Книга Белого

– Сама ведь, дура, знаешь – что ждал.

– И что ты хотел мне сказать?

Я прикусил язык, действительно не зная, что сказать.

– Я люблю тебя.

– Это всё?!

Я пожал плечами.

– А что ещё может сказать старик, который привязан к креслу и всего лишь к одному пейзажу?!

– Ты не старик – тебе нет и пятидесяти – тебе ещё жить и жить!

– Это меня и пугает…

– Разве, тебе не для чего жить.

Я грустно засмеялся.

– Посмотри на меня – для чего мне жить?

Она исчезла.

Как я очутился здесь? Среди этого прохладного, сонного чуда на старой улице, каждый кирпичик которой – полон историй, которые можно услышать, внимательно прислушавшись к ветру, поящего над крышами зданий?

Очень скоро – улица снова была полна людей, спешащих по одним им ведомым делам. Сиделка принесла мне кофе по-турецки и бутерброды с шоколадной пастой.

– Ешь. Ты давно не ел сладкого. Надеюсь, тебе понравится.

– Ты говоришь так, будто сама производила этот шоколад.

– Нет. Но я ходила за ним в магазин.

Я сделал глоток кофе и откусил хлеба с пастой. Разве может инвалид быть таким счастливым, когда ничего не произошло?! Я взглянул в окно – меня переполняла радость; радость и любовь ко всем людям, которые меня не знают, и которых не знаю я. Сколько же там было лиц! А всё равно – казалось одно. И только у меня одного не было лица – тот, кто смотрит, никогда не видит себя.

Я был освобождён от их замкнутого, плоского мира – и у меня под ногами была вечность. Я чувствовал себя вольным – у меня было больше свободы, чем у любого из них. И впервые за очень долгое время (не меньше полувека) я перестал себя жалеть. Когда-то давно, когда мои ноги ходили, я сражался за то, чтобы быть собой – мне особо никто и не мешал, потому что тогда – я был спокойным, тихим, замкнутым ребёнком. Затем, я боролся за то, чтобы остаться таким, каким я был – это уже было не просто; ежедневное общение с идиотами – кого угодно может вывести из себя, а затем сломить и сделать таким же дураком. Теперь – я принял то, что я есть.

Полоумный полумуж.

Всегда любил 2в1.

Я вдыхал аромат кофе и розы у себя на подоконнике. Дул лёгкий ветерок.

Я оказался снова стал двадцативосьмилетним контрабандистом, гуляющим по Андрасси утса в Будапеште: снег в тот день шел стеной – и ничего не было видно, а под руку, прижавшись ко мне, шла моя жена Анна и маленькая Маша чуть ли не впилась мне ладонь. Это было дно моего семейного счастья. Ничего не осталось от тех времён. Только площадь в конце улицы с её всадниками видели и помнят, как этот убогий человек любил жизнь; и готов был жить дальше ради любимой жены, поговаривая:

– А это – всё ты виновата. Говорил же – будет буря; говорил же: давай останемся в отеле и подождём часок. Нет – будем переться ни свет, ни зоря.

– Да закрой ты рот, придурок! Простудишься ведь!

– Нужно поскорее куда-нибудь заглянуть. Пофиг, что здесь всё в три раза дороже.

И мы заходим во внутрь ресторана. И пьём вино (Маша блаженно сёрбает апельсиновый сок). Когда проходит буря, все вместе идём на Площадь Героев. Оттуда – спускаемся к Дунаю по знакомой уже нам улице. Переходим берег. Подымаемся к замку на горе. А вечером, на корабле, стоим на верхней палубе и молча смотрим на ночной Будапешт с реки. В руках у нас шампанское; у Маши – сок.

И жизнь кажется короткой. И жизнь кажется волшебной.

Покончив с завтраком, я долго вглядывался в кофейную гущу на дне чашки, пытаясь разглядеть в ней свою судьбу, но наблюдая только своё прошлое.

За окном: я впервые целую Анну – прямо под узкими сводами Норазма, что через эту узкую дорогу – мне шестнадцать; ей – не знаю сколько. Но я счастлив. Мне нравится – ей, надеюсь, тоже. И мы не думаем о будущем, которое окажется для нас общим. Мы думаем тогда, что просто любим друг друга.

И мы ненавидели друг друга всегда.

Почти.

Норазм уже давно смотрел прямо на меня. Его взгляд был лёгкий, как огромное облако и заставлял настораживаться. Я делаю вид, что не замечаю его.

Я заслужил его внимание, потому что каждую ночь я вижу не свои сны, а сны Олле. Ему снится, как аккордеонист и скрипач встречают друг друга – каждый раз по-разному.

Норазм как бы говорит мне:

«Я знаю, что ты читаешь мои сны».

Я ничего ему не отвечаю, потому что не знаю как.

«Почему тебе ничего не снится?»

Он добавляет:

«Ты знаешь, что бывает, когда человек не видит собственные сны?»

Ох, конечно же знаю.

«Ты знаешь, что тебе жить осталось совсем немного»

Сама проницательность – эта чёртова галлюцинация.

Когда я увижу свою Анну вновь и мы поссоримся снова – даже после смерти – только тогда я снова начну жить.

Сонус открывал кафе. Иногда, сквозь окна, я видел, как посетители оживлённо что-то говорят друг другу. Только по движению их губ я мог догадываться, о чём они говорят. Эти люди рассказывали друг другу истории. Их всех собирал Сонус в качестве личной коллекции, которую не показывал никому, кроме забредшего когда-то на эту улицу молодого человека, которые после этой встречи – стал писателем. Бруксис утверждал, что юношей был ни кто иной, как сам Хорхе Луис Борхес, но правды не знает никто. Кроме Сонуса, который берёг каждый свой секрет.

Его соседу, Норазму, не было никакого дела до своего соседа – ему хватало себя самого. Такие дома: никогда не выходят хорошо на фотографиях; им не нужен никто, кроме них самих; в них часто водятся привидения; они всегда вдалеке от центра, где много людей. Они отшельники. Но Норазм – очень отличался от своих братьев по духу, хоть и имел с ними главную общую черту – замкнутость и самодостаточность. Но Норазм – он всё своё бытие пронёс на себе тяжесть городского одиночества, которое так похоже на умершую брачную любовь – когда двое не испытывают ни притяжения, ни страсти между собой и живут лишь за счёт эха былых чувств. Они одиноки вместе и их одиночество сильно, и будет с ними до конца. И только Норазм мог жить с ним в гармонии.

Никто никогда не поймёт этот дом. Может, скрипач о чём-то таком когда-то задумывался – но не более. За всю его историю, в нём жили разные музыканты, художники и поэты. И ни один из них так и не стал счастливым. Бруксис – другое дело. Но Норазму – было всё равно.

Призрак дома не был из ряда тех привидений, который всячески намереваются испортить жизнь сожителям. Он был – скорее, мимолётным наваждением, которое имеет отношение к реальности лишь до тех пор, пока зритель верит в его существование. Мало кто замечал в знаках, которые видел каждый день, присутствие внешнего духа. Но я, который ничем другим не занимался, кроме как грезил наяву и сходил с ума от скуки, научился понимать знаки, нарисованные светом на воздухе – и в них, я увидел фантома.

Призраки – живут только в тех домах, которые считают своими. Только прозрачный силуэт в одном из окон Норазма – понимал и принимал всю его сущность; с которой, порой, не соглашался даже Бруксис. И только Норазм – мог стать домом этого невидимого существа. И они приняли друг друга; и стали жить вместе. Призрак не мешал жильцам дома и даже не заявлял о своём присутствии; а те – не мешали ему. Это и было – одиночество в одиночестве.