Книга Извращений

Она потушит сигарету и сделает глоток кофе. Музыкант будет на пике своей виртуозности.

– Куда ты поедешь? – спросишь ты.

– Знаешь, я всегда мечтала увидеть Тибет. Может быть, ещё успею. У меня вылет сегодня утром – через пару часов. Я все деньги, что у меня были, потратила на это путешествие – только в один конец. Видишь, как мало времени у нас осталось.

– Я ждал четверть века, – выдержав паузу, скажешь ты, – ради этого последнего разговора с тобой. Я не хочу тебя снова терять. Я хочу поехать с тобой.

– Нет, – она заглянет тебе в глаза, – разве, этот разговор стоит того, что бы ждать его так долго?

– Стоит. Если бы нужно было бы ждать ещё дольше ради более короткой беседы – я бы ждал.

– А что нам ещё остаётся делать? У тебя есть идеи?

– Полетели вместе.

Она снова покачает головой.

– Ну почему?

– Я еду туда умирать. Я слишком люблю тебя, дорогуша – поэтому, нет. Это – только мой путь; у тебя – есть свой. И не нужно тратить на меня время; лучше, потратить его на искусство.

Она улыбнётся.

– Мы с тобой – такие смешные тупицы. Мы ходим пьяными наугад по лету своей жизни, не считая минуты, не замечая жизни, которая проходит мимо нас, пока не проходит по нам. И вот, уже осень; уже конец нашей зимы. И что нам с тобой осталось? Каких-то жалких пару минут?! И на что мы их с тобой потратим?

Ты пожмёшь плечами, не моргая, не отводя от неё глаз.

– Будем молчать.

И вы будете молчать, поскольку всё, что можно было сказать – уже будет сказано.

Затем, без всяких лишних слов, она потушит сигарету, встанет, поцелует тебя и уйдёт. Вы оба будете знать, что не встретитесь – больше никогда. Мы сможешь проводить её хотя бы до аэропорта – но ты поймёшь, что от этого – будет только хуже. К тому же, в Лхасе, находящейся под игом Поднебесной – тебе делать будет совершенно нечего. То-то и оно.

Спустя какое-то время, ты тоже встанешь, расплатишься по счёту и направишься домой, заранее зная, чем будешь заниматься, когда вернёшься.

У большой умницы Карла Густава Юнга, которого я не имею права не упомянуть, есть хорошая фраза: «Ты – не то, что с тобой случилось, а то, что ты с собой сделал». Так: что ты будешь делать с самим собой?

По дороге домой, на тёмных пустынных улицах, ты встретишь привидение Музыканта. Он будет играть на трубе старую мелодию для невидимых слушателей – они есть, хоть их никто никогда не замечает. Ты подойдёшь к нему; он подмигнёт тебе, но не прекратит играть. Только, когда старая и грустная, как и весь его джаз – кончится – он опустит трубу и ты увидишь, как он искренне улыбается тебе. Ты воспользуешься моментом, оглянувшись вокруг – и начнёшь хлопать – мало ли кто подумает, что ты аплодируешь пустоте и сочтёт тебя за совсем чокнутого; хоть ты таким – уже будешь. А возможно, что на какой-то миг – ты исцелишься от всех болезней, от которых страдает общество и все их больные умы.

– Мы были великанами. Нам играли на трубе и на виолончели. И мы даже не заметили, как с ног нас сбил взмах крылышка мотылька. И кто мы после этого!

Он продудит ля-минорную гамму и скажет:

– На самом деле – есть только два инструмента: это – труба и виолончель.

– Почему только два?

– Труба играет, когда мы рады жизни; а виолончель – когда мы всё, наконец, понимаем и нас переполняет грусть. И оба они – играют вечно и одновременно.

Он снова возьмёт в губы трубу, пристально вглядываясь в какую-то тоску в пустоте. Ты уйдёшь от него – как можно подальше от места, которое переполняют призраки твоего прошлого.

Ты зайдёшь к себе в дом. Подымишься на третий этаж. Ты у себя в мастерской. Повсюду: грязные чашки, льняное масло, кисти, холсты и краски; последние везде: в чашках, в стенах, в воздухе. И в этом мире – тебе придётся жить из месяца в месяц; из года в год. И единственные, кто ещё сможет составить тебе компанию – это привидения. В этой жизни: ничего никогда не произойдёт; тебя ждут только: часы, дни, месяцы, проведённые за бесконечной работой. И ты по-прежнему – будешь никем.

В руках у тебя – кисти; перед глазами – холст; за спиной – космос. Ты перепробуешь все существующие техники и стили; благо – времени у тебя будет предостаточно. От абстракционизма ты вернёшься к импрессионизму и фовизму; а оттуда – к классицизму и барокко. Ты пройдёшь и испытаешь на себе всю эволюцию в искусстве на себе – в обратном порядке. И от эпохи возрождения – ты прыгнешь в двадцать первый век – к прессионизму – к граффити на холстах. Очень странное чувство, когда от классических пейзажей и натюрмортов с портретами – ты перейдёшь к кислотным надписям: «Jesus-666», «Madonna-999» и тому подобным шрифтом, который с первого раза – невозможно прочитать.

Ты поймёшь и прочувствуешь всю живопись, когда-либо существовавшую. Ты поймёшь: каким именно образом у человечества менялось восприятия к тем или иным формам графического извращения; и как варьировалось понятие сакральности. Фламандские натюрморты – картины Дюшана. Парижская богема – Пикассо и Брак. Сезанн и Матисс. Моне. Понял всё. Познал всю глубину бездонной пропасти искусства… Но чего– то не хватало – последнего штриха. Что ещё не познано? Какую картину можно назвать бесконечной? И к какой точке ведёт искусство, когда оно уже погибло?

И пришло время разорвать холст.

Всемирное Движение №7

– Когда я был молодым – у меня была странная мечта, – скажет тебе старик Гарри, – когда стану постарше – думал я – я уеду в Гайану и буду целыми днями лежать в луже, пить ром и слушать уличную музыку.

А ведь ты всё ещё будешь помнить слова Теодора Драйзера, произнесённые юным Каупервудом: «Нужно иметь дело и общаться только с теми, кто богаче и влиятельнее тебя, чтобы превзойти их; на всех прочих же – не обращать внимания». Но только истинный сумасшедший может так поступить – станешь думать ты и выберешь себе в собеседники старину Гарри, которого можно будет слушать часами и ни слова не понимать. Одиночество, порой, бывает невыносимым даже для самых стойких; хоть и некоторые люди, говорят – жить без него не могут.

Гарри, тем временем, будет продолжать вести свой монолог о том, как хорошо было бы сейчас лежать в луже где-нибудь в Гаване с бутылкой рома в руках.

– Зачем тебе это? – внезапно спросишь ты, делая глоток кофе.

За окном кофейни «Утомлённое Солнце» будет проходить митинг подростков-демонстрантов, которые непонятно что кричат на всю улицу и попробуй разбери, что им ударило в голову сегодня. Ведь это так весело: каждый день находить себе повод для голодовки и для пули в лоб.

– Что это снова происходит?

– А ты не знаешь? – удивился Гарри, – тю! Даже я знаю. В одном кинотеатре показывают фильм про один сюжет из жизни святого Антона Четвёртого.

– И что?

– Он там без нимба. Да и вообще: в будуаре с молоденькой девушкой. Искусство, короче говоря. Завтра на этом же месте будет проходить митинг в честь поражения или победы местной футбольной команды – как карты выпадут. А послезавтра: будет рок-фест и снова митинги…

Ты посмотришь на толпу демонстрантов, от слова «демон».

– Их же тут тысячи. Такая мелочь всех их оскорбляет.

– Нисколько. Ты что – первый день в этом мире или как?! Просто сиди и наслаждайся кофе с ромом, и не обращай внимания на зудящий шум в окне – лучшая жизненная позиция, с помощью которой – я и прожил столько лет.

Тебе захочется закричать на всю кофейню, что ты думаешь обо всём это; но ты, едва раскрыв рот – решишь, что эти ничего не исправишь и просто решишь промолчать.

– И не говори, – прочтёт твои мысли старина Гарри.

За окном будут гореть мусорные баки; толпа молодёжи будет забрасывать какое-то здание камнями.

– А это не опасно?

– Не для нас, дружище.

– Позор.

– И не говори. А самый большой позор – нам, за то, что пока всё это происходит – мы просто сидим и смотрим на это из окон.