Традиционный жизненный цикл русских Водлозерья: обряды, обычаи и конфликты

Вплоть до окончания младенческого возраста ребенка мужского пола водлозеры именовали «младенцем», а ребенка женского пола – «младеничкой». Вместе они составляли возрастную категорию «младенцев невинных», а это во многом определяло связанную с ними обрядность. До окончания кормления грудным молоком помимо нательного креста оберегом младенца продолжала оставаться его высушенная пуповина, указующая на ритуальном уровне на еще не разорвавшуюся окончательно связь с фактом рождения, а следовательно – на лиминальность, переходность состояния младенца. Пока новорожденный находился за занавеской у печи, пуповину хранили под его изголовьем. Когда младенца выносили за пределы дома, то мать прихватывала вместе с ним и его пуповину (Логинов, 2007б, с. 15). Отправляясь на жатву или другую работу, она вкладывала ее в тот же берестяной кошель, в котором несла дитя. Кошель подвешивался на дерево или изгородь неподалеку от места работы матери. Младенец, прикрытый от сглаза материнской юбкой, на свежем воздухе всегда хорошо спал (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 404, л. 178).

Если мать не имела возможности взять с собой на работу младенца, в ее отсутствие домочадцы подкармливали его коровьим молоком. Делалось это уже с первой или второй недели после рождения. Кормили из коровьего рога с надетым на отпиленный конец соском от коровьего вымени, который предварительно выдерживали в солевом растворе. Иногда в рожок с молоком добавляли немного муки (То же, л. 177). Соску, прежде чем сунуть младенцу в рот, обязательно облизывал кто-нибудь из домашних. Обычай этот, несмотря на негигиеничность, сохраняется на Водлозере до наших дней. Кроме того, обычной подкормкой служил разжеванный любым из членов семьи мякиш ржаного хлеба (иногда смоченный подслащенной водой), завернутый в тряпочку. Его давали сосать младенцу, если он плакал. Формулу «Попробуй хлеба и всю жизнь будь с хлебом» водлозеры приговаривали, когда соску с хлебом или пережеванным кренделем давали младенцу в первый раз вместо кормления молоком или грудью (То же, л. 182). Если грудное молоко у матери пропадало рано, в старину ребенка обычно носили кормить к другой кормящей сельчанке, у которой молока был избыток. Зачастую это вызывало столь многочисленные неудобства, что младенца переводили на искусственное кормление, как это делается и в наши дни. В ситуациях, когда молока в грудях матери было слишком много, излишки сцеживались на веник со свежими или подсохшими, но еще зелеными листьями, чтобы «молоко в грудях не прикипело» (То же, л. 189). На старый веник молоко не сцеживали. Считалось, что это может вызвать худобу матери и прекращение выделения молока навсегда, даже при рождении следующего ребенка. Кормить младенца с ложки тоже начинали задолго до того, как приходило время отучать его от груди. Уже со второго, а то и с первого поста ему давали с ложки постную пищу мягкой консистенции, например, вареный горох, размятую при помощи ложки пареную репу и т. п. Когда ребенку разрешали в первый раз есть с ложки самостоятельно, то вкладывали ложку в правую руку, «чтобы был правшой» (То же, л. 63; д. 404, л. 162).

В старину развитие детей в младенческом возрасте, по единодушным утверждениям водлозерских старух, протекало более медленными темпами, чем ныне. Но уже в 30–40-дневном возрасте руки и голову младенцам начинали освобождать от пеленок. В шестинедельном возрасте ребенок, проявляя беспокойство, так бойко шевелился в пеленках, что возникала опасность, что он упадет с прилавка или с лавки на пол. Поэтому наступало время для перекладывания младенца в колыбель («колыбельку», или «зыбель»). Петрозаводская исследовательница И. И. Набокова зафиксировала еще один термин – «качулька», но не исключено, что термин этот относится к исторически поздней кроватке-качалке (см. ниже), а не к традиционной зыбке.

Для перекладывания в зыбку выбирали обычно тот день недели, в который младенец родился (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 404, л. 179). Данное правило нарушалось, если этот день недели выпадал на день православного мученика или мученицы, великомученика, на Великий или двунадесятый праздник, Рождество, Пасху, на Благовещенье. В праздники любые начинания были под запретом, а в день мучеников и великомучеников перекладывать в зыбку младенца опасались оттого, что, согласно магии уподобления, он «будет много мучаться». День недели, на который приходилось Благовещенье, для младенцев сулил быть вдвойне несчастливым потому, что Богородица якобы обижалась на всех, кто в этот день поднимал шум, мешал слушать «благую весть о рождении Христа», а дети в этот день плакали, как и в любой другой. Иными словами, переложить младенца с лавки в зыбку на Благовещенье с точки зрения традиционного крестьянского сознания означало лишить ребенка покровительства Богородицы – главной заступницы за детей в православном мире. С прилавка в колыбель младенцев также не переводили, если в календаре значилась страстная неделя, – чтобы не навлечь разные страсти и напасти.

Зыбку чаще всего брали уже готовую у родственников или соседей. Если таковой не оказывалось, то ее должен был заранее изготовить отец. Позднее зыбку стали заказывать мастерам. Согласно старинному обычаю, зыбку изготовляли из березовых досок, непременно накануне Пасхи (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 404, л. 152, 176–177). Любая другая работа в этот период была запрещена, поэтому нет сомнений в том, что приурочивание изготовления колыбели к Пасхе носило ритуальный характер. Об этом же свидетельствуют и некоторые другие признаки. Внешне колыбель напоминала небольшой гроб без крышки, изготовленный из четырех досок (в поперечных досках верхнего ряда имелись прорези, чтобы удобней было переносить с места на место руками). На внешних поверхностях досок ножом вырезались знаки в виде четырехлепестковой розетки (косого креста), хвойного или лиственного дерева на треугольном основании (намогильного дерева – прим. автора) или часовни с крестом на крыше. Все это вместе взятое имеет отношение к идее возрождения Христа из мертвых и к защитной магии. Реконструкцию традиционной зыбки водлозеров в наши дни можно увидеть в визит-центре национального парка «Водлозерский» в Петрозаводске. Правда, в качестве оберега в ней лежит не комель (задняя часть) веника, которым мать младенца в первый раз после родов парилась в бане, а обычный старый веник с засохшими листьями.

Традиционная зыбка водлозеров (реконструкция). Фото автора

С помощью «паука» – четырех веревочек, закрепленных по углам колыбели – зыбка подвешивалась к тонкому концу «очапа», или «очапели»: нетолстой пружинистой сосновой жерди. Свободный конец жерди продевали в железное («очапно») кольцо, закрепленное неподвижно на потолке, и упирали в потолок. Жердь зыбки, согласно предположению Д. А. Баранова, воспринималась традиционным народным сознанием как «путь для душ будущих детей» (Баранов, 1997, с. 49). Должно быть, как раз это лежало в основе запрета качать пустой зыбку во избежание многодетности. Иногда вместо кольца опорой жерди служил «подбалочник» – бревно, проходящее в избе чуть ниже матицы. В этом случае появлялась возможность перемещать зыбку вдоль избы. Снизу к колыбели крепилась веревка с парой петель на ней. За эти петли колыбель можно было качать вверх-вниз рукой или ногой за счет упругости шеста, к которому подвешивалась колыбель. В больших семьях иногда связывали петли сразу двух или трех колыбелей, чтобы их одновременно можно было качать одному человеку. При этом боковые зыбки раскачивались уже не строго вверх-вниз, а под некоторым углом. Иногда в перегородке, отделяющей избу от светелки, проделывалось отверстие, сквозь которое продевалась веревка, ведущая к зыбке. Это давало возможность качать зыбку, висящую в другой комнате, либо две зыбки: одну в избе, другую – в светелке. Потребность в такой системе одновременного качания колыбелек в XIX – начале XX в. была делом насущным: в старину в избе одной патриархальной семьи нередко качались сразу три-четыре зыбки с младенцами (АНПВ, № 2/82, л. 27). Не ранее, чем с 1930-х гг., колыбели стали подвешивать к потолку на стальных пружинах. «Качки» в виде кроваток на двух поперечных дугообразных полозах, которые раскачивали рукой, толкая от себя, появились в Водлозерье в начале 1960-х гг. Первое время их изготовляли по тем же старинным правилам, что и зыбку, не применяя ни одной железной детали (НАКНЦ, ф. 1. оп. 6, д. 628, л. 69). Подвесить зыбку в избе без особого труда мог бы любой взрослый, однако эту работу по старинному обычаю полагалось сделать отцу (Там же, д. 490, л. 63). Мать клала в зыбку матрас, набитый соломой, маленькую подушку и одеяло. Летнее одеяло сшивалось из старых лоскутов, зимой одеялом служил кусок шубы. В зыбку клали высушенную пуповину ребенка и другие обереги от сглаза и призора, от негативного влияния духов низшей мифологии (см. части 2 и 3 раздела 6 главы 2).

В старину руки младенцу из пеленок начинали освобождать в возрасте от полутора до трех месяцев. Чтобы ребенок не расчесывал себе лицо, на кисти рук надевали так называемые накулачники (нечто вроде холщевых мешочков с двумя завязками – НАКНЦ, ф. 1., оп. 6, д. 628, л. 44). В зыбке, если в доме не было холода и сквозняков, младенцам начинали давать возможность лежать без пеленания, но укрытыми по грудь старыми тряпками («гунями»), одетыми в распашонку и шапочку. Делалось это для того, чтобы младенец мог подвигать руками и ногами. С освобождением рук из пеленок в зыбку начинали класть импровизированные игрушки – какой-нибудь безопасный предмет вроде деревянной ложки или поварешки. Но наперед мальчику давали схватиться руками за кусок рыбацкой сети, молоток или какой-нибудь иной инструмент. Верили, что в своей жизни он потом обязательно освоит хорошо ту мужскую специальность, отношение к которой имеет вещь, за которую впервые в жизни он схватился (Там же, д. 404, л. 195). Девочкам, «чтобы были рукодельницами», старались подсунуть в зыбку до игрушек прялку или веретено. Веретено быстро отбирали, чтобы ребенок случайно себя не поранил острыми концами.

Если дитя начинало хныкать, каждый член семьи считал своим долгом подойти к зыбке с младенцем, несколько раз качнуть ее, попытаться определить, от чего ребенок заплакал. Возможность качать младенца в зыбке для водлозеров имела принципиальное значение. Брать мальчиков на руки и укачивать на руках, как это делается ныне, было запрещено до возраста трех месяцев, а девочек – до четырех. Считается, что в наши дни из-за раннего ношения детей на руках они становятся капризными, часто плачут (Там же, ф. 1, оп. 6, д. 628, л. 8). По данным И. И. Набоковой, до девяти месяцев детей на руках не подкидывали из опасений, что «золотники стряхнутся» (Набокова, 2009, с. 126). Что такое «золотники» применительно к младенцам, осталось без пояснений. Трехмесячный возраст новорожденного был очень важным рубежом в развитии младенцев. Водлозеры утверждают, что мальчик с этого момента начинает «очеловечиваться» (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6.628, л. 68–69), т. е. узнавать окружающих, реагировать на интонацию человеческой речи, меньше кричать без видимой причины. Девочки, по представлениям водлозеров, начинали «очеловечиваться» позже мальчиков – в возрасте от 4 до 6 месяцев. Поэтому показывать посторонним девочек, как и качать их на руках, начинали позже, чем мальчиков. Процесс «очеловечивания», по мнению водлозеров, окончательно завершался к полутора годам, после чего детей переставали держать в зыбке.

Предполагалось, что слабо защищенным от враждебных сил ребенок в зыбке оставался до прорастания у него первого зуба (Там же, д. 628, л. 68). В норме зубы прорезались в период от 6 до 9 месяцев. Рождение же ребенка с уже прорезавшимися зубами рассматривалось как не вполне счастливое предзнаменование. Верили, что такой ребенок вырастет «злым», что ему нелегко будет вступить в брак. Процесс прорезания зубов всегда был болезненным, дети плакали, у них поднималась температура, а обычные знахарские способы успокоения от плача не помогали. Наличие прорезающегося зуба определяли визуально или на слух. В последнем случае ребенку в рот клали металлическую ложку: если зацокает зубом о ложку, значит, зуб действительно режется (Там же, д. 628, л. 67). Чтобы справиться с детским криком в период прорезывания первого зуба, младенца носили заговаривать в жаркую баню или заговаривали в доме у печи с горячими углями. На раскаленные угли брызгали трижды водой, приговаривая: «Как быстро вода на углях отшипела, так быстро бы зубы прорезались», – после чего смазывали десны грудным молоком матери (Там же, д. 404, л. 182–183). Домашние, узнав, что у ребенка прорезался первый зуб, устраивали небольшой торжественный ужин, на который приглашали крестных родителей и ближних родственников. Приходить без подарка на этот праздник не полагалось, но подарком мог быть только «серебреный» рубль или «серебреные деньги» от одного до трех гривенников (от 15 до 45 копеек). В наши дни на первый зуб приносят любые подарки, металлические рубли дарят лишь в память былой традиции (То же, л. 187).

Чтобы ребенок быстрее развивался, с ним надо было чаще играть, говорить. Времени для общения с младенцем у матери в старину часто не хватало. В какой-то степени это компенсировалось исполнением колыбельных песен при укачивании в зыбке. Колыбельные песни в просторечии звались «байки-побайки». Ритмическое пение способствовало усыплению младенцев, а тексты некоторых колыбельных песен содержали элементы магии. Они обнаруживаются, например, в самой распространенной по всему Русскому Северу колыбельной «Котенька-коток». В Водлозерье она звучала так:

Котя, котенька, коток,
Приходи к нам на часок.
Приходи к нам ночевать,
Нашу (имярек) качать.
Уж ты, котенька-коток,
Издалёка к нам притек,
Сну и росту наволок,
Клал во зыбку в уголок.

Кот выступал в роли некого мифического существа, приносящего сон и рост издалёка. Таким образом, «котенька-коток» есть существо того же порядка, что и Сон, Дрема или Угомон (Мартынова, 1975; Виноградова, 1988; Лойтер, 1991), которые выступают антагонистами ночным Плаксам или Криксам. Колыбельных песен исследователями из Института ЯЛИ КарНЦ РАН в Водлозере было записано более десятка (НАКНЦ, ф. 1, оп. 1, колл. 133/25; ФА ИЯЛИ, № 3292/23, 3293/40 и др.). Среди колыбельных песен водлозеров имелись и такие, в которых звучали пожелания смерти младенцу (НАКНЦ, ф. 1, оп.1, колл. 73/179). О магической сути таких колыбельных песен автор однажды уже высказывался (Логинов, 1993б, с. 77–78). В наши дни записывать данный песенный жанр удается редко. Старухи нынче нечасто нянчат своих внуков и правнуков, поскольку чаще всего живут одиноко или с немолодыми бездетными сыновьями. Они уже основательно забыли, что когда-то пели младенцам. Молодые мамы поют детям любые эстрадные песни с медленным музыкальным темпом. Из старинного репертуара в наши дни записываются обрывки колыбельных песен, вроде: «Кыш, кыш, кыш, что ты не спишь, из-под печки бежит мышь, ладит Люсеньку съисть» (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 628, л. 59).

Общение с малышом посредством колыбельных песен ускоряло развитие младенца, но влияние это не было решающим. В старину в возрасте девяти месяцев дети часто не могли еще поднимать самостоятельно голову в лежащем положении. Даже наиболее развитых детей водлозеры начинали усаживать в зыбке только после сорока недель, т. е. девяти месяцев (Там же, д. 628, л. 68). Нынешние дети, особенно девочки, в девятимесячном возрасте часто уже начинают ходить. После того как младенец начинал ползать, родным приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не наступить на него, а также чтобы не переступить через малыша. Считалось, что ребенок останется малорослым, если через него будут часто переступать.

Ходить в старину дети начинали поздно, в возрасте около года (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 404, л. 196). Учили ходить детей в специальных «ходунках». Для их изготовления брали кусок широкой доски, длиною до 80 см, прорубали в доске круглое отверстие, чтобы в него легко проходил младенец, и укрепляли в четыре небольших отверстия по углам доски круглые ножки (высотой около 50 см) под углом примерно 80 градусов. Нижние концы ножек крепили попарно в двух полозах, с загнутыми спереди и сзади концами, чтобы они не зацеплялись за неровности пола. Иногда отверстие для помещения ребенка в ходунки обвивали полоской холста, чтобы младенцу не было больно при ударах грудью о доску. На краю ходунков привязывали блестящий предмет, обычно оловянную ложку. Ребенок, пытаясь достать игрушку, делал шаг вперед, от чего ходунки тоже двигались вперед. Этот процесс быстро заинтересовывал младенца. Передвижение в вертикальном положении начинало доставлять ему удовольствие. От ходьбы в ходунках до самостоятельного хождения оставалось сделать еще одно усилие – преодолеть страх и начать самостоятельно ходить. К этому шагу ребенка, как и в наши дни, провоцировали. Кто-нибудь из родных поддерживал его на полу в вертикальном положении, а второй с небольшого расстояния манил к себе на руки. Если ребенок делал самостоятельный шаг, не опускаясь на четвереньки, мать или ее свекровь тут же хватала нож и лезвием (а без ножа – ногтем безымянного пальца правой руки) сзади чертила по полу косые кресты, приговаривая: «Страсть (вариант – страх) рублю, страсть рублю, страсть рублю» (Там же, л. 183). На магическом уровне это означало рассечение невидимых пут, которые мешали ребенку начать ходить самостоятельно.

В старину, чтобы помочь ребенку, изредка исполнялось магическое действие, несколько отличное от вышеописанного. Как только ребенок делал первый шаг, мать подхватывала его под мышки полотенцем и помогала совершить путь в вертикальном положении от порога до лавки (Там же, д. 490, л. 65; д. 491, л. 66). Кресты по полу позади младенца при этом могли и не чертить. Видимо, надеялись на магию полотенца, отождествляемого в традиционном сознании с дорогой. В обряде использовалось не любое полотенце, а только с вышитыми концами. Его мать откладывала в короб при рождении девочки как початок ее будущего приданого.

Когда дети начинали ходить, им запрещали садиться на порог («не вырастут», «не женятся», «замуж не выйдут»), а также проходить под столом («не вырастут, маленькими останутся» – Там же, д. 628, л. 80–81). В старину иногда было принято на Первую троицу после того, как младенец научится ходить, сажать березку напротив окон. Сажали ее старательно. Могли даже подложить в посадочную яму ведро навоза. Притоптав землю вокруг только что посаженного деревца, поливали под корень воду и приговаривали: «Как это деревце растет, так и мое дитятко (имярек) растет» (То же, л. 81). В экспедициях у южных карелов, а также у русских в северном Прибелозерье автор записывал, что дерево на имя ребенка высаживалось не на Троицу, а по достижению младенцем годовалого возраста. Везде, где имел место этот обычай, «именное» дерево охраняли, чтобы кто-то случайно не поломал. Считалось, что судьба человека, на имя которого посажена береза, и судьба этой березы с момента посадки связаны между собой на мистическом уровне. Верили, что гибель дерева у родного дома вызовет гибель человека, и наоборот. Собственноручно члены семьи такое дерево никогда не рубили. Новый хозяин дома, если желал, мог вырубить все эти деревья у себя под окном, но это уже, по народным поверьям, никак не сказывалось на судьбе тех, на чьи имена они высаживались.

До года детям не подрезали ножницами ногти и не стригли волос на голове, «чтобы не укоротить жизнь» (Там же, д. 404, л. 183). Ногти на руках младенца мать обгрызала зубами. У старообрядцев состриженные ногти принято было хранить до самой смерти (Куликовский, 1894в, с. 417). У православной части населения состриженные ногти обычно сжигались или бросались в воду. Считалось, что на сгоревшие в огне или унесенные водой волосы никакой колдун «не сможет навести порчу» (Харузун, 1894, с. 315). По достижению годовалого возраста, обычно в день рождения, производился обряд первого пострижения волос и обрезания ногтей ножницами. Ногти стригли на лавке, посадив младенца на колени, а волосы постригали у печного столба, с начала XX в. – у устья печи. Обряд пострижения волос имел магическую цель. Делалось это для того, «чтобы у ребенка волосы гуще росли». Поверья, что этот обряд предохраняет от лысины в зрелом возрасте, у водлозеров, видимо, не было. Знахарка В. А. Куроптева даже посмеялась над вопросом автора на эту тему. Мол, если бы это уберегало от лысины, то ее сыновья ни за что не облысели бы в 30 лет (НАКНЦ, ф. 1, оп. 10, д. 10, л. 37). Три первые прядки волос принято было сохранять, чтобы показать их ребенку, когда ему исполнится семь лет. Остальные волосы бросали в печь. Обрезанные волосы никогда не выкидывали на улицу, чтобы птицы не унесли их в свои гнезда. Считается, что в таком случае у человека будет болеть голова, пока волосы не сгниют в гнезде. Получить сведения о том, имелась ли в старину традиция подпоясывания у печи ребенка по достижении года или нет, не удалось.

Говорить дети в старину начинали тоже позже, чем ныне. Происходило это через год после рождения и позже. Если ребенок в полтора-два года не мог вымолвить ни слова, совершался магический обряд. Набирали в овечий колокол («прозвонник») воды из реки или озера, давали ребенку попить из колокола, после чего остатки воды выплескивали назад левой рукой и звонили этим колоколом над теменем ребенка какое-то время (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 404, л. 195).

Отучение младенца от сосания груди матери считалось далеко не простым делом (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 404, л. 189, д. 490, л. 65). Начинали обычно с того, что соски мазали горчицей, натирали солью и черным молотым перцем и давали попробовать такую грудь младенцу. Если это не помогало, пытались обмануть ребенка, испугав его непривычным видом материнской груди в темное время суток. Груди мазали сажей или подкладывали поверх них щетку с жесткой щетиной, кусок шерсти, шерстяную рукавицу и т. п. Ребенку же говорили, что он уже взрослый, что пора ему от этого дела отвыкать, что «тити» больше нет, что она стала страшной Букой. После этого дитя подносили к груди. Часто это действо помогало. Наткнувшись на щетину или увидев в темноте вместо груди нечто непривычное, младенец пугался, отучался от своей привычки. Однако бывали недоверчивые дети, которых нельзя было провести подобными ухищрениями. Они обтирали грудь ладошкой от сажи или горчицы, вытаскивали щетку, шерсть или рукавицу и принимались за привычное дело. Но обман младенца бывал порой более изощренный. Сначала ребенка убеждали, что «собака съела» сначала одну грудь, а затем и вторую. Ту грудь, которую якобы «собака съела», ребенку не показывали, а ради скрытия обмана даже в баню с собой не брали месяц и дольше (АНПВ, № 2/73, л. 18). Если это не помогало, звали знахарку. Для исполнения обряда она приходила на закате солнца. В полночь просила мать выйти в сени, ставила младенца перед порогом избы, а на порог ставила миску с водой. Прикрыв дверь, чтобы осталась только небольшая щель, трижды плескала воду из миски на лицо ребенка с тыльной стороны своих ладоней и говорила: «Господи, сними тоску с младенца раба Божьего (имярек) по груди рабы Божьей (имярек). Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь» (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 628, л. 7, 29). Затем знахарка закрывала дверь на крючок, и домашние укладывали ребенка спать. После этого в доме, намочив половую тряпку остатками воды из миски, от двери до спального места ребенка «промывали» путь, шириной на взмах руки. Мать должна была ночевать у соседей или родни, с которыми об этом заранее уславливались. Потом в течение трех суток она могла появляться дома только в то время, когда младенец не мог ее увидеть. Трех суток обычно хватало, чтобы ребенок отучился от младенческой привычки.

Некоторые младенцы не отвыкали от нее ни после проведения специальных обрядов, ни после того, как молоко в грудях матери пропадало. Это могло продолжаться до старшего подросткового возраста. Такие дети отводили мать за печь за занавеску и требовали привычной процедуры. Лишь с началом полового созревания таких детей удавалось застыдить за эту привычку, никак не соответствующую возрасту. Добавим, что все вышеописанные действия по отучению младенцев от материнской груди остаются актуальными и в наши дни для мам Водлозерья.

По поводу физического ухода за ребенком в период младенчества конфликтов в традиционной семье водлозеров, как правило, не возникало. Главные обязанности по содержанию и уходу за младенцем лежали на матери. Отцы и другие члены семьи мужского пола, в отличие от наших дней, не считали себя сколько-нибудь компетентными в этом деле, а потому своего особого мнения не высказывали. В крайнем случае указывали матери или другим женщинам, что за ребенком надо присмотреть, выяснить, от чего дитя плачет. Мать, заваленная бесчисленными делами, лежащими на ее плечах, могла, конечно, обижаться. Но доказывать свою правоту, тем более конфликтовать, как это бывает в молодых семьях в наши дни, ей было не положено.

Защита младенцев от сглаза, призора и непреднамеренной порчи

По некоторым данным, водлозеры иногда были склонны думать, что сглаз и призор – это одно и то же (АНПВ, № 1/85, л. 13). Но большинство считали и считают иначе, утверждая, что между сглазом и призором имеется существенная разница. Сглаз у младенца (да и взрослого) бывает якобы от завистливого взгляда одноглазого или черноглазого человека (НАКНЦ, ф. 1., оп. 6, д. 404, л. 196; д. 627, л. 2). Обвинение в повышенной склонности темноглазых людей причинять сглаз, возможно, имеет некоторое отношение к вепсскому прошлому группы водлозеров: северные вепсы считали «нойдами» (недобрыми колдунами) всех людей с карими и черными глазами (НАКНЦ, ф. 1, оп. 50, д. 116, л. 23). Считается, что светлоглазым, как большинство водлозеров, людям сглазить человека сложно. Но это не более чем расхожее мнение. Призор, по мнению водлозеров, наступает от излишне эмоционального контакта родственника или соседа с младенцем, даже в том случае, когда взрослый расположен к ребенку доброжелательно. Эмоционально выраженная любовь, по местным поверьям, опасна для лиц младенческого возраста ничуть не меньше, чем явная недоброжелательность. Обычно это бывает так: пришел человек со стороны, поиграл с ребенком, позабавился и ушел. Младенец же после его ухода начал плохо себя чувствовать и, казалось бы, беспричинно плакать, утрачивал прежде спокойный сон. В таких случаях водлозеры говорили что ребенок «запризорился», или «опризорился» (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 628, л. 57). Неважно, верят ли в семье в возможность призора, но после двух-трех таких происшествий ребенка к этому человеку домашние больше не подпускают, чтобы не иметь лишних хлопот. Если уберечь дитя от контактов с излишне любящим родственником нельзя, тому объясняют, в чем заключается неправильность общения с маленьким ребенком. Он же не враг, и нет резона запрещать ему посещение жилища. Особенно опасной считается похвала в адрес младенца. В таких случаях говорили, что младенца «переговорили», т. е. перехвалили (То же, л. 79). При этом не имеет значения, кто хвалит: свои, домашние или чужие – самочувствие ребенка резко ухудшается. Особой причиной призора считалась добрая или недобрая мысль («дума») матери в адрес своего ребенка. В таких случаях говорили, что ребенок «обдуман» (Там же, л. 79, 57). Причиной резкого и ничем, казалось бы, не спровоцированного ухудшения самочувствия ребенка считается злое слово, брошенные кем-нибудь на улице в адрес младенца, но «принесенное» в дом с порывом ветра. Называется это на Водлозере «призором с ветру» (Там же, л. 61). Впрочем, верят, что «с ветру опризорить» чужой человек может и похвалой, произнесенной на улице вне зрительного и слухового контакта с ребенком.

Хотя показывать младенцев посторонним опасались, вопрос, стоит это делать или нет, время от времени дискутировался в семье и между соседями. Некоторые полагали, что защищенному оберегами от чужого глаза младенцу показывать посторонних людей (будь то в избе или на улице) полезно, поскольку это ускоряет процесс «очеловечивания». Укрывание же младенца от всех посторонних людей, как считалось, хоть и довольно надежно уберегает от сглаза, но приводит к тому, что ребенок потом «дикается», т. е. боится чужих людей, а в итоге – вырастает нелюдимым, необщительным (Там же, д. 628, л. 70–71). При содержании за занавеской у печи младенца от взглядов посторонних лиц защищала ширма, за которую чужаки не допускались. При содержании младенца в зыбке ту же функцию выполняла накидка («завись»), пошитая из материнской юбки. При появлении посторонних в доме младенца прятали в зыбку и зашторивали занавеской из юбки, чтобы он не видел входящих, а они не видели его (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 404, л. 178, 196). Если спрятать ребенка в зыбку или за шторку у печи не успевали, то его просто отворачивали от входящего в избу человека, чтобы он не мог встретиться с ним. При переноске на руках или же в кошеле за спиной для защиты от сглаза ребенку делали мазок сажей за ухом или два мазка на лбу крест-накрест, поскольку считали, что после этого его сглазить невозможно («Сажа черная, а черное сглазить нельзя»). В древности, наверное, верили, что после нанесения на кожу младенца сажи его начинают охранять и магические силы духов домашнего очага. Четырехконечный косой или прямой крест служил дополнительным оберегом. Но для верности сажей могли измазать и все лицо младенца целиком. В настоящее время водлозеры все еще верят в детский сглаз, но сажу в качестве оберега уже используют крайне редко (Там же, д. 404, л. 176; д. 628, л. 29, 62). Для защиты от сглаза обычно применяют старинное средство – булавки, которые мать закалывает в свою одежду, носит в кошельке, держа младенца на руках. Иногда от одной до пяти булавок прицепляют к нижней стороне детской коляски (Там же, д. 628, л. 8, 55). Автор располагает информацией, что одна из современных мам Куганаволока в детскую коляску в качестве оберега кладет нож, ножницы и вилку, а в детское одеяло у нее заколоты несколько булавок крест-накрест (То же, л. 173). Булавки допускается заменять новыми швейными иголками, которыми никогда никому ничего не доводилось шить. Иногда у иголки обламывают ушко.

Защитой от призора добрым словом («переговора») было избегание похвал в отношении младенца. Если кто-то из домашних или посторонних не знает этого или забывается и хвалит дитя (особенно боятся, когда детей хвалят за здоровый вид и упитанность), люди, помнящие традицию, начинают хулить ребенка. В старину общей формулой было повторение слов: «Да что ты, он говно, говно!» Теперь же многие водлозерские мамы стесняются при посторонних произносить слова ненормативной лексики и говорят нечто обратное тому, что сказал похваливший ребенка человек: «Да что вы! Он у нас тощой, худущий». От «думы» (вариант – «худой думы») спасаются тем, что мать, похвалив или обругав свое дитя мысленно, тут же начинает плевать через левое плечо и вслух приговаривать: «Да что это я. Тьфу, тьфу, к черту!» (Там же, д. 628, л. 79, 57). Считается, что от «призора с ветру» защиты нет. Симптомы этой разновидности призоров, по мнению водлозеров, проявляются в том, что младенец капризничает, плохо спит, у него может подняться температура.

От призора, случившегося во время прогулки на улице, матери пытались лечить младенцев тем, что сразу по возвращении домой обтирали тело дитяти изнаночной стороной своей ночной рубашки, приговаривая: «Как на юбке (вариант – на рубашке) ничего не держится, так на тебе призор не держится» (НАКНЦ, ф. 1., оп. 6, д. 627, л. 2; д. 628, л. 105). Это действо с указанными словами производили трижды. Если оно не помогало, то готовили заговоренную воду, проливая ее сквозь ручку входной двери и сопровождая действие заговором: «Если ты, призор, от чужих людей пришел, на чужих людей уходи, если от своих пришел, на своих иди, если ты с ветру пришел, на ветер иди» или: «Все притцы, все призоры, все витряны переговоры, от девки пришли, к девке поди(те), от бабы пришли, к бабы поди(те), от мужика пришли, к мужику поди(те)» (АНПВ, № 2/77, л. 4; ФА ИЯЛИ, № 3298/14). Заговор произносили три раза (по разу на каждое пролитие воды сквозь ручку). Считается, что с первого раза заговаривается одна треть воды в сосуде, со второго раза – вторая треть, с третьего – последняя (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 627, л. 4). Кончив заговаривать воду, набирали немного с ладони себе в рот, прыскали в лицо младенцу, потом давали ему глотнуть три раза заговоренной воды, затем обтирали ему водой лицо или же обтирали мокрой ладонью («долонью») с головы до пят три раза и перекладывали со стола в зыбку. В варианте обряда с обтиранием всего тела могли приговариваться такие слова: «Все притчи и призоры, все людские переговоры, смойтесь с волосков, с румяного лица, с белого тела» (АНПВ, № 2/77, л.2). Или: «Все притчи и призоры, все худое и лихое, останься позади» (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 490, л. 64). От выходца из деревни Кевасалма З. И. Ероховой получен такой заговор: «Встану благословясь, пойду перекрестясь, из дверей дверьми, из ворот воротами, пойду, раба Божья имярек к синю морю, в синем море есть синий камень, под синим камнем щука. Глаза у ей стеклянные, зубы оловянные, кусает, откусывает все притци, все призоры и бабьи, мужичьи переговоры. Тьфу, аминь» (Там же, д. 268, л. 162). Иногда она пользовалась другим заговором с тем же зачином, в котором знахарка «выходит в чистое поле», где находится «огненный столб»: «…Пущу с огненного столба четыре огненных реки. Пусть отвяжутся все притцы и призоры от раба Божьего имярека. Тьфу, аминь» (То же). В зимнее время младенца иногда носили заговаривать к проруби (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 627, л. 2). В избе слова заговора на воду произносятся у душника печи. Они совсем другие: «Из дверей в дверь, из ворот в ворота, Божий раб (имярек) стоит, старый старик рубит дрова. Как от деревьев щепки летят, так от раба Божьего (имярек) все притчи и призоры летят век по веку и отныне довеку и во веки веков. Аминь» (АНПВ, № 2/77, л. 3–4).

Воду для лечения могли заговорить одним общим заговором на сглаз и призор у душника печи словами: «Все уроки и призоры, бабьи и мужичьи оговоры, отойдите от раба Божьего (имярек). Подите за дальние леса, за синие озера на дикие щелья и болота» (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 404, л. 194; д. 628, л. 54). Далее с водой поступали так же, как и при лечении призора. Судя по заговору, сглаз в лечебной магии Водлозерья назывался также и «уроком», а сглаженный человек, скорее всего, – «изуроченным». Если ребенок засыпал до укладывания его в зыбку, то спать его клали на лавку или на пол (Там же, д. 489, л. 65–66). В зыбку его в таком случае почему-то класть было запрещено. Мать, закончив все манипуляции с лечением младенца и уложив его спать, молилась Богу, чтобы он дал здоровья ее ребенку (Там же, д. 490, л. 64).

Призор «от думы» водлозеры считали наиболее сложным для излечения среди всех разновидностей призора. Чтобы справиться с ним, воду заговаривали на шестке печи или у душника печи: «Хозяин батюшка, хозяйка матушка, малые детушки, снимите сглаз с раба Божьего (имярек). Простите, кто на младенца плохо сказал или подумал, или я подумала. Снимите призор с раба Божьего (имя рек)» (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 628, л. 29). Далее поступали, как обычно. У знахарки Суховой заговор от думы бывал весьма пространным: «Я, раба Божья (имярек), отцом прощена, матерью благословлена. Пойду из сеней в двери, из ворот в ворота. Выйду в чистое поле. В чистом поле стоит пень смоливчатой. Кто может найти пень смоливчатой, кто может снять тридевять нош смольем, выгнать тридевять ведер смолья, выпить тридевять ведер смолы, выпить с синего моря всю воду, около синего моря весь песок вызобать, тот сможет обдумать моего младенца (имярек). Которое слово забыла, то ключом заключила, ключ – замок, замок – камень. Отныне довеки, век по веки» (АНПВ, № 2/77, л. 4). Обрядовые действия те же: намыть тело младенца, дать ему три глотка заговоренной воды. Считается, что любое средство от сглаза и призора начинало помогать, как только младенец принимался зевать, а исцеление наступало во время спокойного сна. Остатки заговоренной воды после проведения целительских ритуалов на стол не ставили. Обычно их выносили за калитку и выливали левой рукой назад «наиспашку» со словами: «Откуда пришло, туда и иди» (АНПВ, № 2/73, л. 17).

Хотя целенаправленно порчу на младенцев никто из водлозеров «наводить» не смел, считалось, что она может «пристать» ненароком, например, если переступить через магический предмет, подкинутый для наведения порчи на взрослых, или коснуться его (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 628, л. 44–45). Верили, что такая порча могла перейти и к младенцу, когда мать, держа его на руках, входила в избу. Намеренно «спущенная по ветру» порча на чье-либо имя (а также ради излечения коголибо уже страдающего от порчи), по поверьям, тоже могла легко пристать к ребенку, если дуновение ветра касалось тела младенца с тем же именем. (То же, л. 29). Случайной порчи младенцев водлозеры боятся больше, чем сглаза и призора. Считается, что от смертоносной порчи ребенок угасает намного быстрее, чем взрослый – за одну или две недели (Там же, д. 404, л. 84, 85). Якобы уже в первый или второй день младенец ничего не может есть, чернеет лицом, худеет или же наоборот – распухает. Мочеиспускание в последнем случае прекращается. Иногда от случайной порчи, как считали, ребенок покрывался язвами.

Традиционная «пелена» на современной иконе-фотографии. Д. Кевасалма. 2002 год. Фото Дж. Фудживара

Наличие порчи знахарки или сама мать определяли, опуская в корыто с водой и младенцем икону либо распятие. Икона и распятие при этом, говорят, чернели, словно мгновенно старились. Врачи помочь при порче, как считают, бессильны. Требовалось, чтобы знахарка и мать просили помощи и заступничества за младенца перед иконой Пресвятой Богородицы в многократных молитвах, умывали по нескольку раз в день святой водой или водой, в которую троекратно окунули икону. Особо сильные целительские возможности у водлозеров приписывались воде, которой намывали иконы на Пасху. Старинным средством от порчи младенцев было троекратное продевание ребенка сквозь отверстие от распущенного шва на пелене («пялёнке»), накрывающей иконы (То же, л. 48). Старинные пелены на икону в Водлозерье вышивались не только красным по белому, но и с использованием синих, зеленых и желтых нитей, как это было принято в прошлом у карелов и вепсов. Для излечения детской порчи также использовалось троекратное продевание ребенка сквозь отверстие, которое иногда образует ветка на сосне, снова вросшая в ствол. Когда такого дерева поблизости не было, создавали некое его подобие искусственно. У молодой сосенки отрубали вершину чуть выше места отрастания из ствола сучьев (примерно на высоте полутора метров), лишние сучки срезали, а два оставшихся завязывали в узел верхними концами с таким расчетом, чтобы осталось отверстие для продевания сквозь него младенца. Как минимум одна такая сосна до сих пор сохранилась в Водлозерье. Она растет на первой развилке в лесу (сразу за бывшей опушкой леса) по пути от урочища на месте деревни Рахкойла к нынешнему Новгудинскому кордону. Практиковалось в старину и троекратное продевание младенца сквозь отверстие в земле. Его вырывали в холме или на крутом обрыве (То же, л. 46).

«Кольцо» из ветвей на живом дереве для снятия с младенцев сглаза и призора (д. Рахкойла. 1997 год). Рисунок И. В. Хеглунд с фото автора

В 1930-х гг. детей на Водлозере перестали крестить, но при этом срочное крещение в церкви считали способом, существенно облегчающим лечение от порчи, сглаза и призора. Матери, которым приходилось для излечения порчи, а также тяжелых младенческих болезней обращаться к магическим специалистам в Петрозаводск, когда местные знахарки помочь уже были не в силах, утверждают, что большинство современных городских целителей даже не берутся за лечение, пока дитя не крестят в церкви (АНПВ, № 2/73, л. 17–18). В случаях, когда нет помощи ни от местных знахарей, ни от городских целителей, последняя надежда в излечении порчи возлагается на срочный переезд на жительство из Водлозерья в отдаленные города и веси. Считается, что за многими реками и озерами порча, причиненная человеком, проживающим в Водлозерье, ослабевает настолько, что перестает действовать вообще (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 492, л. 24). Домой в этом случае, не опасаясь возобновления болезни, можно возвратиться, по поверьям, лишь тогда, когда человека, напустившего порчу, уже не будет в живых.

Бытование в Водлозерье многочисленных традиционных способов защиты и «лечения» младенцев от сглаза, призора и случайно наведенной порчи вовсе не означало, что за здоровье и жизнь буквально каждого ребенка в старину велась бескомпромиссная борьба. В традиционном крестьянском обществе, в котором рождение большого числа детей в семье было нормой, смерть ребенка не рассматривалась как какое-то исключительное несчастье для семьи. Достаточно вспомнить традиционное свадебное благопожелание молодым: «Дай вам Бог детишек с убылью!» Так что виновников, «причинивших» сглаз, призор и даже случайно наведенную порчу, не очень-то вычисляли. В наши дни, когда в семьях водлозеров рождается не более двух, редко четырех детей, защита от сглаза и призора считается не менее актуальной, чем в старину. Явлений же того, что водлозеры именовали непреднамеренной порчей младенцев, практически не бывает, поскольку магические специалисты по части порчи большей частью уже умерли.

«Иррациональные конфликты» мира людей с миром духов низшей мифологии

Наличие у младенца христианских покровителей и защитников (ангелов), а также немалого числа оберегов (православный крест, нательный пояс, высушенная пуповина, шторка на колыбели из материнской юбки и пр.) не всегда, как считалось, спасало дитя от воздействия на него разного рода «нечистой силы». В результате дитя страдало, не давало покоя домочадцам. Возникала ситуация, которую можно охарактеризовать как некий (иррациональный) конфликт людей с духами низшей мифологии.

Домашние духи, которые после ритуалов приобщения к дому и семейному очагу, казалось бы, должны были защищать младенцев, по народным поверьям, иногда причиняли детям вред. Крестьяне верили, что домовые духи иногда наказывают детей болезнями за несоблюдение их матерями некоторых бытовых запретов. Чаще всего – за запрет выливать воду от стирки испачканных детским калом одежд и пеленок куда-либо, кроме туалета, особенно – после захода солнца. Старухи мамам говорили: «Будете ночью говно выливать на огород, у ребенка понос начнется» (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 404, л. 195). На Водлозере бытовал запрет на подметание полов в избе в течение суток, который приходился каждый год на 9 июня. Ныне уже не понять, был ли этот день в народном календаре посвящен чествованию домовых, но то, что с домовыми он был как-то связан, очевидно. В случаях, когда полы 9 июня все же кто-нибудь подметал, старухи указывали, что мусор до наступления следующих суток выносить из дома нельзя ни в коем случае (устное сообщение Н. Г. Урванцевой). За нарушение этого запрета духи низшей мифологии якобы наказывали младенцев в назидание родительнице кожными болезнями. Под запретом было ношение в избу дров и воды после захода солнца, запрещалось отдавать из дома хлеб и молоко после укладывания ребенка спать (Там же, д. 404, л. 187; д. 628, л. 8, 43–44). За нарушение этих запретов домовые духи якобы так сильно качали зыбку, что ребенок в ней поднимал сильный крик. Чтобы не иметь подобных напастей, родители в полночь просили у домашних духов прощения и начинали соблюдать старинные запреты.

Водлозеры верили, что некоторые духи могут лишать ребенка нормального сна не только в назидание родителям, но и в силу своей нечистой природы, отличной от природы человека. Чтобы противостоять духам, которых называли Испуг и Пут, заходящегося криком ребенка трижды обносили вокруг двух ножек стола в избе, приговаривая: «Испуг (вариант – Пут), останься тут», – после чего укладывали обратно в зыбку (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 628, л. 106). Считалось, что после этого духи сами «заплутают» под столом, не будут больше будить ребенка. Изредка, чтобы ребенок спокойно спал, и в наши дни применяют следующий способ: находят на улице лежащую в грязи тряпку, которую давно никто не шевелил, приносят домой и кладут под матрац младенца, приговаривая: «Как эта тряпка спокойно лежала, так и ты, моя младеничка, спи спокойно» (ФА ИЯЛИ, № 3298/14). Столь же редко возвращают спокойный сон младенцу преподношением подарка («относа») духам-хозяевам дома (НАКНЦ, ф. 1, оп. 1, колл. 133/219). «Относом» могло быть любое угощение (вареное яйцо, какая-нибудь выпечка) или нечетное число мелких монет, которые клали в подполье на третью ступеньку сверху и просили принять, но вернуть ребенку крепкий сон. Во избежание неприятностей от Ночного Крика и Бессонницы (Там же, д. 628, л. 71–72, 174) практиковали подкладывание в зыбку таких магических предметов, как голик, кочерга, топор или нож. Свекровь, подкладывая на ночь голик в ноги в зыбке младенца, обычно приговаривала: «Как лежит мой голичек, так лежи, мой мужичок (для мальчика)». Этот же приговор для девочки заканчивался словами «так лежит мое дитя». После этого дополнительно брали нож и подкладывали его под голик со словами: «Как лежит спокойно этот нож, так спокойно лежи, мое дитя» (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 490, л. 64). Днем, чтобы младенец спал спокойно и не кричал, нож клали в зыбку под изголовье младенца (То же, д. 628, л. 38, 54). Действо это иногда совершается и в наши дни с приведенным выше коротким приговором (нож кладут под подушку детской кровати). Также поступают, когда вывозят подышать младенца свежим воздухом в коляске. Хорошей защитой от Дневного и Ночного Крика в Водлозерье в старину считался крест, который рисовали сажей на лбу младенца, уложив его в постельку (Там же, д. 489, л. 66–67). Для защиты от ночного плача также клали в зыбку обычный камень с берега реки или озера и говорили: «Вода текучая не течет под камень, так бы и наш младенец не плакал» (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 627, л. 72). Для верности могли из бани принести «версливый камень», которым нагревалась холодная вода в деревянной бочке.

Но чаще всего, чтобы добиться быстрого засыпания и крепкого ночного сна младенца, его умывали водой перед укладыванием спать. Вода, конечно же, использовалась не любая. Необходимые магические свойства ей пытались придавать при помощи магических манипуляций и заговоров.

Самый простой способ придания нужных свойств воде состоял в том, что ее ладонью набирали в рот, затем, благословясь, пропускали сквозь ручку входной двери. Повторялось это действо трижды, после чего вода считалась пригодной для успокаивания младенцев (Там же, д. 404, л. 184). Ручки входной двери в домах водлозеров прибивались «по-карельски», т. е. под углом в 45 градусов, поэтому пролитие воды через дверную ручку не вызывало затруднений. В наши дни, когда кое у кого ручки входной двери прибиты «по-русски», т. е. строго вертикально, берут чашку с водой и чайную ложку, зачерпывают воду из чашки ложкой, просовывают ложку сквозь дверную ручку и выливают воду обратно в чашку (Там же, д. 628, л. 54). Водой, пропущенной сквозь дверную ручку, умывают лицо ребенку и, благословясь, кладут его спать. Данный способ считается очень эффективным средством успокаивания ребенка на ночь, если люди уверены в том, что на младенце нет сглаза и домашние духи на них не в обиде. Способ этот широко используется родителями в качестве профилактики от бессонницы и в наши дни. Слов никаких не произносят. Старухи по этому поводу говорят: «Вода сама знает, что ей делать (следует)» (То же, л. 9).

Второй старинный способ более сложен для исполнения, чем вышеописанный. Пользовались им для успокаивания младенцев, которые долго не засыпали, много хныкали. Состоял он в том, что после вечернего ужина со стола в миску собирали все столовые приборы (ложки, вилки и нож), ополаскивали их теплой водой в миске, после чего проливали воду в другую миску сквозь решето. Когда приходило время, этой водой умывали лицо и грудь ребенка, затем, благословясь, укладывали его спать (Там же, д. 404, л. 184). Нынче этим способом пользуются крайне редко.

Третий способ состоял в следующем: родительница, которой младенец упорно не давал спать своим криком, в полночь выходила на дорогу с сосудом, наполненным водой, и вставала у угла дома, где хозяева уже давно спали. Держа перед лицом сосуд, она вслух вопрошала: «Хозяева, вы спите?» Затем сама же себе отвечала: «Да, спим, спим», после чего произносила: «Дайте сна и моему сыночку (доченьке)». Вопросы, ответы и просьбу родительница повторяла трижды, после этого возвращалась домой, поила и умывала младенца (То же, л. 68, 70). Этот же способ иногда исполняли вдвоем мать и свекровь. Впрочем, вторым мог быть кто угодно. При этом родительница задавала вопросы, а второй человек давал ответ. Говорят, что способ этот хорош для усыпления младенца, но неудобен тем, что в темноте легко споткнуться и пролить воду.

Еще один способ заговаривания воды, возможно, был чисто водлозерским. Автору он не встречался больше нигде в Карелии. Как только садилось солнце, надо было вымыть обеденный стол, воду со стола собрать в посудину, взять дитя на левую руку, посудину – в правую, подойти к двери и приоткрыть ее, чтобы образовалась узкая щель. Затем вода из посудины набиралась в рот, и далее произносился заговор с водой во рту: «Домовой хозяин и хозяйка, вот вам водушка, умойтесь сами и дайте моему ребеночку (называлось имя, если оно уже было дано младенцу) спокойно спать» (То же, л. 185). Немного заговоренной воды изо рта в рот получал младенец, а оставшаяся вода выплевывалась в щель в дверях. Так проделывали трижды, после чего оставшуюся в посудине воду выливали в щель в двери и дверь на крючок закрывали, благословясь. Вера в силу этого действа основывалась не только на уверенности в силе заклинания, но и на представлениях о святости обеденного стола. Святым стол считался, пока на нем были хлеб, соль и иная пища или самовар. Сравните пословицы: «Хлеб на стол, так стол Престол (имеется в виду – Божий Престол)» или «Как самовар на столе, так и икона на стене». В этом смысле сливание воды со стола у водлозеров приравнивалось к сливанию воды с иконы или Святого распятия для придания ей свойств, близких свойствам «святой воды». При наличии в доме достаточных запасов «святой воды», освященной священником в церкви, в приготовлении воды с использованием распятия, обеденного стола или иконы для целительства многих болезней и для успокаивания детей на ночь надобности не возникало.

При приготовлении воды с помощью распятия его трижды погружали в воду или же оставляли в сосуде с водой на ночь либо на сутки. Приготовление воды с помощью иконы осуществлялось обычным обмыванием иконы водой, которую собирали в сосуд и далее использовали по назначению. Верили, что сила такой воды многократно возрастает, если икону обмывали в Великий праздник, особенно на Пасху (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 626, л. 4, 7). Иногда приготовление воды с помощью иконы требовало знания некоторых тонкостей. На икону воду струйкой сливали из чашки так, чтобы при стекании воды струйка образовала на иконе косой крест, вершинами которого становились четыре угла иконы. Икону для этого держали в правой руке и поочередно наклоняли, чтобы струйка текла в нужном направлении (Там же, д. 628, л. 62, 59). Сливание воды со стола (оно производилось сразу же, как только уберут еду и снимут скатерть) в Водлозерье имело свои особенности. В целом в Обонежье было принято лить воду на стол четыре раза, каждый раз наклонять стол, чтобы вода стекала через один из его углов (при этом следили, чтобы она протекала по диагонали с угла на угол стола и образовывала косой крест). Водлозеры воду лили на стол только один раз – на его центральную часть. Стол не наклоняли, воду сгоняли к углу ладошкой, а под угол ставили чашку или миску. Затем ту же воду снова лили на центр стола и гнали ее ладошкой по диагонали стола в обратную сторону. Так повторяли еще два раза, пока не получится косой крест (Там же, л. 59, 106). Далее поступали, как обычно, – вливали три глотка этой воды младенцу в рот и остатками умывали лицо.

В старину действенным средством успокаивания на ночь считалось троекратное прочтение над уже уложенным в зыбку младенцем апокрифической молитвы «Сон Пресвятой Богородицы». Приведем два водлозерских варианта этой молитвы.