Платье королевы

– Да, время пролетело незаметно. Я позвоню тебе через пару дней, хорошо?

Она крепко обняла бабушку, и Нэн, хотя и не любила проявлять чувства, обняла Хизер в ответ. Она всегда обнимала Хизер в ответ. И всегда ждала у своей двери, пока Хизер дойдет до лифта и пошлет ей воздушный поцелуй.

Она вошла в лифт и послала бабушке воздушный поцелуй, потом двери закрылись, и остаток дня Хизер посвятила делам, о которых теперь даже не вспомнить. Она попрощалась с Нэн, не зная, что больше они не увидятся, что у нее не будет возможности сказать столько важных слов.

Она не знала, что прощание окажется последним.

– 4 –

Энн

10 марта 1947 г.

Энн проснулась еще до того, как в шесть часов прозвенел будильник. Она почти всегда открывала глаза за несколько минут до звонка. Чтобы не успеть передумать, она рывком сбросила с себя гору одеял и села, свесив ноги с кровати. Только тогда протянула руку и выключила будильник.

Энн поняла, что оставила тапочки на полу у кровати; обычно она не забывала засунуть их под одеяло перед сном. Скользнув ногами в ледяные тапочки, Энн невольно ахнула, хотя и была в теплых носках. Еще больше ее разочаровали клубы пара, вырывавшиеся изо рта вместе с дыханием.

Она надела халат, спустилась по лестнице и пошла в кухню, по пути забрав на крыльце бутылку молока – в ней звенели мелкие льдинки. Потом долго стояла перед раковиной, прежде чем включить воду. Затаив дыхание, Энн полностью повернула вентиль крана. Ничего. Трубы снова перемерзли.

Они с Милли научились всегда держать чайник полным, потому что хуже перемерзших труб может быть только отсутствие воды для чая. Энн вылила в миску немного воды, чтобы умыться и почистить зубы, поставила чайник на огонь и поспешила в туалет. Когда трубы перемерзли в первый раз, еще в январе, Милли принесла из магазина, где она работала, старинный ночной горшок. «Мистер Джолифф посадил в горшок папоротник, но растение давно погибло, и мне разрешили забрать его домой. Горшок, не засохший папоротник». Конечно, его не назовешь полноценной заменой настоящей уборной, и все же немного поступиться своим достоинством лучше, чем терпеть до самого Лондона.

Вернувшись на кухню, Энн вымыла руки водой из миски и вспомнила о завтраке. Нашедшейся горбушки черствого хлеба хватит только на два тонких ломтика, пусть они достаются Милли. Еще были остатки каши. Потребовалась всего минута, чтобы подогреть кашу, – даже чайник не успел закипеть. Не садясь за стол, Энн быстро расправилась с завтраком.

Засвистел чайник. Она залила кипятком чайные листья, которые заваривала уже дважды, и плеснула воды в кастрюлю и тарелку, из которой ела кашу. Пусть отмокает в раковине, пока Энн не вернется с работы. Чайные листья едва окрасили воду; похоже, большего от них ждать не приходилось. Энн добавила молока, и хотя вкус не стал намного лучше, горячая кружка по крайней мере грела руки.

Она пошла назад в свою комнату, нащупывая путь в темноте, потому что Милли нужно вставать лишь через полчаса; будить ее не хотелось. В холодной спальне Энн быстро оделась, выбрав самое красивое платье и кардиган. Обычно на работе она носила белый комбинезон, но сейчас он лежал в сумке, в которой они с Милли каждый понедельник отправляли миссис Коул вещи для стирки. Плата за стирку одежды и постельного белья была роскошью, однако ничего другого не оставалось, ведь и Энн, и Милли работали. Конечно, мелкие предметы одежды, а также все деликатные и дорогие вещи они стирали сами. Миссис Коул отлично управлялась с прочными тканями, а вот пуговицы и отделка вполне могли после стирки исчезнуть с платья.

Рядом со светильником на стене висело зеркало, и Энн встала перед ним с расческой в руке. В прошлом году она совершила большую ошибку – сделала челку. Прическа ей решительно не подходила, и сейчас, почти девять месяцев спустя, волосы еще не отросли. Она убрала челку со лба и закрепила пряди заколками-невидимками.

Кожа у нее стала слишком белой, а летние веснушки – они так нравились Энн! – почти исчезли. На бледном лице серо-зеленые глаза выделялись еще ярче, да и цвет волос ее совсем не красил. Морковный – вот что это был за цвет. А мама всегда говорила, что у Энн волосы цвета засохшего абрикосового варенья.

Цвет волос, огромные яркие глаза и даже веснушки, особенно в детстве, делали Энн несчастной. В школе ее постоянно дразнили мальчишки, а некоторые девочки обходились с ней и вовсе жестоко. Даже подруги порой предлагали Энн попробовать крем для загара или краску для волос.

Один юноша сказал Энн, что считает ее симпатичной. Это было летом перед войной, вскоре после смерти мамы, и Энн ощущала себя потерянной, словно не на своем месте. Наверное, ей следовало остаться дома, а не идти на танцы. Даже Фрэнк и Милли, недавно помолвленные и раздражающе счастливые, отдалились от нее. Только Джимми держался рядом весь вечер и во время последнего танца прошептал ей на ухо:

– Я думаю, ты милая. Не обижайся на мою прямоту.

Еще несколько месяцев Энн улыбалась при одной мысли об этом моменте. А потом Джимми погиб в Дюнкерке, и воспоминания стали горчить. Она знала беднягу недостаточно, чтобы оплакать как следует, и все же его добрые слова еще много лет грели ей душу. Кто-то когда-то счел ее милой. Не красивой, а милой, что куда как лучше. Комплимент, сказанный из честности, а не из вежливости.

Какое-то время ей казалось, что она любит Джимми. Они писали друг другу после того, как он ушел на фронт и был отправлен во Францию, однако в письмах никогда не выходили за рамки обыденных тем вроде погоды и еды. А потом его убили. Когда Энн представилась родителям Джимми на похоронах, они не поняли, кто она такая.

Энн отвернулась от зеркала. Что толку об этом думать? Она не из тех женщин, при виде которых у мужчины подкашиваются колени, и размышления на этот счет не приведут ни к чему, кроме опоздания на работу.

Она подошла к двери в комнату Милли и тихонько постучала.

– Ты встала?

– Да. Почти, – раздался приглушенный голос.

– Поднимись с кровати, иначе опять уснешь. Не забудь сегодня отнести белье миссис Коул.

– Не забуду. Как поступим с ужином?

– У нас есть немного картофеля. Давай сделаем пирог из остатков тушеного мяса.

– Договорились. Хорошего дня!

– Тебе тоже. Ой, забыла сказать: трубы снова перемерзли.

– Замечательно. Все больше поводов встать с постели.

– Сочувствую. Наверняка трубы оттают, когда солнце взойдет. Ладно, мне пора.

Она в спешке выскочила за порог, не утруждая себя сбором обеда, поскольку проще и дешевле поесть в столовой на работе. Повалил мокрый снег, а зонтика не было – ее зонт окончательно развалился еще неделю назад. Когда Энн добралась до станции, шерстяная шляпка, тоже доживавшая свои последние деньки, превратилась в бесформенную мокрую тряпку.

По крайней мере, поезда ходили, даже повезло сесть в привычный вагон. Мужчина напротив читал газету «Дейли мейл», его внимание приковали сводки футбольных матчей. Энн разглядела заголовки на первой полосе – вариации на хорошо знакомые темы: ухудшение погоды, нехватка продовольствия, коллапс экономики, волнения в Индии.

На Майл-Энд она перешла на центральную линию, но пришлось пропустить два поезда, прежде чем удалось протиснуться в вагон. Запах влажной шерсти и пота был почти невыносим. Вот что бывает, если урезать норму мыла.

Через девять остановок Энн выпрыгнула из поезда, едва он остановился на станции Бонд-стрит. Она поднялась по лестнице – эскалатор так и не починили, а может, просто экономили на нем электричество – и вышла на улицу. Под колючим дождем ноги сами несли ее в ателье Хартнелла – так же, как вечером понесут ее домой.

Главный вход с Брутон-стрит предназначался для мистера Хартнелла, заказчиков и руководящих сотрудников, таких как мадемуазель Давид. Остальные заходили в здание со стороны Брутон-плейс и, обмениваясь приветствиями, устремлялись по лестницам.

Энн повесила пальто и шарф на вешалку, а шляпку оставила на радиаторе отопления, хоть и не надеялась, что она высохнет. Затем прошла по лабиринту коридоров в свой второй дом – в главную вышивальную мастерскую, где проводила почти каждый будний день последние одиннадцать лет. Все здесь было настолько знакомо, что Энн могла бы передвигаться с закрытыми глазами.

Тяжелая металлическая дверь, короткий лестничный пролет с шаткими перилами. Ряды пялец – простых деревянных подрамников с натянутыми на них полотнами ткани. В одной стене – окна высотой до самого потолка. Множество ламп, чьи электрические шнуры скручены так, чтобы направить свет в нужную сторону. На беленых стенах множество эскизов, образцов и фотографий – наброски и снимки платьев для женщин королевской семьи. Низкие столики по периметру мастерской, заставленные подносами с бисером и блестками, коробками с пуговицами и мотками шелка для вышивки.

Мисс Дьюли то и дело просила учениц и младших сотрудниц расставить все по местам, но порядок редко поддерживался дольше недели. Совсем скоро они примутся за следующий важный заказ: наряды для государственного приема, набор театральных костюмов или платья для американского покупателя – и тогда в мастерской вновь воцарится искусно организованный хаос.

Энн не беспокоилась по поводу беспорядка – она всегда знала, где найти то, что нужно. Кроме того, офис самого мистера Хартнелла тоже образцовым не назовешь. Энн бывала в той части мастерских – относила готовые образцы вышивки; стол модельера обычно покрывали книги, письма и принадлежности для рисования, а один край был отведен для рулонов ткани и кружева, таких тонких и ценных, что один ярд легко мог стоить больше, чем Энн зарабатывала за год.

В мастерскую влетела стайка девушек, они с шумом сбежали вниз по ступеням, галдя и нарушая уютную тишину.

– Смотри, Энн! Смотри! – воскликнула Рути. – Давай, Дорис, покажи ей.

– Да, покажи! – взвизгнула Этель. – Просто вытяни руку.

Энн подошла ближе, не догадываясь, что их так взволновало.

– Я не…

– Как ты не понимаешь! Дорис обручилась!

– Прекрасная новость, – сказала Энн. – Кольцо очень красивое, – добавила она, хотя успела взглянуть на него лишь мельком, прежде чем подруги окружили Дорис.

– Он спросил меня вчера, сразу после воскресного обеда с мамой и папой. Я помогала мыть посуду. Он подошел и встал на одно колено. А у меня руки еще в мыльной пене!

– Так романтично! – проворковала Рути. – Что сказала твоя мама?