Точка с божьей коровки

Ты ночью задуши меня подушкой.

Командир крови

1

Кровь, не шуми, не приливай к лицу.
Твой зов услышан, мелкой дрожью встречен.
Не подводи, блуждая по кольцу,
я слишком хрупок и недолговечен.

И я всегда не там, где стоит быть.
Люблю не тех и никогда – взаимно.
Сужает время взгляд. В глазах рябит.
Везде темно искусственно и зимне.

Восход всплывает краскою глубин —
взрывоопасной смесью в небе пьяном.
Кровь заливает, врет, что я любим,
и дарит свет вторым, небесным планом.

2

Надо быть бодрым! А если сонным – хотя бы пьяным!
Самым быстрым ковбоем Востока – но вот, непруха.
Показывают, как наказывают. Переменным и постоянным
током и прочим потаканием телу в присутствии духа.
То взрыв небесный, то подземный. Пыхтит командир рядом:
«Ложись, вставай, беги, проси у господа помощь…»
Я командую только собою, не всем отрядом.
Позади меня прах и пепел, товарищ – ни фрукт ни овощ.
Только дождь позади меня – груда гудящих капель,
тысячи одноклеточных образцов долгополых шинелей.
Я тяну свое тело по грязи плюс телефонный кабель.
Свет и связь прерываются, господи. «Schnelle, schnelle…»

«Слышу, как взрываются бомбы в его голове…»

Слышу, как взрываются бомбы в его голове,
как по трубочке время пенится, точно cola.
Тошнокола со дна стакана, пей даже две —
я не пью, в глазах твоих блеск блуждающего осколка.

Свет дыханием сырости зачат в смертельные дни.
Жизнь короткой и славной будет (эй, хватит булькать) —
как узнать бы точнее по солнцу, по ветру и
по луне на струнах моста в колыбельной люльке,

что еще приготовит время. Зимы пирог?
Взбитый снег на сухом корже, снеговик с лопатой!
Я хочу ощутить сквозь кожу, как ты продрог,
и дрожать до конца с тобой под стеклянной ватой.

А потом теплом защекочет небо, зашевелит.
Разморозятся облака, поплывет картина.
Я хочу ощутить сквозь кожу, как жизнь болит.
И тепло на лице, будто солнечная урина.

«Снаружи идет война, я, конечно, годен…»

Снаружи идет война, я, конечно, годен.
Здесь мои стол, кровать, в кровати жена.
Значит, этот с ней рядом – я, а не меч господень.
Снится покой. Внутри тишина.
И берегу себя, но когда воюю,
впадая в чужие «я», я – агент двойной,
вспоминаю немецкую сторожевую,
дворового дебила, гонявшегося за мной,
полеты в космос, балеты, фронты, атаки,
потоки страха, по?том въевшуюся боль,
хитрована с женой и сыном, бесстрашных даки,
до победы бьющуюся голь.
Пото?м всем достанется на орехи,
на мыло, на водку от победителей войн.
Снаружи идет война. Саперы, морпехи,
крысы штабные, вести с передовой.

«Человек лежит, читает, никому не мешает…»

Человек лежит, читает, никому не мешает.
Другой приходит: «Помоги снять сапоги, дорогая!
Умаялся!» А потом языком смешает
водку с хлебом, боль с кипятком для чая.

Человек смеется – аж слезы брызжут, —
до надрыва смеется, усталость ему неизвестна.
А другой в сомненье – не заработала б грыжу:
«Лежи, дорогая, читай со смешного места».

«В голове больше нет ни слов, ни нот…»

В голове больше нет ни слов, ни нот.
Чистое небо. Не отследишь полет.
Нет остановок в небе на сон и суд.
Слова только сделают хуже, когда придут.

Без них было проще смотреть на летящий прах,
на снег, расплывающийся в лучах;
знать, что захочешь вернуться, а не к чему.
И за полетом следишь по себе самому…