Доминион

Отныне Фрэнк знал, что не может ничего сделать, что он беспомощен. Он не мог пожаловаться на обидчиков ни брату – Эдгар при встрече обходил его стороной, – ни учителям. Они знали – нужно было быть слепым и глухим, чтобы не знать, – как с ним обращаются, но, как сказал Эдгар, философия Стрэнгмена предусматривала, что каждый мальчик стоит за себя сам. Учителя не стали бы вступаться, если бы не увидели явных следов насилия. К тому же Фрэнк не нравился и им: на уроках он не мог сосредоточиться, сидел, словно погруженный в грезы, и получал замечания за взгляды в окно. Иногда его даже вытягивали – били по руке тонким кожаным ремешком с длинным разрезом на конце, чтобы получалось больнее.

Вот так Фрэнк научился прятаться, стал настоящим виртуозом в этом деле. Во время перемены или обеденного перерыва он укрывался в туалете или в пустой классной комнате. Более того, в углу большого актового зала, где мальчики каждое утро собирались на молитву, он обнаружил здоровенный штабель деревянных кресел, которые выставлялись только в дни вручения наград и прочих церемоний. Штабель был накрыт пожарным занавесом, старым и толстым. Пробираясь между составленными креслами, Фрэнк нашел в середине достаточно места, чтобы туда втиснулся маленький мальчик. Он понимал, что здесь не слишком безопасно, но ему было все равно – он обрел убежище.

Задиры не утруждали себя поисками: в такой большой школе они легко могли наловить других рыбок, а Фрэнк старался никому не отвечать. Хотя безропотная покорность помогала ему оставаться незамеченным большую часть времени, ему вслед зачастую кричали: «Мартышка! Тупой! Покажи лыбу, Мартышка!»

Так все и продолжалось – не было способа остановить обидчиков. Мальчикам разрешалось гулять по холмам после уроков, и Фрэнк долгими часами бродил в одиночестве среди зарослей утесника и гранитных выступов, по поросшим длинной травой пустошам, продуваемым бесконечными ветрами, постоянно держась настороже и ныряя в кусты всякий раз, как показывался кто-нибудь из учеников Стрэнгмена.

Фрэнку исполнилось двенадцать, потом тринадцать и четырнадцать, а у него так и не появилось ни одного настоящего друга. Эдгару в 1931 году стукнуло восемнадцать, он окончил Стрэнгмен и уехал в Оксфорд учить физику. К этому времени Фрэнк уже почти не жил в реальном мире. Единственным дорогим ему местом была библиотека. Любимые всеми книги, романы Хенти и приключения Бульдога Драммонда, не очень привлекали его, зато он обожал научную фантастику, особенно Жюля Верна и Герберта Уэллса. Его завораживали истории о подземных и подводных мирах, полетах в космос и пришельцах с Марса, путешествиях в будущее. На каникулах он прочел в одном журнале про немецкого ученого, предсказавшего, что однажды ракеты доставят людей на Луну. Когда им начали преподавать физику и рассказывать про устройство солнечной системы, Фрэнк навострил уши. Учитель естествознания, которого предупредили насчет проблемного ученика по фамилии Манкастер, обнаружил, что тот смышлен и внимателен, способен на лету схватить сложную тему. Фрэнк впервые начал получать хорошие отметки. Другие преподаватели хмурились и цокали языком – они, мол, всегда говорили, что голова у Манкастера есть, вот только он чересчур ленив и рассеян, чтобы пускать ее в ход. Со временем Фрэнк освоил труды Ньютона, Кеплера и Резерфорда. Он воображал себя путешественником по иным мирам, где высокоразвитые существа встречают его тепло и уважительно. А иногда, уснув на жесткой железной койке, Фрэнк грезил о том, как марсиане вторгаются на Землю, один из описанных Уэллсом гигантских треножников наводит лучевую пушку на Стрэнгмен и разносит его на куски, словно огромный кукольный домик.

Он очнулся. Оказалось, он заснул в кресле. В «тихой палате» было холодно. Деревья и трава за окном покрылись инеем, влага превратилась в лед. Фрэнк задумался над тем, сколько времени, – темнеть начинало около четырех. Бен уже должен заступить на дежурство. Наверняка снова будет уговаривать, чтобы он позвонил Дэвиду. В памяти Фрэнка всплыли университетские дни – там хотя бы не было ужасов.

Мистер Маккендрик, школьный преподаватель естествознания, единственный человек в Стрэнгмене, старавшийся помочь Фрэнку, руководил его подготовкой к вступительным экзаменам в Оксфорд.

– Я думаю, ты поступишь, – сказал он и, поколебавшись, добавил: – Думаю, Манкастер, в Оксфорде тебе будет лучше. Придется очень много работать, чтобы преуспеть, но ты сможешь заниматься самостоятельно, чего нельзя делать в школе. И я думаю, что твоя жизнь станет… эмм… легче. Но если хочешь обзавестись друзьями, надо приложить усилия. Большие усилия, я бы сказал.

Фрэнк приехал в Оксфорд в 1935 году, чтобы изучать химию. Эдгар уже получил диплом и уехал аспирантствовать в Америку – баба с возу, кобыле легче, как решил Фрэнк. Он гулял по Оксфорду, восхищаясь красотой колледжей. Он надеялся получить собственное жилище и встревожился, когда ему сказали, что его придется делить с другим студентом. Но Фрэнк научился распознавать опасность, исходившую от людей, и при первом же взгляде на Дэвида понял, что ему ничто не угрожает. Высокий, атлетического сложения лондонец выглядел уверенным в себе, но абсолютно дружелюбным.

– Что изучаешь? – спросил Дэвид.

– Химию.

– А я занимаюсь новейшей историей. Послушай, какую спальню ты предпочитаешь? Одна побольше, зато в другой окно выходит на двор.

– Э-э-э… мне без разницы.

– Бери с окном, если хочешь.

– Спасибо.

Фрэнк был слишком застенчивым и подозрительным, чтобы завести настоящих друзей, – он работал с другими студентами в лабораториях, но избегал пускаться в разговоры: вдруг на него накинутся и станут обзывать «мартышкой». Все же он кое-как пристроился к компании Дэвида, состоявшей из серьезных, разумных, как он, парней, не склонных к шалостям. Дэвид пользовался уважением среди студентов, так как занимался греблей и входил в университетскую команду.

Фрэнку навсегда запомнился один вечер. Близился к концу первый семестр. Италия вторглась в Абиссинию, и пакт между Британией и Францией, позволивший Италии аннексировать большую часть этой африканской страны, вызвал яростное сопротивление. Фрэнк и Дэвид сидели у себя и обсуждали ситуацию с лучшим другом Дэвида, Джеффом Драксом.

– Очевидно, что Италия выиграла войну, – сказал Джефф. – Мне бы хотелось, чтобы исход был другим, но лучше признать случившееся и прекратить боевые действия.

– Но это означает конец Лиги Наций. – В голосе Дэвида, всегда спокойном, слышалось непривычное волнение. – Получается, что теперь любая страна вправе начать агрессию.

– С Лигой Наций уже покончено. Она не помешала Японии вторгнуться в Манчжурию.

– Тем больше причин стоять на своем.

В шестом классе Фрэнк ходил в кино и видел, что происходит в Европе: зловещий Сталин, наглые диктаторы Гитлер и Муссолини. Сюжеты о том, как скалящиеся коричневорубашечники бьют окна в еврейских магазинах, а их владельцы прячутся внутри, пробуждали в нем невольную симпатию к жертвам. Он начал следить за новостями.

– Если такое спустят с рук Муссолини, это подзадорит Гитлера, – заявил Фрэнк. – Он уже восстановил всеобщую воинскую повинность и, по словам Черчилля, создает военно-воздушные силы. Гитлер собирается снова начать войну в Европе, и одному Богу ведомо, что он тогда сделает с евреями.

Фрэнк заметил, что он говорит страстно, даже с напором. И резко оборвал себя. Взгляд Дэвида был направлен на него, и до Фрэнка дошло, что впервые, насколько ему удавалось вспомнить, кого-то всерьез интересует его мнение. Джефф тоже слушал его внимательно, хотя и сказал:

– Если Черчилль прав и Гитлер представляет опасность, тем больше причин постараться наладить дружбу с Муссолини.

– Гитлер и Муссолини – одного поля ягоды, – возразил Фрэнк. – Рано или поздно они стакнутся.

– Да, так и будет, – подтвердил Дэвид. – И ты прав: что станет тогда с евреями?

Кто-то вошел в «тихую палату», прервав раздумья Фрэнка. Бен пристально смотрел на него:

– Вы в порядке? Выглядите страшно усталым.

– Со мной все хорошо.

«Ему-то какое дело?» – снова подумал Фрэнк. Потом ему вспомнились ужасные мысли о самоубийстве, посетившие его недавно, Уилсон и шоковая терапия. Он понял, что существует лишь один доступный ему выход, и глубоко вздохнул.

– Я вот поразмыслил… Видимо, я должен связаться с моим другом Дэвидом, которого знал по университету.

– Отлично. – Бен быстро кивнул в знак согласия. – Можете позвонить в выходные, когда я буду на сестринском посту. Больше никому из персонала нэй говорите – вы ведь нэй хотите, чтобы Уилсон об этом пронюхал?

Фрэнк опять подумал о том, как трудно будет объяснить Дэвиду, где он оказался. Общаясь с ним и его друзьями в университете, он по временам казался сам себе почти нормальным, как все другие люди. Но это чувство давно прошло.

Бен вскинул брови и вопросительно склонил голову.

– Заметано? – спросил он.

– По рукам, – ответил Фрэнк. И улыбнулся, на этот раз искренне.

Глава 12

Сара вернулась с пятничного собрания в шестом часу. Проходя мимо скверика со старым бомбоубежищем, она часто думала: «Слава богу, что нам не пришлось там укрываться». Но теперь ей закралась в голову мысль: могла ли война в 1940 году принести им что-нибудь хуже всего происходящего? И помотала головой, не находя ответа.

На коврике перед дверью лежала записка, нацарапанная от руки. Это была смета от строителей, которых она просила прийти и переклеить обои на лестничной площадке. Сара тяжело опустилась в кресло, держа записку в руке. Она думала про мальчишек, избитых у метро, всех в крови. Жаль, что у ее отца нет телефона, – несмотря на дороговизну, она позвонила бы ему в Клактон. Можно позвонить Айрин, но известно, что скажет сестра: законы должны исполняться, пусть даже вспомогательная полиция иногда перегибает палку.

Ей вспомнилось, как в 1941 году арестовали отца. Пацифисты, поддержавшие мирный договор 1940 года, – миролюбиво настроенные члены парламента от лейбористов, активисты Союза обета мира, квакеры – проявили недовольство, когда по условиям соглашения всех бежавших от нацизма, прежде всего евреев, стали возвращать в Германию. Беспокойство вылилось в массовые протесты после нападения Германии на Россию следующей весной, когда старый боевой конь Ллойд Джордж, вернувшийся в премьерское кресло после почти двадцатилетнего перерыва, стал поощрять английских добровольцев к участию в немецком походе против коммунизма.

Возникла новая общественная организация «За мир в Европе», и отец Сары вступил в нее. Последовали демонстрации, кампании по распространению листовок, бойкот немецких товаров. Газеты, например «Экспресс», принадлежавший Бивербруку, потешались над бригадами вегетарианцев в сандалиях, которые, подобно коммунистам, мигом переобулись, как только Гитлер нарушил советско-германский пакт и напал на родину коммунизма.

В октябре 1941 года, сразу после падения Москвы, на Трафальгарской площади состоялась большая демонстрация, и отец Сары решил принять в ней участие. То был единственный раз, когда Сара и Айрин всерьез поссорились: Айрин вышла за Стива и перестала быть убежденной пацифисткой, а вот Сара собиралась пойти с отцом. Дело решил Джим, отказавшись взять ее, – даже Би-би-си клеймила участников антивоенных митингов, называя их опасными пособниками коммунистов, и если сам он уже вышел на пенсию, то Сара могла потерять работу. Поэтому ее там не было; из новостей она узнала, что демонстрация вылилась в разгул анархии. Позже отец рассказал, что произошло на самом деле. Тысячи митингующих мирно сидели под колонной Нельсона: Бертран Рассел, Вера Бриттен и А. Дж. П. Тейлор, сотни клириков, лондонские докеры, домохозяйки, безработные и пэры Англии. Власти окружили площадь броневиками, потом послали полицейских с дубинками. Многие из активистов угодили в исправительную колонию на острове Мэн, получив десятилетний срок, а кое-кого, по слухам, передали немцам и увезли на остров Уайт. Дальнейшие демонстрации были запрещены на основании старых ограничительных установлений, оставшихся в силе после 1940 года. Ллойд Джордж говорил о необходимости твердой рукой искоренить подрывную деятельность. Некоторые видные пацифисты, такие как Вера Бриттен и Феннер Брокуэй, объявили на острове Мэн голодовку – и умерли; власти не вмешивались. В конце концов, заявил Ллойд Джордж, это их выбор. Как сообщали старые друзья Джима, были и другие демонстрации, поменьше, но они замалчивались и безжалостно разгонялись. Джим сказал, что уже стар для участия в незаконных акциях, посоветовав Саре затаиться и ждать лучших времен. Когда Сара начала встречаться с Дэвидом, он разделял это мнение. Однако положение постоянно ухудшалось: люди ворчали и жаловались, но сделать уже ничего не могли.

Стоя в холле, Сара размышляла, рассказывать ли Дэвиду о случившемся, – он задерживался, и она не знала, действительно ли муж работает допоздна. Войдя в гостиную, она замерла, обхватив себя руками. Потом вздохнула. Было так легко забыть о том, что делалось вокруг; пожалуй, даже хорошо, что она столкнулась с этим лицом к лицу. Она затопила камин – домработница уже сложила дрова, – затем вернулась в холл и посмотрела на слезшие обои. На столе стояла большая расписная ваза эпохи Регентства, украшенная яркими цветами. То была одна из самых ценных вещей, принадлежавших матери Дэвида. Его отец, уезжая в Новую Зеландию, оставил вазу сыну. Саре вспомнился другой вечер, вечность назад. Чарли, уже научившийся ползать, добрался до стола и медленно, но верно ухватился за его край в попытке встать. Ваза покачнулась. Дэвид бросился к сыну широкими, тихими шагами, чтобы не испугать его, подхватил под руки и оттащил в сторону. Малыш обернулся и воззрился на папу с таким удивлением, что родители расхохотались, и Чарли тоже. Дэвид поднял сына над головой. «Нужно убрать бабушкину вазу, не то озорник Чарли до нее доберется». Вазу спрятали в буфет, но после смерти Чарли Дэвид решил вернуть ее на место. «Она всегда стояла в холле у нас дома».

Сара посмотрела на вазу. Потом согнулась и разрыдалась от бессилия.

Дэвид пришел домой в восемь. К тому времени Сара взяла себя в руки и приготовила ужин. Она вязала свитер – рождественский подарок старшему сыну Айрин. В последние дни она проводила все больше времени за вязанием – это был единственный способ скоротать одинокие часы в доме. Сара отложила свитер и посмотрела на мужа. Уставший и бледный, он был не похож на человека, который проводит время в постели с любовницей. Сара поцеловала его, как обычно. От него не исходило аромата духов, только сырой, холодный запах лондонских улиц.

– Прости, я хотел вернуться пораньше, – сказал он.

Он действительно работал допоздна, решила Сара. Он вымотан. Если только это напряжение не проистекает от необходимости притворяться. Она отстранилась. Дэвид посмотрел на нее.

– С тобой все хорошо? – спросил он, а когда жена не ответила, нежно обнял ее. – Сара, что-то случилось?

Значит, она выглядит более потрепанной, чем ей кажется.