Книга Белого

– А не жирно?

– Ну, ты же хочешь подзаработать, верно? – я дружески подмигнул ей, хоть и в этот момент меня переполняла отвращение к этому созданию.

– Поняла, – промычала она, – Эфиопия, кофе – сейчас куплю.

– Заодно – прикупи камамбера и копчёного мяса. Сегодня, дорогуша, у нас с тобой будет праздник.

– Ничего себе, – сказала она, впервые за год искренне улыбнувшись мне, – спасибо.

Она быстро оделась, взяла карточку и побежала в магазин быстрее звука скрипа её кроссовок. Я остался в одиночестве, предвкушая праздничный ужин, стараясь забыть приход этой надменной ищейки – я чувствовал, что жизнь может быть весёлой и приносить счастье даже в моём положении. Жизнь – любая жизнь – не может состоять из одних только страданий.

В окне, с чашкой кофе в руке, я видел дом. С виду ему было лет сто. Но я-то знал, что этот невзрачный трёхэтажный сосед напротив – видел, как этот город рождался и умирал трижды; то есть, ему было не меньше трёх сотен лет – и каждое столетие он встречал достойно. У него было три этажа – и ни один не походил на другой. Я смотрел на него из окна идентичного ему дома. Два дома близнеца – номера пятнадцать и семнадцать – такие похожие друг на друга внешне; и такие разные внутри.

Я помнил, как однажды, после славной пьянки, я возвращался домой и случайно перепутал их. Я ворвался в квартиру чужого человека и улёгся к нему на постель. Я не знаю, как обернулось бы это событие для меня, если бы настоящий владелец этой квартиры не был бы в своём обязательном двухнедельном отпуске.

Я прикоснулся ладонью к обоям. Я почувствовал, как стены дома разговаривают со мной сквозь пальцы моей дряблой руки. Хоть фасад зданий – был идентичен, у каждого дома был свой запах, своё обоняние, своя чувственность. Я притронулся к сердцу дома – и смог бы по этому слепому ощущению узнать свой дом из тысячи – только коснувшись его пальцем.

Но именно отличия близнецов связывали их.

Мой дом – был землёй. Он размышлял о переменах в мире. Он думал и заботился об уюте своих жильцов. Он всегда был вежлив, ненавязчив и разумен. Утром, днём и вечером – имя ему было Бруксис. Ночью – Алле. Ночью – клерки, занимающие все квартиры, кроме моей, в доме – возвращались домой и заполняли собой пустоту. Ночью – дом не мог оставаться таким же, каким днём.

Дом напротив – был небом. Он не думал ни о чём. Он слушал музыку нищего скрипача, живущего на крыше; он слушал музыку успешного капиталиста, занявшего весь первый этаж, кроме лестницы, ведущей вверх – он играл на аккордеоне в свои немногие свободные от работы часы. Стены в этом доме – были не слишком толстые; поэтому скрипач и аккордеонист – прекрасно слышали игру друг друга. Они подыгрывали друг другу, импровизировать, сочинять новые мелодии. И при этом – никогда не видеть друг друга; не знать имён. Но они слышали и наслаждались музыкой друг друга, которая вдохновляла дом напротив, который – был их домом от самого их рождения и будет до самого их конца.

Имя здания напротив, на который я смотрю, как на зеркальное отражение своего собственного дома – утром, днём и вечером было Норазм. Ночью – Олле. И никто, кроме Норазма – кроме Олле – не знал, что значит быть домом чудес.

Моя сиделка, которой я манипулирую, как хочу – вернулась домой с едой. Не сказав ни слова, она так же резво принялась колдовать у плиты. И почему же она не делала этого раньше?! Возможно, она не такая уж плохая – это моя шоколадка. Она принесла мне на блюде художественно нарезанный сыр и копчёную колбасу.

– Сейчас, я начну варить кофе.

– Ты мне угрожаешь? Или только предупреждаешь?

– Да пошел ты, старый пердун. Я сворю тебе кофе, после которого самый искушённый колумбиец влюбится в меня.

– Не потрави только тараканов на кухне запахом твоего кофе.

– Ах ты козёл. Я пошла.

Я улыбался ей в след. Я вспоминал, как мы ссорились с Анной каждый вечер, когда были счастливы и жили вместе.

«Куда ты дел свою сорок седьмую пару носков, вонючка?» – могла сказать она мне как-то вечером.

«Я положил их туда же, куда и свои мечты об идеальном браке – далеко в тёмный шкаф» – мог ответить ей я.

«Я чувствую себя служанкой; ты совсем меня не уважаешь; скажи, разве я многого прошу? Я хочу, что бы ты хоть капельку уважал меня. Вот уйду я от тебя…» – жаловалась, затем, она.

«Ты себя в зеркало видела. Да кому ты такая нужна» – мог разозлиться, затем, я.

«Я похаю здесь с утра до вечера – я выхожу их дома только за продуктами. Я хочу, что бы ты мне помогал. Ты же вообще ничего не делаешь. Ты ведь просто воздух отравляешь своим присутствием»

«Я хотя бы кричу на двести децибел ниже. Да и с чего ты взяла, что ты работаешь больше, чем я?! Кто здесь глава семейства, в конце-то-концов?!»

«Слышишь, начальник, ты хоть глаза лысиной не слепи. Я и так прищепки с носа не снимаю, когда подхожу к тебе ближе, чем на десять метров»

И так далее…

«Соли не передашь?»

«Так я теперь что – ещё и плохо готовлю, да?! Я полдня тебе ужин варила – в магазин бегала – поваренную книгу наизусть соседке читала и теперь ещё и плохо готовлю, да?»

«Да нет – это хотя бы есть можно. В прошлый раз – я первую ложку коту дал попробовать и посмотреть, что будет. Так мы и лишись кота, помнишь? А теперь – хотя в туалет не бежишь после первой ложки – только аж после третьей»

И так далее…

Любимая! Как же любили мы друг друга, когда так ненавидели и кричали, не давая спать этим неженкам клеркам всю ночь.

Помимо Бруксиса и Норазма, на этой улице есть ещё с полсотни не менее старых домов. У каждого из них есть своё имя – но об этом известно немногим. Но из моего окна – видны только два дома: Норазм и его сосед – Сонус.

Он не был похож ни на один из домов на этой улице. Толька какая-то незаметная, неуловимая черта делала его отдалённо походившим на Бруксиса и Норазма. Внешне, его отличая мало чем проявлялись – не более чем в деталях фасада здания. Но только тот, кто забрёл на улицу впервые мог сказать, что Сонус – такой же дом, что и все остальные. Побывав здесь дважды – ты уже начинаешь замечать некоторые различия между домами; точнее – чувствовать.

У Сонуса было всего два этажа и две жилые квартиры – обе на втором этаже. У земли приютилось маленькое кафе под названием «Чёрная Роза». Заведение – было гордостью Сонуса. Это был самый маленький дом на всей улице – он же и самый старый. Кафе открылось всего двадцать лет назад; с тех пор многое изменилось, так как Сонус считался самым закрытым из домов – двери которого теперь открыты для всех с девяти утра до восьми вечера. К каждой чашке кофе прилагается бесплатное фирменное печение «Чёрная роза», которое выпекает хозяйка дома. Владельцы жили на верху, а работали внизу. Старые родители жили в квартире номер три; а их дочь и молодой супруг – в четвёртой квартире. Первой и второй – уже давно как не существовало.

И помимо всего прочего, кафе «Чёрная Роза» – была основной причиной одного из трёх моих выходов на улицу за прошедший год в заточении собственного тела и своего ума.

Моё родное местечко отличалось от других улиц старого города тем, что на обочине сымпровизированной, обложенной брусчаткой проезжей части – росли цветы со светло-фиолетовыми лепесточками. Я – не ботаник; и не имею ни малейшего понятия, как они называются. Однако, мне известен тот факт, что эти цветы – послужили главной причиной того, что это место, в котором мне посчастливилось встретить свой медленный конец, называют – «фиолетовая улица». А весной – красивее места – нигде в городе не найти.

Неподалёку от Норазма – обитала кошка Мария, несколько недель назад давшее потомство от неизвестного кота – и которую подкармливала молоком официантка Инна из «Чёрной Розы». Я был крёстным этого создания. Я назвал, тогда ещё совсем котёнка, её в честь своей дочки. «Её ждёт та же судьба, что и этот блошиный комок» – сказал я Анне и в голове трижды повторил: «Лишь бы мои слова оказались ложью». «Ты совсем не любишь свою дочь» – сказала она. «Я обожаю свою дочь – чего не могу сказать об этой странной женщине слева от меня» – ответил я, добавив шепотом: «Потому что эту женщину – люблю».

«Что ты сказал?»

«Я сказал: шевели клешнями – опаздываем»

«Ты-то сам еле волочишь ноги – старость не в радость – да, старичок?!»

«Да – только такому старику, как я – могла понравиться такая старуха, как ты, любовь моя старушка»

Это было – семь лет назад.

Два года назад – мы были в четвёртый раз в разводе. Она была взбешённой – впрочем, как всегда. Чтобы проучить меня – она и связалась с этим Андреем – царство им подземное обоим. Я всех их пережил – и своих любимых, и своих врагов. Но что осталось от меня?

Дома знают.

Я провёл так ночь – не спал, но дремал в кресле; меня посещали призраки прошлого. Я очнулся под самое ранее утро – я увидел свою улицу на рассвете – увидел Сонуса и Норазма в мягком свете просыпающегося солнца. Я смотрел на улицу весь день – играл в кости со своей скукой, которой безнадёжно проигрывал партию за партией; и радовался этому – потому что играли мы не на деньги – а на дни, что мне остались. И проигрывая их – я становился счастливее. Мудрость этого мира заключается, в том – что всё проходит; и оставляет после себя – лишь след воспоминаний. Мы никогда не были другими. Я – всегда был старым инвалидом-неудачником, не умеющим любить; и проживающим, считая каждую секунду, свои последние дни, месяца, года – в мягком кресле у окна с чашкой кофе на подоконнике и розой. И фиолетовыми облаками.

Последний луч солнца умирающего дня – последний свет солнца мёртвых – падал мне в глаза и ослеплял их. Затем, оно скрывалось за крышей Норазма; а вскоре – не оставалось ничего. Только тьма ещё одной – ещё одной ночи. Весь свет исчезал. Весь мир окутывала мгла; зажигались огни и улица меняла свои очертания, а дома – имена. Они сбрасывали свои дневные маски, защищавшие их днём от туристов, и показывали свои истинные лица. Именно в это время Олле начинает колдовать; ибо ночь – самое подходящее время для волшебников и их сладких наваждений.

Но если отбросить некоторые обобщения, то колдовал не Олле, а незнакомый мне скрипач, обитающий у него на крыше. Обычно, ему подыгрывает аккордеонист с первого этажа и их голоса, поющие в резонанс, выражают всю ту хрупкую радость дня, который они прожили.

Он играл тихо. Я – хоть и находился на параллельной улице – слышал его превосходно. Я застыл в этой слушателя; и чуть не плакал от той необъяснимой тоски. Никто не знал, кем работал скрипач днём – возможно, он и сам этого толком не знал. Но факт оставался фактом – играл он только по ночам. Днём, скорее всего, он пропадал на унизительных работах, чтобы не умереть с голоду, которые менялись у него чаще, чем погода в нашем непостоянном городе. И всю свою тоску, всю свою печаль – он выражает через музыку – такую же, как и он сам. Он был душой этого места – город пел через руки скрипача.