Изгнанницы

В этот миг в противоположном конце холла открылась дверь, из которой вышла, завязывая на ходу зеленый шелковый капор, темноволосая женщина лет тридцати пяти.

– А, Сесил! – воскликнула дама. – А это, должно быть, мисс Стоукс? – рассеянно улыбаясь, обратилась она к Эванджелине. – Я – миссис Уитстон. Боюсь, день сегодня выдался немного суматошным. Тревор помогает Мэтью запрячь лошадей, чтобы я могла съездить в город.

– В нашем доме никому скучать не приходится, мы все здесь работаем за двоих, – заговорщицки, как будто они были старыми друзьями, сообщил девушке Сесил. – Помимо обучения детей латыни, вас в скором времени наверняка приставят ощипывать гусей и начищать серебро.

– Что за глупости! – сказала миссис Уитстон, поправляя капор перед большим зеркалом в позолоченной раме. – Сесил, не сообщишь Агнес о том, что прибыла мисс Стоукс? – И, вновь повернувшись к Эванджелине, добавила: – Агнес проводит вас в вашу комнату. – Прислуга ужинает в пять часов. Если сможете заканчивать занятия с детьми вовремя, будете ужинать с ними. У вас несколько болезненный вид, моя дорогая. Почему бы вам не отдохнуть с дороги.

Не вопрос – предписание.

Когда миссис Уитстон удалилась, Сесил, хитро усмехаясь, повернулся к Эванджелине:

– «Болезненный вид»? Ха! А на мой взгляд, вы выглядите просто великолепно. – Он стоял к ней ближе, чем допускали правила приличия.

Сердце в груди девушки бешено колотилось, порождая незнакомые ей ощущения.

– Разве вам… ну… не следует сообщить Агнес, что я здесь? И вы вроде как собирались по делам?

Молодой человек, как будто призадумавшись, постучал себя пальцем по подбородку. А затем сказал:

– Дела могут и подождать. Давайте я сам вам все покажу. Мне это будет в удовольствие. Хотите, стану вашим провожатым?

Не раз и не два потом Эванджелина спрашивала себя: насколько иначе бы все могло обернуться, последуй она тогда указаниям миссис Уитстон – или, если уж на то пошло, собственному здравому смыслу? Неужто она не понимала, что почва под ее ногами столь зыбка, что готова обвалиться при малейшей оплошности?

Ну, да что уж теперь говорить. Так или иначе, все случилось как случилось. Улыбнувшись Сесилу, девушка поправила выбившуюся из пучка прядь волос и ответила:

– Это было бы чудесно.

Сейчас, сидя в продуваемом насквозь экипаже, она сдвинула сцепленные наручниками запястья влево и осторожно погладила украшенный монограммой носовой платок, который был спрятан у нее под нижней юбкой. Пальцами одной руки обвела его едва угадываемые очертания, воображая себе, что может нащупать вышитые инициалы Сесила, вплетенные в фамильный герб Уитстонов, на котором были изображены лев, змея и корона.

Это все, что у Эванджелины осталось, навсегда останется от Сесила. Не считая, по-видимому, его ребенка, которого она носит под сердцем.

Экипаж двигался на запад, к реке. Полицейские упорно хранили молчание. Девушка очень замерзла и, не отдавая себе отчета в том, что делает, инстинктивно, просто желая согреться, придвинулась поближе к сидящему рядом констеблю. Глянув на арестованную сверху вниз, он презрительно скривил рот и демонстративно отодвинулся к окну.

Эванджелину покоробило его отношение. Впервые в жизни она столкнулась с проявлением брезгливости со стороны мужчины. Прежде девушка как должное воспринимала знаки внимания от представителей сильного пола, мелкие проявления доброты и заботы: мясник предлагал ей лучшие куски мяса, а булочник приберегал последнюю буханку хлеба.

Она с ужасом поняла, что теперь ей предстоит испить чашу до дна, на собственной шкуре испытать, каково это – удостаиваться презрения.

Ньюгейтская тюрьма, Лондон, 1840 год

Ничего похожего на эту часть Лондона Эванджелина еще не видела. Воздух, густой от дыма, выделяющегося при сжигания угля, отдавал конским навозом и гнилыми овощами. Женщины в изношенных до лохмотьев шалях праздно торчали под масляными фонарями; мужчины толпились у костров, разведенных в бочках; дети – даже в столь поздний час – шныряли через дорогу тут и там, роясь в мусоре, покрикивая друг на друга и оживленно обсуждая и сравнивая свои находки. Эванджелина прищурилась в попытке разглядеть, что же они держали в руках. Неужели это?.. Ну да, так и есть. Кости. Она слышала об этих детях, зарабатывающих гроши на сборе костей животных: их потом обращали в пепел и перемешивали с глиной, чтобы сделать из этой смеси керамику, которую леди выставляли в своих буфетах. Быть может, еще несколькими часами ранее Эванджелина и ощутила бы жалость; сейчас же она чувствовала только тупое онемение.

– А вот и он, – проговорил один из констеблей, указывая рукой в окно. – Каменный мешок.

– Каменный мешок? – Она подалась вперед, вытянув шею.

– Ньюгейтская тюрьма, – ухмыльнулся полицейский. – Твой новый дом.

В низкосортных книжицах, продававшихся по пенни за штуку, Эванджелина читала рассказы об опасных преступниках, заточенных в Ньюгейте. И вот она перед ним, хорошо охраняемым зданием в квартал длиной, притаившимся в тени собора Святого Павла. Когда они подъехали ближе, девушка увидела, что выходящие на улицу окна были странным образом пусты. И только когда кучер прикрикнул на лошадей и с силой дернул за поводья перед высокими черными воротами, она поняла, что окна эти были нарисованными, ненастоящими.

Небольшая толпа зевак, отиравшихся у входа, обступила экипаж.

– Охотники до чужого горя, – сказал констебль с вислыми усами. – И как им это только не надоедает?

Один за другим все трое констеблей вылезли наружу, выкрикивая в толпу предупреждения не приближаться. Эванджелина сидела, скорчившись в тесном экипаже, пока один из полицейских не махнул ей нетерпеливо рукой: мол, пошевеливайся. Она доковыляла до порожка, и мужчина грубо дернул ее за плечи. Когда бедняжка, споткнувшись, выпала из экипажа, он подхватил ее как мешок с рисом и стряхнул на землю. Щеки девушки пылали от стыда.

Пока Эванджелина возвращала себе устойчивое положение, ее в упор рассматривали дети с широко распахнутыми от любопытства глазами и взрослые с кислыми лицами.

– Стыд и позор, – прошипела какая-то женщина. – Да смилуется Господь над твоей грешной душой.

Констебль толкнул арестантку по направлению к железным воротам, где их малочисленную группу встретили двое стражников. Когда Эванджелина, мелко переступая, уже заходила внутрь в сопровождении конвоирующих ее с обеих сторон охранников и следующих позади констеблей, она подняла глаза и увидела слова, начертанные на солнечных часах над арочным сводом проема: «Venio Sicut Fur». Большинство заключенных, проходящих через ворота, скорее всего, не догадывались, что означает эта латинская надпись, но Эванджелина была не из их числа. «Иду как тать»[5 - Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис), 16: 15.].

Ворота, лязгнув, захлопнулись. Она услышала сдавленные звуки, похожие на мяуканье кошек в мешке, и склонила голову набок, прислушиваясь.

– А, это остальные потаскухи, – пояснил ей стражник. – Скоро и ты к ним отправишься.

Потаскухи! Эванджелину передернуло.

К ним спешил невысокий худощавый мужчина. На поясе у него красовалось большое кольцо, с которого, напоминая огромные подвески, свисали ключи.

– За мной, – велел он. – Только арестантка и вас двое.

Эванджелина, констебль с вислыми усами и один из стражников последовали за ним: пересекли большое помещение, которое служило тут холлом, и преодолели несколько пролетов вверх по лестнице. Из-за кандалов девушка передвигалась медленно; стражник то и дело подгонял ее, тыкая в спину дубинкой. Они пробрались сквозь запутанный лабиринт коридоров, тускло освещенных масляными светильниками, которые свисали с толстых каменных стен.

Тюремщик остановился перед деревянной дверью с двумя замками. Перебрав ключи, нашел нужные и отпер сначала верхний замок, а потом нижний. Распахнул дверь в комнатушку, где обнаружились только дубовый стол и стул, да еще высоко на стене горела лампа. Он пересек крохотное помещение и постучал в другую дверь, поменьше:

– Прошу прощения, госпожа надзирательница. Доставлена новая заключенная.

Некоторое время ответа не было. Потом раздалось тихое:

– Минутку.

Они стали ждать. Мужчины переговаривались между собой, прислонившись к стене. Закованная в цепи Эванджелина неуверенно переминалась с ноги на ногу посередине комнаты. У нее намокли от пота подмышки, кандалы натерли щиколотки, а в животе урчало – она с утра ничего не ела.

Спустя некоторое время дверь отворилась. Надзирательница до их прихода явно спала. Ее лицо с резкими чертами было изборождено морщинами, а седеющие волосы забраны в небрежный узел. Одета она была в выцветшее черное платье.

– Ну что, приступим, – раздраженно проговорила женщина. – Арестантку уже обыскали?

– Нет, мэм, – отозвался стражник.

Она махнула рукой в его сторону:

– Займитесь.

Он грубо провел руками по плечам Эванджелины, вдоль боков, сунул их ей под мышки и даже, быстрым движением, между ног. Девушка порозовела от смущения.

Когда констебль кивнул надзирательнице, та прошла к столу, зажгла свечу и опустилась на стул. Открыла большую амбарную книгу, испещренную записями, сделанными бисерным почерком. И вопросила:

– Имя?