Блондин хмыкул и поблагодарил старика за рассказ, но напоследок поинтересовался:
– А кто самым первым переправляется с вышивкой?
Старик хмыкнул и с готовностью отвечал:
– Вестимо, Клим-купец. Весь товар, что из Руйги, на лодки грузит, только один короб в Буруне сторгует. Деловой мужик, бирюк. Вот, к местной вдове сватался, да она отказала… за старика-вояку выскочила…
– Надо же! – Протянул Альфред. – Как зовут её, не помните?
Старик натужно закашлялся, и попутчики не сразу поняли, что он смеётся.
– Хайра её звать. Ладная бабёнка, молодая, хозяйственная. Двор у неё большой, лучший сыр только от неё брать надо. Батька ейный помер давно, сестёр нет, вот всё хозяйство ей и осталось. Сильная, верная. Женился б, да стар больно!
Гарри засмеялся, старик вторил ему, и только Альфред отвлечённо улыбался, думая о чём-то своём.
На берегу туман отступил, но, не успели путешественники увидеть свет, опустилась ночь. Старик махнул им рукой и отчалил, его спину проглотила речная темень. Гарольд не мог унять дрожь, наблюдая, как волны тумана потемнели с закатом солнца, и как их бег ускорился. То и дело он различал в мрачном потоке белёсые силуэты, будто призраки неслись вниз по реке, в Рдяное озеро, к Мятежным землям, являться беглым каторжникам наяву и во снах.
– Ждёшь кого-то? – обернулся к напарнику Альфред, насмешливые искорки плясали в его глазах. Прапорщик вздрогнул и поспешил за начальником, к смутному силуэту городских ворот. Стояла непроглядная темень, и Альфред упрекнул себя в легкомыслии: он знал, что на Периферии нет ночного освещения, а все местные жители ложатся спать сразу после заката. Ускорив шаг, он обдумывал реплики в разговоре с разбуженным хозяином двора, к которому они постучатся на ночлег.
– Город, как ты помнишь, пограничный. Обнесён стеной, ворота со стороны Переправы и ровно напротив, на дорогу в Руйгу. Надеюсь, по ночам они не…
Нервный смешок вырвался из его губ. Добротные створки в два человеческих роста были наглухо заперты изнутри.
– До утра… – резюмировал Гарри, предвкушая не самую тёплую ночь. Деревья уже облетели, близились первые снегопады, и в тёмное время земля покрывалась изморозью, а трава становилась ломкой от ледяной корочки. – Эгей! Есть кто-нибудь?
Ответа не последовало. Альфред вздохнул и с надеждой предположил:
– Может, рядом с другими воротами есть часовой?
Вздохнув, прапорщик двинулся вслед, вдоль городской стены. Как назло, с этой стороны не было ни одного дома, только тёмная громада деревьев виднелась по левую руку. Видно, здесь редко ходили: тропинка была узкой и неровной, она то падала в глубокие лужи, то взлетала на насыпной вал, но Альфред заметил: никогда, ни перед каким препятствием дорожка не отдалялась от стен больше, чем на два шага, и так испуганно жалась к ним, что полковнику стало не по себе.
– Заметил, как люди боятся отходить в сторону? – спросил он спутника. Тот загнанно пыхтел сзади: конечно, он это заметил. Местные предпочитали взбираться на муравейники и топать по лужам, лишь бы не отойти от родной стены на лишнюю пядь.
Путники устали брести в темноте, поминутно спотыкаясь о корни и комья мёрзлой земли, но вдруг Альфред замер, а прапорщик сослепу налетел на него.
– Что такое, полков… – тот посторонился, и Гарри вскрикнул от шока.
Кружево голых веток осталось позади, и теперь перед ними стоял Лес, не прикрытый лиственной порослью. Ровные, одна к одной сосны терялись маковками в темноте, а их ветви, трещины в их коре – до ужаса точные и одинаковые – светились мерным нефритовым сиянием.
– Быть того не может, – брюнет попятился и упёрся лопатками в стену. Альфред, наоборот, сделал шаг к Лесу, но замер: посередь жуткой тишины раздался шорох. Он прозвучал далеко и едва слышно, но мужчина мог поклясться: это был кто-то в Лесу. Там кто-то не спал.
– Может, пойдём? – косея от страха, прошептал Гарри. Полковник, не двигаясь, напрягал зрение, но тщетно: сквозь сплошные ряды веток не удавалось ничего разглядеть.
– Идём, оно нас не услышит оттуда… – взмолился прапорщик, отступая вдоль стены боком. Альфред усмехнулся:
– Может, и услышит.
Шорох повторился. Брюнет вздрогнул: ему показалось, теперь он был ближе.
– Услышало…
Альфред посерьёзнел.
– Идём. Медленно. Тихо.
Военные двинулись по тропинке, осторожно переступая через сухие ветки и подёрнувшиеся ледком лужи. Гарри вздрагивал каждый раз, когда ему чудился шорох или вздох, а блондин не прекращал оглядываться на стену деревьев. Время для них потерялось, а шершавые лапы страха схватили за рёбра; путники всё крались и крались вдоль стены, ночной морозец щипал им руки и лица. Вдруг Гарри врезался лбом в прочную балку и чуть не вскрикнул от неожиданности. Альфред зажал ему рот и выдохнул: они вышли к воротам. По сравнению с теми, что были у Переправы, эти были куда выше и прочнее, и, о чудо! за ними виднелся крохотный лучик света. Боясь быть слишком громким, полковник шепнул Гарольду снять плащ и проговорил в щель между створками:
– Эгей! Мы от реки, переправились слишком поздно! Впустите, будьте добры!
За воротами раздались шаги, и грубый голос отозвался:
– Сколько вас?
– Двое, – ответил полковник, ликуя, что им не придётся ночевать по соседству с громадой Леса.
– Я не могу открыть ворота, – прозвучало с той стороны. – Хотите войти – забирайтесь.
Альфреда по затылку ударил узел верёвки, переброшенной из-за ворот.
– Только быстрее!
Повинуясь напутствию, Гарольд уцепился за верёвку и полез вверх. Блондин придерживал свободный конец, чтобы тот не болтался, и неотрывно смотрел в сторону Леса. Таинственный шорох не повторялся, но у мужчины было стойкое ощущение, что за ним наблюдают. Сколь он ни вглядывался в границу стволов, до которой было двадцать шагов, нигде не мелькнуло ни тени: в слабом свечении деревьев она была бы заметна. Глаза его уже болели от напряжения, но глухой голос прапорщика позвал его сквозь прочную древесину:
– Пол… Фред!
Альфред оценил смекалку подчинённого: военных в этом городе не любили, и сменить имя никогда не бывало излишним. Он покрепче ухватился за канат, нащупал высокий узел и подтянулся, обхватывая ногами конец. Когда он добрался до верха, то скинул смотанную верёвку часовому (привычка собирать канат, чтобы за него не ухватились преследователи, прикипела к блондину во времена Урбдских кампаний). Усевшись на створку, он уже собирался спрыгнуть, но в последний раз обернулся и замер, потерял равновесие и рухнул прямо на Гарольда. За ту секунду, когда он смотрел на Лес, Альфред успел понять, почему никого не увидел внизу.
В темени крайнего дерева, ровно на высоте ворот горели два светло-вишнёвых глаза.
– Прямо как в детских страшилках, – пробормотал себе под нос блондин, пока часовой вёл их к своей будке. Она располагалась недалеко от ворот, на пороге их встречал сменщик, они с товарищем обменялись дежурными фразами:
– Едва стемнело, подобрал этих.
– Вернись на пост, Ефим. Я приду к своей вахте.
– Захвати чего пожевать.
Часовой развернулся и зашагал к воротам. Его напарник ухнул, как старый филин, и пригласил путников в будку. Там было так тесно, что втроём стало невозможно не задевать друг друга локтями.
– Зато не сквозит, – усмехнулся сторож. – Меня Рагнар звать, я из местного гарнизона. А вы кто таковы будете?
На крохотном столике чадила лампа, часовой плюхнулся на низкий стул, напротив сел Альфред, а Гарри остался стоять в тёплом углу, прислонившись к спине полковника. Тот, увидев рядом с лампой колоду засаленных карт, принялся их тасовать.
– Мы с кузеном едва переправились, да уже поздно было. Со стороны Барды часовых не дозвались, решили сюда идти. Я Фред, его Владом звать. Мы к дядьке приехали, Йозефу Олдерну.
Рагнар крянул «Раздавай!» и призадумался. Под нелепой вязаной шапкой зашевелились мясистые уши, когда он пожевал губами и выдал:
– Пропал ваш дядька-то, хэк!
Блондин ухнул искренним ужасом. Гарри побледнел и кивками поддержал его от стены.
– Как так?! Давно?
Рагнар почесался, зевнул – пахнуло ядрёным луком. Грохнув ладони на стол, он потребовал:
– Раздавай! – и первый взялся за карты, ловко выпущенные пальцами Альфреда. Оба они молчали, пока стражник не выдал:
– Мастак ты играть, парниша. А дядьку твоего мы и не искали.
Прапорщик возмутился:
– Почему?!
Мужик с лютой корчей отбился от карт полковника и заскрипел:
– Жил он тихо, хороший был человек. Хозяйство Хайре поправил, твёрдая ж рука завсегда нужна. Кузнецу помогал, с Климом дружил – часто они вместе вдоль пашни ходили.
– Отчего ж не искали, когда пропал? – подал голос блондин, разменяв козырей на брошенную стражником мелочь. – Пил, что ли?
Тот нахмурился и с грохотом скинул карты в биту.
– Аль дядьку забыл?! Не пил никогда, только квас да тан полуденницей! А не искали, бо знаем, где сгинул.
Гарольд сглотнул. Полковник закончил партию, кинув Рагнару трёх дам, тот ругнулся и бросил туза – единственного.
– В Лесу? – голос Альфреда был таким глухим, таким тусклым, что прапору показалось – он состарился на полвека.
– В Лесу, – ответил стражник, мотнул головой и раздал по новой. Брюнет вздрогнул: его бил озноб, стоять без плаща было зябко. Он вывернул ткань внутрь погонами и накинул на плечи, надеясь, что рассвет будет ранним и тёплым.
Замасленные карты шлёпнулись о стол. Альфред и не думал сдаваться.
°
– Красивое селфи, – сказал я, потеряв счёт километрам пролистанной ленты.
– Представь, как она его делала, и разонравится, – отозвался С-сан.
– Однажды человек изобрёл колесо. И покатилось… – протянул Сакамаки, а я хихикнул: он знал толк в колёсах. Конкретно сейчас я поставил на запись свой диктофон, о чём не пожалел. Ни разу.
Разве что на каждую сотню галактик, где С-сан выпил виски, хотя забыл, что достал его для кофе.
По-настоящему красивым бывает лишь отчаяние.
– Я бегу за ним, пытаюсь схватиться за ось, мои ноги устали, им непросто пришлось…
– Недавно видел старушку, она шла и так счастливо болтала, приложив руку к уху, о том, как её жизнь, что Зина-соседка – курящая тварь, а внуки забыли о бабке,
– …я бегу и бегу, теряю юность и славу, этот бенгальский огонь по ошибке зажжён был без пятнадцати полночь…
– у неё в руке радио.
– … он догорит до единственной цели ровно за восемь минут, погаснет искорка-нить, ведь смысл был
– не в том, чтобы слушать,
– а чтоб говорить.
Взросление – суть дуга, когда из низменной наивности мы падаем
(– Или взлетаем)
на годы цинизма, где уже распрощались с верой в то, что нас кто-то поймёт, но желание выразить собственную нутрянку столь велико, что с годами,
(– Кто дожил,)
мы возвращаемся к исходной точке надежды на то, что интересны кому-то, и прекрасней всего та смехотворная дерзость, с которой чужой ребёнок пристаёт к тебе и жалуется на велосипед, у которого сломана ось.
– Или старая дева, что сетует: у неё в инвалидной коляске скрипит
колесо,
Сакамаки смеётся. Пусть он некрасив, нелеп и нескладен, пусть он сломан, но, чёрт возьми, сколь прекрасно.
Однжды он позвонил в мою дверь и усмехнулся:
– Ты сможешь, я почуял великую панацею.
Он улыбался. Зрачки его скулили от жути страданий. Их чёрные, чёрные, чёрные колёса вращались в осях колесницы, правил ею сам Рагнарок.
– Ты сбрендил? Может, я
– Жёг миндаль? – он ласково засмеялся, мурашки не улеглись с тех самых пор. – Знаешь, я ведь чертовски…
Я слышал скрип оси и стрёкот поводьев.
– …чертовски хочу умереть.
Леди неправдоподобно ярко накрашена, видно – на камеру, она выгнулась и застыла, чтобы поймать себя ненаглядную в фокус, а поза растеряла естественность и стала так отвратительна, что мне захотелось блевать.
– Если у входа мокро, значит, снаружи снег. Перемотай колёсико мыши в настройках масштаба и вспомни: резину сменил?
– Эй, Сакамаки, человек может умереть от дистонии, своей ли, чужой ли?
Он засмеялся, искренне и до боли, и лучшей из безъюморных фраз отшутился:
– Разве что от горячего сердца. Знаешь, я…
…я не поскользнулся, ведь был осторожен, по наледи проще простого скользить,
– твоя искорка-нить?
– Рухнула в снег обгорелой громадой, но, клянусь,
после первой агонии придёт дикое логике, но душе спасительное успокоение: если менять уже нечего, любое страдание приносит радость, стоит просто…
Колосится рожь. Нераскрытыми тайнами дышат поля под безоблачной высью. Там, взметая душистую землю копытом,
тонкие ноги закидывая к голове,
я покоряю колосья каждым выдохом, каждым вдохом отпускаю им волю, мной живы люди и полевые цветы. Мою гордую спину не тяготит седло великого воина,
…просто смириться. В отчаянии есть величайшее счастье покоя.
Аз есмь – Красный Заяц, скакун-повелитель просторов Китая.
– Я никогда не любил колёса. Как идею, как суть и как символ, – признаётся С-сан, так спокойно и просто, будто диктует список продуктов на ужин. – Кроме, пожалуй, вот этой вынужденной,
но крайне закономерной
случайности.
Колёсико крутится с приятным размеренным треском, подаёт в дуло патрон, бенгальским огнём искрит капсюль,
и Сакамаки смеётся.
– Чёртово колесо!
Скрипит, скрипит колесница, ей-то незачем менять резину на зимнюю: наледь не страшна вестнику Хаоса.
Жаль, вышла
осечка.
≠
Покрытый ворованным, себя отдаю на съедение,
больно, не больно – вопрос
не имеет проблемы.
Топаю,
топаю,
вот он – мой
Сатурн,
замкнуло клеммы
в аммиачном облаке
космоса.
Голые, рослые, босые,
сердцами из Коза Ностры,
душами из дилеммы.
Замкнуто рушиться
в лице его простеньком,
кротостью клясть пресловутые розы,
смелостью сечь проржавевшие речи,
Милый, крыть нечем.
Нечем.
Желтизна режет сон, лён укрывает лицо – мне вокруг твоих
плеч кольцом, ожерелье ключиц, диадему-лучи целовать,
коренья морщин корчевать рдяным аммонием.
Ты моя сиолония.Мои Геркулесовы ямы.Над могилой моей синий газ.Мой Уроборос.Седина моих глаз.Милый!Пьяными, пьяными песнями пенились птичьи плечи,считала секунды со_дыхания сипом и сечью,взрыдывала вседозволенно, вытерласьо грудь твою веприной лаской,прятала в лёгочном ранце,в банке от краски,протуберанцы.Пейаконитмоих губ.Пускай он и груб,и тяжек, как монолит,но безумней моих путейне ведал ни табор Аттилы,ни мистерии древних племян.Напрочь лучше тебе позабыть меня,милый.?
Что говорят неудачники?
Жди, молчи, пожалуйста, не стоит Ему этого слышать.
Что говорят неудачники?
Может, у любви нет ни рамок, ни правил, но я бы вывесил предупреждения.
Как не пустить под откос то хрупкое, недолговечное, что ты выткешь и продлишь ценой дикой социальной вертячки? Быть рядом, всегда в курсе, радовать, поддерживать, наблюдать беспрестанно, но не совершать самой главной ошибки,
Я бы вывесил предупреждения.
Ни шанса на искренность.
Не смей признаваться. Вихляй, уходи, отшутись и помоги забыть, ни за что не позволяй секундным порывам завладеть твоим языком. Глотай колючую проволоку проклятых слов «я люблю», глотай, глотай, ГУЛАГ внутри сам себя не огородит. Помни: ты никогда не подойдёшь под идеал. Слишком судорожно твоё внимание, очаровывают отстранённые, никак не те, кто ловит каждый шаг и в курсе всех мыслей.
Ни шанса на искренность.
Пей, смейся, рыдай.
Ты рядом, и тебе повезло: как радостно страдать! Видны все детали, рукой дотянуться, но тебе никогда не будет позволено этого сделать. Ты же умница, ты же молодец, ты же не хочешь сорваться и прахом пустить всю вселенную, сшитую из лоскутков вокруг главной мишени. Она недостижима, не смей забывать.
Пей, смейся, рыдай.
Любовь от влюблённости легко отличить по степени жути: в последней она лёгким мазком, если мы – испорченные дети жестокости, а в первой – грунтовкой холста. Я бы вывесил предупреждения, например:все общие друзья – предатели по умолчанию,пей, смейся, рыдай в одиночестве,и ни намёка на искренность, слышишь?!Что говорят неудачники?Сон первый. Шагая по синей траве
Волосы Пэридот утянуты в две бесконечных косы. Проливаясь от самых висков и до пола, они берут в кольцо её благородную голову. Старейшина седа, как лунь, но бессмертна – и потому молода, как июньская лилия. Склонившись над звенящим бусинками свёртком, она едва касается лба младенца и что-то шепчет, а встревоженная мать, замерев, как мышь перед взглядом змеи, слушает этот шёпот.
– Не знающий гнёта, глубокий мыслью, ты вырастешь чутким и столь прекрасным, что звёзды будут зажигаться лишь в твою честь. Да отмерят путь твой три края, что укроют за собой гибель, и первый будет, когда ты споёшь на пролитой воде, и второй будет, когда, шагая по синей траве, сверзишься в тень, и третий будет, когда, обретя мир, ты уронишь гранат.
Из-под век Пэридот сквозит белый огонь. Она качает младенца, но тот не открывает глаза: его сон так глубок, что малютка не слышит пророчества своей судьбы.
– Боги коснутся тебя рукой крепкой, кровавой, и не будет в подлунном мире никого пленительней тебя, – голос старейшины крепнет, его гулкие ноты разносятся по тёмной комнате. – И будет всё так, как предрекла я, и да прозвенит твоё имя!
Ночь сгустилась над людским королевством, но просиявшие звёзды взрезали синюю мглу.
– Капелла.
≈
– Его Величество Император Гуфра Четырнадцатый, позвольте ничтожному слуге доложить о прибытии в столицу эскорта Прекраснейшей, который благополучно завершил свою миссию и возвратился…
Окна тронного зала столь высоки, что, вынув стёклышки витражей, можно окружить ими весь город Глория с рыночной площадью и домами дворян. Гербы древнейших родов украшают трон Императора искусной резьбой, под потолком зала цветут флаги всех прозелитов: зал не пройти от дверей до ступеней меньше, чем за три сотни шагов.
– Все слуги Великого Императора пребывают в добром здоровье, однако Старейшей Пэридот слегка нездоровится…
Кукольная головка недвижна, но жестом тонкой руки Император отсылает вельможу. Тот, раскланявшись, пятится к выходу: одни дворяне смеют поворачиваться к Благословенному спиной. Лишь за мужчиной закрываются высокие двери, Император вздыхает и съезжает по спинке трона. Его детские ножки даже так не достают до ковра. «Ещё немного, – знает он. – Ещё пара Эса, и вольность торопить докладчиков».
Императору минул восьмой Эса, но он уже сыт дворцовой жизнью по горло. Болтая ногами в тяжёлых туфлях, он не слышит чужих шагов до последнего, до весёлого:
– Что, Венец жмёт?
От неожиданности Император подпрыгивает, приземляясь на трон с идеально ровной осанкой. За его спиной, дав волю звенящим амулетам, смеётся Пэридот. На её щеках ни морщинки. Она оборачивается, и, пропуская Благословенного вперёд, следует ровно за ним.
– Как твоя встреча? Интересно?
Император не стесняется в выражениях. Он может говорить с учительницей о чём угодно, лишь бы соблюдал её наставления.
– Крайне. Наконец поговорили с Дорго, не видались пару Сол.
Пэридот растила и его отца, и деда, и прадеда, и всех юных королев. В беседе с бессмертной человеку нечего стыдиться.
– Как ему пришлась Дань?
– Превосходно. В этот раз всё прошло даже лучше, чем при Вашем деде, Гуфре двенадцатом.
– Дед? Это было меньше, чем два Сола назад. Вы не виделись так давно?
Старейшина искренне смеётся:
– Давно – это когда на месте Глории цвела дикая арника, Ваше Величество. В нашу последнюю встречу Дорго был молод, на меру его рода он был примерно Вашего возраста.
Император удивлённо хлопает глазами. Их радужка, говоря за наследника чистейшей крови, блещет рубином.
– Неужто?! Пэридот, скажи, а драконы вообще умирают?
Женщина улыбается ученику и отвечает:
– Конечно. Они так же смертны, только живут много дольше.
– Почему тогда их король меняется чаще, чем они умирают? – не успокаивается любопытный ребёнок. Пэридот, любуясь его честным лицом, вспоминает предыдущего Короля Драконов, отца Дорго.
– Они – не люди, Ваше Величество. Ваш отец занял трон после смерти деда, Вы сам – после гибели отца. Драконы же вступают в царствование, войдя в брачный возраст, а их предшественники удаляются на покой.
– Думаешь, в этом они мудрее нас?
Старейшина касается рукой плеча Императора. Бесчисленные амулеты на её рукаве звенят, задевая шёлк мантии.
– Как знать, Ваше Величество. Как знать… – Пэридот останавливается у окна галереи, по которой лежит их путь, и смотрит во внутренний двор. – Вы сами вступите в полные свои права только после женитьбы.
– Да, – соглашается Гуфра. – Это хорошая традиция, чтобы унаследовать.
Заметив, что наставница больше не следует за ним, Император возвращается к ней и также заглядывает в окно.
– Что увлекло тебя, Пэридот? – И, проследив её взгляд, с удивлением находит его на стройном юноше. Судя по широкому поясу цвета синей пыли, сидящий внизу – из касты мудрецов, длинные волосы выдают в нём лектора семинарии. По левую его руку расположилась фигура, укутанная в серый покров – конечно, весталка. Судя по их позам, молодые люди разговаривают: лицо юноши обращено к небу, а девушка внимает его словам.
– Даже отсюда видно, как он хорош, – шепчет Старейшина. Император, напрягая молодые глаза, невольно завидует зоркости Пэридот: между стеклом галереи и деревом, в тени которого сидят двое, больше полутора сотен шагов.
– Капелла? Я удивлён, что для Дорго ты забрала не его.
Пэридот скалится, как хищная фосса, а Император голоском ребёнка льёт издевку ей в уши:
– Договор с Королевством Драконов ведь требует Прекраснейшего из рода людского…
– Что же, если титул Нужнейшего совпал в нём с этим качеством?
Они продолжают свой путь. Ребёнок вспоминает, как Капелла вылечил его от бессонницы, когда Пэридот отлучилась, и вдумчиво тянет:
– Из прекраснейшего он возрос до необходимого. К тому ж, по твоим словам, Дорго доволен Даром. Чего ещё желать королевству, кроме удачного совпадения возможностей и ожиданий?
Старейшина закатывает глаза и тихо смеётся. Юный Гуфра Четырнадцатый достоин предшественников мудростью и тонким дворцовым юмором. В который раз Пэридот убеждается: именно она стала законодательницей этих порядков.
– Рассуждать о прекрасном и не пасть в славословие – великое искусство, Ваше Величество.
Император хмурится и вопрошает:
– Ты говорила, в славословии теряется истина, – Пэридот кивает, она рада, что воспитанник усвоил её слова. – Как же отличить истинную красоту от ложной?
– Водой, – отвечает старейшина.
– Смыть румяна, что ли? – Недоумённо восклицает Император, и женщина смеётся.
– Едва ли. Красота подобна вину, и чем оно гуще, тем больше пьянит. Вернуться к менее крепкому тяжко, а опьянение кончается недугом, и, чтобы не заболеть, нужно пить ещё и ещё. Но истинно прекрасный никогда не затмит других, никогда не будет им противостоять в борьбе за первенство.
Венценосный ребёнок останавливается у двери своих покоев, проводит ладошкой по замысловатым узорам на створке. Он гладит пальцами волосы нимфы, одной из двенадцати нимф в хороводе.
– Выходит, есть люди красивее Капеллы?
Пэридот кладёт руку ему на плечо и встречается взглядом с драконом со второй створки.
– Есть. Но прекраснее – не существует на землях Четырёх Королевств. – Старейшина входит в покои, вдыхает звонкий, полный цветами воздух. – Он подобен воде: чист, прост и безгрешен. Он даёт жизнь всему, наполняя собой и землю, и небо. Он никому не желает зла, и тем подобен…
– Детям Первого Зверя? – угадывает Император, и Пэридот с улыбкой соглашается:
– Верно. Тем выше душа, чем ближе к ним.
Заповедная Топь видна в широкие окна, она тянется так далеко, что даже Пэридот не видит края. Стены столицы очерчены ровной окружностью, но сам город – лишь половина, и за Дворцом, что стоит в центре, обрываются здания из жёлтого камня и начинается Сад – гигантский полукруг зелени, где не ходит ни одна живая душа, кроме, пожалуй, Старейшины Пэридот.
– Скоро зацветёт водяная трава, и у Вашего Величества за окном будет море, – говорит она, оборачиваясь. – А теперь, прошу, пора возобновить Ваши занятия.
– Мы много пропустили, – тянет Император. Капелла заменял наставницу, пока та гостила в Чешуйчатом Королевстве, но ребёнок хитрит. Император, как и все дети, не очень любит уроки.
– Тем больше усердия Вам следует проявить. Сегодня поговорим о географии…