

– Она же мертва. Она уже давно как лежит в земле. Как же она сможет прийти к тебе?! Ты ждёшь впустую – полоумный полумуж.

Но корова проглотила язык, когда в дверь позвонили и за ней – оказалась она.

– Мать моя Аллах!

Она бы упала в обморок, но тогда пришлось бы чинить соседям потолок – и она сдержалась. Она просто села на стул и молча наблюдала за происходящим.

– Ты не ждал?

– Сама ведь, дура, знаешь – что ждал.

– И что ты хотел мне сказать?

Я прикусил язык, действительно не зная, что сказать.

– Я люблю тебя.

– Это всё?!

Я пожал плечами.

– А что ещё может сказать старик, который привязан к креслу и всего лишь к одному пейзажу?!

– Ты не старик – тебе нет и пятидесяти – тебе ещё жить и жить!

– Это меня и пугает…

– Разве, тебе не для чего жить.

Я грустно засмеялся.

– Посмотри на меня – для чего мне жить?

Она исчезла.

Как я очутился здесь? Среди этого прохладного, сонного чуда на старой улице, каждый кирпичик которой – полон историй, которые можно услышать, внимательно прислушавшись к ветру, поящего над крышами зданий?

Очень скоро – улица снова была полна людей, спешащих по одним им ведомым делам. Сиделка принесла мне кофе по-турецки и бутерброды с шоколадной пастой.

– Ешь. Ты давно не ел сладкого. Надеюсь, тебе понравится.

– Ты говоришь так, будто сама производила этот шоколад.

– Нет. Но я ходила за ним в магазин.

Я сделал глоток кофе и откусил хлеба с пастой. Разве может инвалид быть таким счастливым, когда ничего не произошло?! Я взглянул в окно – меня переполняла радость; радость и любовь ко всем людям, которые меня не знают, и которых не знаю я. Сколько же там было лиц! А всё равно – казалось одно. И только у меня одного не было лица – тот, кто смотрит, никогда не видит себя.

Я был освобождён от их замкнутого, плоского мира – и у меня под ногами была вечность. Я чувствовал себя вольным – у меня было больше свободы, чем у любого из них. И впервые за очень долгое время (не меньше полувека) я перестал себя жалеть. Когда-то давно, когда мои ноги ходили, я сражался за то, чтобы быть собой – мне особо никто и не мешал, потому что тогда – я был спокойным, тихим, замкнутым ребёнком. Затем, я боролся за то, чтобы остаться таким, каким я был – это уже было не просто; ежедневное общение с идиотами – кого угодно может вывести из себя, а затем сломить и сделать таким же дураком. Теперь – я принял то, что я есть.

Полоумный полумуж.

Всегда любил 2в1.

Я вдыхал аромат кофе и розы у себя на подоконнике. Дул лёгкий ветерок.

Я оказался снова стал двадцативосьмилетним контрабандистом, гуляющим по Андрасси утса в Будапеште: снег в тот день шел стеной – и ничего не было видно, а под руку, прижавшись ко мне, шла моя жена Анна и маленькая Маша чуть ли не впилась мне ладонь. Это было дно моего семейного счастья. Ничего не осталось от тех времён. Только площадь в конце улицы с её всадниками видели и помнят, как этот убогий человек любил жизнь; и готов был жить дальше ради любимой жены, поговаривая:

– А это – всё ты виновата. Говорил же – будет буря; говорил же: давай останемся в отеле и подождём часок. Нет – будем переться ни свет, ни зоря.

– Да закрой ты рот, придурок! Простудишься ведь!

– Нужно поскорее куда-нибудь заглянуть. Пофиг, что здесь всё в три раза дороже.

И мы заходим во внутрь ресторана. И пьём вино (Маша блаженно сёрбает апельсиновый сок). Когда проходит буря, все вместе идём на Площадь Героев. Оттуда – спускаемся к Дунаю по знакомой уже нам улице. Переходим берег. Подымаемся к замку на горе. А вечером, на корабле, стоим на верхней палубе и молча смотрим на ночной Будапешт с реки. В руках у нас шампанское; у Маши – сок.

И жизнь кажется короткой. И жизнь кажется волшебной.

Покончив с завтраком, я долго вглядывался в кофейную гущу на дне чашки, пытаясь разглядеть в ней свою судьбу, но наблюдая только своё прошлое.

За окном: я впервые целую Анну – прямо под узкими сводами Норазма, что через эту узкую дорогу – мне шестнадцать; ей – не знаю сколько. Но я счастлив. Мне нравится – ей, надеюсь, тоже. И мы не думаем о будущем, которое окажется для нас общим. Мы думаем тогда, что просто любим друг друга.

И мы ненавидели друг друга всегда.

Почти.

Норазм уже давно смотрел прямо на меня. Его взгляд был лёгкий, как огромное облако и заставлял настораживаться. Я делаю вид, что не замечаю его.

Я заслужил его внимание, потому что каждую ночь я вижу не свои сны, а сны Олле. Ему снится, как аккордеонист и скрипач встречают друг друга – каждый раз по-разному.

Норазм как бы говорит мне:

«Я знаю, что ты читаешь мои сны».

Я ничего ему не отвечаю, потому что не знаю как.

«Почему тебе ничего не снится?»

Он добавляет:

«Ты знаешь, что бывает, когда человек не видит собственные сны?»

Ох, конечно же знаю.

«Ты знаешь, что тебе жить осталось совсем немного»

Сама проницательность – эта чёртова галлюцинация.

Когда я увижу свою Анну вновь и мы поссоримся снова – даже после смерти – только тогда я снова начну жить.

Сонус открывал кафе. Иногда, сквозь окна, я видел, как посетители оживлённо что-то говорят друг другу. Только по движению их губ я мог догадываться, о чём они говорят. Эти люди рассказывали друг другу истории. Их всех собирал Сонус в качестве личной коллекции, которую не показывал никому, кроме забредшего когда-то на эту улицу молодого человека, которые после этой встречи – стал писателем. Бруксис утверждал, что юношей был ни кто иной, как сам Хорхе Луис Борхес, но правды не знает никто. Кроме Сонуса, который берёг каждый свой секрет.

Его соседу, Норазму, не было никакого дела до своего соседа – ему хватало себя самого. Такие дома: никогда не выходят хорошо на фотографиях; им не нужен никто, кроме них самих; в них часто водятся привидения; они всегда вдалеке от центра, где много людей. Они отшельники. Но Норазм – очень отличался от своих братьев по духу, хоть и имел с ними главную общую черту – замкнутость и самодостаточность. Но Норазм – он всё своё бытие пронёс на себе тяжесть городского одиночества, которое так похоже на умершую брачную любовь – когда двое не испытывают ни притяжения, ни страсти между собой и живут лишь за счёт эха былых чувств. Они одиноки вместе и их одиночество сильно, и будет с ними до конца. И только Норазм мог жить с ним в гармонии.

Никто никогда не поймёт этот дом. Может, скрипач о чём-то таком когда-то задумывался – но не более. За всю его историю, в нём жили разные музыканты, художники и поэты. И ни один из них так и не стал счастливым. Бруксис – другое дело. Но Норазму – было всё равно.

Призрак дома не был из ряда тех привидений, который всячески намереваются испортить жизнь сожителям. Он был – скорее, мимолётным наваждением, которое имеет отношение к реальности лишь до тех пор, пока зритель верит в его существование. Мало кто замечал в знаках, которые видел каждый день, присутствие внешнего духа. Но я, который ничем другим не занимался, кроме как грезил наяву и сходил с ума от скуки, научился понимать знаки, нарисованные светом на воздухе – и в них, я увидел фантома.

Призраки – живут только в тех домах, которые считают своими. Только прозрачный силуэт в одном из окон Норазма – понимал и принимал всю его сущность; с которой, порой, не соглашался даже Бруксис. И только Норазм – мог стать домом этого невидимого существа. И они приняли друг друга; и стали жить вместе. Призрак не мешал жильцам дома и даже не заявлял о своём присутствии; а те – не мешали ему. Это и было – одиночество в одиночестве.

За то долгое время, что я сижу у окна, я всего несколько раз мельком видел призрака. Он был невысоким, худым мальчиком лет восьми. Я не так уж и часто вспоминал о нём – только, когда замечал. Но сейчас – он смотрел на меня в упор, выглядывая из окна второго этажа.

Он какое-то время замер, затем – исчез.

И не появлялся больше никогда, даже в памяти, даже в больном воображении. Возможно, он ушел из Бруксиса. Возможно, это было его «пока». Я так и не вспомнил…

Когда сидишь всё время у окна и развлекаешь себя только кофе и розами – начинаешь понимать, как непостоянен окружающий мир. Ничего, с виду, не меняется для других. Но ты видишь, как медленно одно переходит в другое, и другое в третье – и так без всякого конца и смысла. Любая жизнь – это борьба; с чем – уже не важно. Но с чем бороться, когда уже всё победил – даже себя? Остаётся только медленно умирать, каждую секунду разрывая себя на части.

В каждом доме есть призрак. Бруксис – не исключение. Его фантомом стал – я.

Я не сразу понял, что это произошло. Просто, в один миг, когда секунда плавно перетекала в следующую, всё изменилось. Я мог поклясться, что так долго изучал вид за своим окном, что, не обладая фотографической памятью, я мог закрыть глаза и восстановить изображение улицы с точностью до последнего кирпичика, вплоть до последней песчинки. Но, даже так тщательно изучив единственный свой пейзаж, я заметил, как он изменился и стал совершенно другим – он вырос изнутри, как ствол прорастает из семечки. И это был уже другой вид, другое окно, другая улица, другой город, другой инвалид в коляски, хоть для внешнего наблюдателя – не изменилось ничего.