Буриданы. Чужая война

Хотя дома у Тимо телевизора не было, его самого по телевидению уже показывали. Как-то в школу пришли две тетушки, искать исполнителей главных ролей для детской телепостановки. Выбрали, конечно, Тимо, потому что он лучше всех читал и быстро запоминал текст. В телестудии Дома Радио (Дом телевидения еще не начинали строить) на Тимо надели скафандр, и «отправили» на Луну добывать какой-то редкий металл. С важной миной, Тимо лазил по бугристому папье-маше и стучал время от времени по нему киркой, высокомерно не обращая внимания на красный огонек телекамеры, следящей за его манипуляциями. С таким же холодным равнодушием он отнесся к похвалам, расточаемым его актерским способностям подругами мамы – в Тимо уже успела укорениться убежденность, что если из него не получится великий шахматист, то великий актер непременно. Куда более подтвердил эту уверенность новогодний праздник на мамином заводе, куда Тимо был приглашен в качестве конферансье. Звонким голосом он объявлял номера, знакомил публику с певцами, танцорами и иллюзионистом, а когда один из артистов почему-то запоздал с выходом на сцену, развлекал зрителей анекдотами. Триумф снова был полный, но больше его почему-то выступать не приглашали.

Еще Тимо в детстве показал свои способности в волейболе, но не как спортсмен, а как судья. Чтобы войти в сборную школы, пришлось бы несколько лет усердно тренироваться, а с судейством все получилось словно само собой. Тимо интересовали всякие соревнования, даже такие, на которых он был единственным зрителем, его можно было видеть и у ринга на турнирах по боксу, и на состязаниях по борьбе, не говоря уже о таких захватывающих видах спорта, как фехтование или стрельба из лука. Из игр Тимо предпочитал, разумеется, футбол, не пропуская ни одного матча, будь то чемпионат СССР, или встреча аутсайдеров второй лиги городского чемпионата – Рыбного комбината и Завода измерительных приборов. Однако, он не презирал и баскетбол, и волейбол, и гандбол, и даже водное поло. Во время соревнований по волейболу его заметила какая-то тетушка, сидящая за столиком секретариата – тетушки вообще любили Тимо –, она позвала Тимо и спросила, не хочет ли он научиться заполнять протокол. Конечно, Тимо хотел. Ничего сложного, как выяснилось, в этом не было, надо было только в тот момент, когда одна из команд выиграет очко, зачеркнуть очередную цифру, добавив черточке крючок, если оно было завоевано прямо с подачи. Судей вечно не хватало, и скоро Тимо стали доверять самостоятельно вести протокол. Затем последовала работа судьи на линии – он стоял с флажком в руке, в углу площадки, и подавал главному судье знак, попал ли мяч на линию, или был аут. А недавно его впервые назначили первым помощником главного судьи, это уже была и вовсе ответственная должность, нужно было свистеть, если игрок коснулся сетки или переступил центральную линию. Правила Тимо знал давно, и неплохо справлялся со всеми заданиями. Больше ему, естественно, нравились матчи мужских команд, там прыгали выше, подавали сильнее, и наносили такие пушечные удары, что стены спортзала тряслись, но и у женских соревнований были свои плюсы – подруг мамы Тимо никогда не видел в белье, а тут под его носом сновали чужие молодые женщины в спортивных майках и облегающих трусах. После окончания матча, все, и победители, и проигравшие, отправлялись в душ. Женскую раздевалку от судейской отделял только висящий на проволоке, кусок ткани, в котором всегда оказывались прорехи. О, какие картины, достойные кисти мастеров эпохи Возрождения, Тимо там лицезрел! И все же больше, чем возможность изучать особенности женской анатомии, волейбол его удерживал вполне оправданной надеждой, что наряду с шахматами он сможет стать главным поводом для прогулов.

Увы, несмотря на частые шахматные турниры и регулярные судейства волейбольных матчей, все свободное время заполнить не удавалось. И тогда Тимо стал бесцельно бродить по городу. «Бродить», на самом деле, не самое точное слово, город был слишком большим, чтобы обойти его пешком, и поэтому Тимо в своих путешествиях пользовался общественным транспортом. Он проехал от начала до конца все четыре трамвайные линии и двадцать девять, или, вернее, двадцать восемь автобусных (номера автобусов действительно возрастали до двадцать девятого, но одной линии, четвертой, Тимо так и не удалось обнаружить – это была мистика, первый, второй, третий, пятый и так далее автобусы существовали, а четверки не было), знал наизусть названия всех улиц и мог вполне зарабатывать себе на хлеб, как проводник, если бы такая профессия существовала. Дядя Герман на днях рождения иногда хвалил некоего Гипподама, знавшего, как должен выглядеть красивый город, Тимо это имя запомнил, что было нетрудно, ибо оно напоминало гиппопотама, а дома в энциклопедии посмотрел, кого дядя имел в виду – и понял, что Таллин построен наперекор принципам Гипподама, он не был упорядоченным, таким, где даже туристу сложно заблудиться, а весьма запутанным – у Тимо создалось впечатление, что однажды где-то заложили первый камень, а дальше все распространялось само собой, как сифилис, цветные иллюстрации которого он с большим интересом изучал по «Семейной энциклопедии», изданной в буржуазное время. Место, откуда началось строительство, ныне называли «Старым городом», и Тимо бывал там чуть ли не каждый день, потому что именно в этой части города обосновались все важные для него заведения: кафе, где они встречались с мамой, и кинотеатры. Чаще всего их привлекало кафе «Таллин», которое мама почему-то называла «Фейшнером», оно занимало два этажа красивого каменного дома на границе Старого города, на верхнем посетители возлежали на мягких диванах, а по вечерам там играл струнный квартет, но и на нижнем, где обычно сидела мама со своими подругами, было неплохо, тем более, что пирожные «Фейшнера» не зря считались самыми вкусными в городе. За углом находилось еще одно большое кафе, «Москва», но туда Тимо попадал редко, потому что мамины подруги презирали это заведение, утверждая, что «Култас», как он назывался до войны, деградировал. Тимо «Култас» нравился, так как на его нижнем этаже был гардероб, где он мог продемонстрировать свои манеры, помогая маме и ее подругам снимать и надевать пальто. Наверху, в зале действительно было шумно и дымно, но и там по вечерам играл струнный квартет, выступления которого Тимо всегда ждал, хотя не всегда дожидался – в это время в кафе начинали продавать алкогольные напитки, и маме не нравилось, что ее сына окружают «пьяницы». Иногда, когда мама возвращалась из арбитражного суда, расположенного в самой видной части Старого города – Вышгороде, они встречались в кафе «Пэрл», на углу пяти улиц, прямо под Пикк Ялг. Мама называла «Пэрл» – «Кафе старых женщин», что Тимо удивляло, поскольку, по его мнению, женщинами, и не самыми молодыми, были заполнены все кафе. Больше всего он любил «Гном» – это кафе вполне оправдывало свое имя, потому что состояло из одного малюсенького помещения, куда с трудом были втиснуты четыре или пять круглых столиков с мраморной столешницей – лучшего места, где перед шахматными соревнованиями можно подкрепиться «Александровским» пирожным, Тимо не знал.

Кинотеатров в Старом городе было целых три: «Сыпрус» («Дружба»), «Октябрь», и «Пионер», где показывали документальные фильмы. Тимо ходил в кино обычно перед школой, на утренний сеанс, что было дешевле, да и залы в это время пустовали. Особенно ему нравился «Октябрь», так как там, кроме партера, наличествовал балкон, а на балконе – ложи. В обычном кинотеатре приходилось сидеть бок о бок с чужими людьми, а в ложе каждый имел свой стул, который можно было двигать туда-сюда, дабы удобнее устроиться, к тому же, опасность, что какой-то великан, или дама в шляпе, закроет экран, полностью исключалась.

Еще в Старом городе было много магазинов одежды и обуви, музеев, где иногда для школьников устраивали скучнейшие экскурсии, и церквей, куда экскурсии не устраивали, и которые вообще посещали только немногие полоумные старухи, еще веровавшие в бога.

Окружал Старый город с трех сторон (с четвертой лежало море) хаотичный центр с разнородными каменными и деревянными домами, площадями и скверами. Когда дядя Герман на днях рождения хмелел, он начинал рассказывать о том, как в конце войны, освободившись из тюрьмы, шел домой по дороге, окруженной развалинами, и думал, какой можно построить на этих руинах красивый город. Тимо слушал рассказы дяди, не совсем их понимая, он родился после войны, и все, что происходило до этого знаменательного события (рождения, естественно, не войны), было для него нереальным. Однако, он злорадствовал, когда дядя жаловался, что всяким бездарям доверяют проектировать театры и кинозалы, а он вынужден довольствоваться колхозными центрами – вот именно так и надо поступать с хромоногим садистом, щипавшим племянника за бедро. Тимо не верил, что дядя мог построить оперный театр, который своей красной пологой крышей напоминал ему иллюстрации к китайским сказкам, или Драмтеатр имени Виктора Кингиссепа – заковыристый, с красивыми башенками, или Дом офицеров флота, с низким решетчатым пандусом – как в порту –, где проходили процессы над военными преступниками.

От центра на восток раскинулся район, где жил и учился Тимо. Он считался, как Тимо понял из разговоров мамы с подругами, самым «фешенебельным», потому что был застроен, в основном, в буржуазное, или, как выражались подруги, «эстонское» время. Тимо тоже жил в одном из таких зданий, но поскольку их дом проектировал дядя Герман, то Тимо относился к нему с легким презрением – какой толк от паркета, если полы из-за батарей, висящих на стене, холодные, и ноги мерзнут? Даже от лифта ему, обитающему на цокольном этаже, не было никакой пользы, разве только, когда они шли в гости к тете Виктории.

Недалеко от их дома стояло длинное серое четырехэтажное здание, построенное немецкими военнопленными. Словно змея, оно заползало, сперва на перпендикулярную улицу, потом на параллельную, и наконец, снова на перпендикулярную, захватив, таким образом, целый квартал. Часть здания, стоящая на углу, была выше – целых шесть этажей, на нее была водружена украшенная колоннами башня, которую завершал острый шпиль с окруженной колосьями пятиконечной звездой; в итоге все выглядело примерно, как памятник погибшим красноармейцам. Тимо в этом странном пантеоне бывал часто, потому что на его нижнем этаже находился гастроном, где в розлив продавали соки. Обычно гастроном был битком набит, но для соков, к счастью отвели специальный отдел, и там очередь выстраивалась не такая длинная, как за водкой или молоком, только иногда приходилось подолгу дожидаться продавщицы. В стеклянных сосудах в форме конуса, с узким горлышком и краником внизу, пенились соки разного цвета и консистенции: светло-желтый яблочный, алый томатный и грязновато-коричневого цвета виноградный – несмотря на подозрительный вид последний был самым вкусным, но, увы, и самым дорогим и непредсказуемым – после некоторых неудач Тимо четко запомнил, когда стоит его покупать, а когда нет: если сок светлее обычного, он разбавлен водой, и уже не вкусный.

За домом военнопленных находился рынок, где мама зимой покупала квашеную капусту, а отец осенью – арбузы. Рядом с рынком была стоянка такси, и маме нравилось рассказывать подругам, как Тимо будучи совсем маленьким, однажды закапризничал, желая, чтобы его с рынка отвезли домой на машине, мама пыталась ему объяснить, что это невозможно, потому что расстояние слишком короткое, и ни один таксист не согласится на такой маршрут, но Тимо бросился ничком на асфальт и орал до тех пор, пока нервы мамы не выдержали, и она сдалась – велела шоферу ехать сперва в одном направлении, а потом повернуть обратно, что того весьма удивило.

Ходить в булочную, что приютилась между рынком и домом, было обязанностью Тимо. Он добросовестно отстаивал в узком помещении очередь, а то и две, ибо отделов было два, в одном продавали хлеб и булку, а в другом – «бакалейном», как выражалась мама, любимые Тимо баранки и сушки. Когда на улице бывала слякоть, по полу магазина разбрасывали опилки, что, по мнению Тимо, было полным безумием, потому что в результате получалась какая-то омерзительная каша. Мама предпочитала пахнущий тмином хлеб из высшего сорта муки, Тимо же – бородинский, так что обычно он покупал по полбуханки того и другого. Совсем странный вкус был у отца, который ел хлеб из пшеничной муки, но он делал свои покупки сам – боялся, что его могут отравить; это называлось, как Тимо вычитал в энциклопедии, манией преследования.

Напротив дома Тимо стояло большое здание школы с винтовой лестницей внутри круглой стеклянной конструкции, но Тимо в эту школу не ходил, потому, что там учеба велась на русском языке. Мама была весьма возмущена, что ее сын вынужден шлепать в этакую «даль», в другой конец сквера, что занимало времени аж пять или даже шесть минут, и сожалела об эпохе, когда соседняя школа еще была эстонской, но отец объяснил ей, что Тимо там все равно учиться не смог бы, потому что это была «женская гимназия». Тимо не понимал, для чего надо отделять мальчиков от девочек, и был очень доволен, что ему не пришлось ходить в школу при таких глупых порядках.

Напротив школы по всему кварталу шли невзрачные каменные здания каких-то складов, и небольшой домик, который мама называла «еврейской синагогой». Что значит слово «синагога», Тимо выяснил по словарю иностранных слов, единственное, чего он не понял, почему мама говорит: «еврейская синагога», разве были «русская синагога» и «эстонская»? Из разговоров отца, у которого среди евреев было много коллег и знакомых, он узнал, что раньше синагога находилась в другом месте, но сгорела во время войны. Евреям, кажется, вообще в эту войну не везло, Тимо это понял, когда, прочел в газете, что некто по фамилии Лаак – начальник Клоогаского концлагеря, доставлял еврейских девушек на грузовике к вырытой недалеко от лагеря яме, заставлял раздеться и приказывал охранникам по ним стрелять. Первую половину этого рассказа – про раздевание – Тимо, после увиденного на волейбольных соревнованиях, представлял неплохо, но расстрел оставался непостижимым для его разума. Теоретически, конечно, он понимал, что это означает, но когда пытался представить, как звучат выстрелы и девушки падают в яму, у него это просто не получалось.

Напротив синагоги, по другую сторону улицы карабкалось в небо самое высокое строение района и, наверняка, всего города – телебашня. Если встать под нее и посмотреть вверх, голова начинала кружиться. Мама боялась, что башня однажды упадет на их дом, что было явным преувеличением: по мнению Тимо, опрокинуть башню мог лишь взрыв атомной бомбы, разрушения от которой в Хиросиме он несколько раз видел в киножурналах, но и этой угрозы вряд ли стоило опасаться, так как Советский Союз сам владел достаточным количеством атомных бомб, чтобы империалистические страны не осмелились на него – и, значит, и на Тимо – напасть.

А за телебашней была школа Тимо.

Дальше «фешенебельный» район простирался на север и на запад, становясь постепенно все менее фешенебельным, даже у довольно солидно застроенного Нарвского шоссе можно было видеть убогие лачуги. Самым интересным тамошним заведением был пивной зал, в котором Тимо иногда, по дороге из школы на соревнования, покупал бутерброды. В маленьком помещении за высокими круглыми столиками толпились мужчины, в воздухе висел густой дым, который можно было принять за утренний туман, если бы он не вызывал кашель. В больших кружках желтел отстоявшийся напиток и от стены к стене переливался ровный гул голосов, все это было намного грубее утонченной атмосферы кафе, но, с другой стороны, и манило тоже, как вообще все низменное. От пивнушки на север местность интереса не представляла, там был порт и, следовательно, море, зато на восток Тимо ходил, или, вернее, ездил на трамвае номер один или номер три, довольно часто, потому что от их конечной остановки начинался Кадриорг. Создал этот парк, как Тимо недавно прочел в учебнике, русский царь Петр Первый для своей жены Екатерины, имя которой эстонцы превратили в удобное для них Кадри. Учебник делил царей на прогрессивных и ретроградных, Петр, которого звали Великим, принадлежал к первой группе, он остриг у бояр бороды, ездил в Голландию учиться морскому делу и «выломал» через Балтийское море «окно в Европу». Сколько стекла разбилось, подумал Тимо, и пришел к выводу, что, наверно, поэтому в Таллине и дует такой сильный ветер, что «окно» осталось открытым. Сам Петр успел в Кадриорге построить лишь малюсенький охотничий домик, ненамного больше сарая, такого, в котором бабушка Тимо держала дрова, но следующие цари и царицы продолжили почин, воздвигли замок, превратившийся сейчас в художественный музей, вырыли несколько прудов, по которым плавали лебеди хищного вида, и «завели» солнечные часы, почему-то никогда не показывающие правильное время. Позже в парке появилась сцена для концертов, теннисные площадки, спортзал общества «Динамо» и памятник матросу Евгению Никонову, героически павшему при защите Таллина от фашистских захватчиков. Был тут и стадион, где Тимо смотрел футбольные матчи и прочие состязания. Иногда они совпадали с соревнованиями по теннису, и тогда Тимо, как настоящий Буридан, мучительно размышлял, что предпочесть; обычно побеждал теннис.

Таким образом, Тимо не имел ничего против летнего Кадриорга, зато зимний он ненавидел, потому что с уроков физкультуры их в эту пору отправляли в парк кататься на лыжах. Тоже мне удовольствие, сперва таскать лыжи, потом до седьмого пота ковылять по рыхлому снегу, и в конце концов добираться, опять с лыжами на плече, обратно до дома – хорошо, если удавалось простудиться и парочку дней проваляться дома.

В самом дальнем конце парка находился зоопарк с облезлыми бурыми и белыми медведями, плюющим верблюдом и мерзко воняющим террариумом. У всех зверей, волка в том числе, были такие жалкие морды, словно их морили голодом; сохраняла оптимизм лишь белка, которая, надеясь на лучшее, свободное будущее, добровольно крутилась в колесе.

С Кадриоргом у Тимо был связан и неприятный инцидент: как-то темным зимним вечером его, возвращающегося из спортзала, где он смотрел турнир по самбо, на улице остановили двое ребят постарше и посильнее.

«Покажь кошелек!» – произнес один из них по-русски.

Тимо уже неплохо знал этот язык и понял смысл сказанного, и хоть он и удивился, с какой стати некто интересуется его экономическим положением, требование, все-таки, послушно выполнил. Парень взял кошелек, высыпал копейки на ладонь (купюр у Тимо не оказалось), сунул себе в карман, бросил кошелек в сугроб, надел перчатку и ударил Тимо изо всех сил по лицу.

С разбитой в кровь губой и недоумением в душе, плелся Тимо домой. Он не понимал, почему ребята с ним так поступили. Что он им плохого сделал? Он очень хотел с кем-то по этому поводу посоветоваться, но с кем? Маме про случившееся говорить он не хотел, боялся, что она запретит ходить на соревнования. К счастью, все в той же «Семейной энциклопедии» он вычитал разные медицинские рекомендации и уже пользовался ими, в частности, однажды сам вылечил чесотку ртутной мазью, из этой книги он помнил также совет, что к поврежденному месту надо прижать что-то холодное, на это вполне, сгодился комок снега, которого на улице было в избытке, так что, когда он пришел домой, сильная боль уже прошла и он мог вполне правдоподобно солгать маме, что упал и ударился ртом о поручень лестницы.

Но все же – почему эти русские ребята причинили ему боль? Если им так нужны были деньги, почему они не ограничились кошельком?

До этого момента национальный вопрос не шибко волновал Тимо, эстонец, русский, еврей – главное, чтобы хорошо играл в шахматы. А теперь оказалось, что так же хорошо, как королевский гамбит, русские знают и удар хуком. Выбрали ли они его в качестве жертвы потому, что он эстонец? Скорее всего, да, ибо вряд ли они иначе стали его бить.

Националиста из Тимо все-таки не вышло, интуиция подсказывала ему, что грань между добром и злом не проходит, как отец как-то сказал, «по пятому пункту». Через некоторое время эта догадка получила практическое подтверждение, когда совсем в другом районе – респектабельном Нымме, застроенным особняками, где русского языка почти не слышно, с ним пытались «подружиться» два эстонских мальчика – они заманили Тимо в безлюдное место и там напали на него. Но Тимо уже не был настолько «зеленым», чтобы его ошеломить, он внимательно следил за действиями ребят, и когда дело приняло серьезный оборот, дал сдачи и сбежал, даже не лишившись кошелька, только затылок слегка горел, один из парней двинул его кулаком. «Слабаки,» – подумал Тимо, – «вдвоем не одолели одного» – и сделал вывод, что русские физически крепче эстонцев.

Нельзя сказать, что Тимо получал удовольствие от таких приключений и ждал их повторения, но бросать свои «экскурсии» из-за каких-то агрессивных придурков тоже не стал, когда это однажды случилось, то совсем по другой причине: он просто повзрослел.

До поездки в Москву Тимо относился к Таллину весьма благосклонно, однако, вернувшись, он посмотрел на него совсем другим взглядом. Каким маленьким был его родной город, как мало тут жителей, какие низкие в нем дома и как часто даже в центре встречаются деревянные халупы! По Таллину даже не ездил троллейбус, а что касается метро, то Тимо охватило неприятное предчувствие, что оно не будет построено никогда…

Глава пятая

Один

Из школы домой Тимо обычно топал кружным путем, в темноте у него уже не хватало прыти лазить через забор, да и куда спешить? Даже, если мама пришла, она еще только переодевалась, так что до ужина далеко… Вот он и брел медленно, сперва до перекрестка, направо, мимо часов на Доме радио, и только оттуда домой. Эти часы шли очень странно, довольно долго казалось, что они вообще стоят, а вдруг – оп! – и стрелка прыгала на целую минуту вперед.

Портфель был тяжелым, и Тимо через каждые несколько минут менял руку. Раньше он ходил в школу с ранцем, но этой осенью клянчил у мамы до тех пор, пока та не купила ему портфель, не из настоящей кожи, как у отца, но все-таки. Таскать, конечно, неудобно, но зато теперь никто не мог дразнить Тимо «малолеткой».

Светофор на углу улицы Ломоносова горел красным светом, и поскольку движение здесь всегда оживленное, Тимо не стал нарушать правила. Последним мимо промчался автобус номер двадцать два, который курсировал между аэропортом и железнодорожным вокзалом. Тимо хотел уже ступить на мостовую, но остановился – а что, если отцу надоели приключения и он только что сошел с московского самолета? Автобусная остановка была здесь же, у телебашни, и Тимо подождал, пока дверцы не откроются. Таких длинных мужчин, как отец, вышло даже двое, но без костылей, и даже без палки, они твердо стояли на своих двоих, и Тимо быстро перебежал через улицу, пока свет снова не покраснел.

Еще метров сто вдоль сквера, и показался его дом. На пяти этажах солидные квартиры, как у тети Виктории, а внизу, только чуть-чуть выше земли, окна их спальни и кухни. Оба были темные, это означало, что мама еще не пришла. Может, пойти её встретить на трамвайную остановку? Бывало, Тимо так и поступал, и мама тогда очень радовалась, но в последний раз они разминулись, директор привез маму домой на своей машине, а Тимо не знал этого, мама же, в свою очередь, не знала, что Тимо ее ждет, так что они оба изрядно переволновались, пока Тимо не догадался пойти проверить, не пришла ли мама каким-то другим путем. Поэтому, немного поколебавшись, Тимо решил отправиться прямо домой, хоть и знал, что там его ожидает темная прихожая. Раньше его раздражало, когда отец выпрыгивал из спальни и расспрашивал, как прошел школьный день, но теперь было немного жаль, что квартира пустая. Он кинул портфель на маленький шкафчик, в котором мама держала ваксу и старые тряпки, забежал сперва в одну комнату, потом в другую, везде зажег свет – и только после этого стал снимать ботинки.

Мучил голод, и он пошел, не снимая школьную форму, в кухню, где открыл тяжелые дверцы шкафа. Мама сварила молочный суп с клецками, можно согреть, но без бутерброда с килькой это было невкусно, а чистить кильки Тимо было лень, да и не умел он толком. Брат мамы ел кильки вместе с кишками, брал рыбешку за хвост и кидал ее в рот, но Тимо это казалось дикостью. Вот он и решил довольствоваться сайкой, как называлась булка с изюмом, пока не придет мама и не накроет на стол.

С большим уском батона в зубах он прошел в гостиную и кое-как задернул занавески – мама сердилась, если окна оставались открытыми: любой сосед, спустившись во двор выбрасывать мусор, мог увидеть, что творится в квартире. Тимо соседи не мешали, пускай смотрят, если иначе не могут, но услышать в очередной раз увещевания мамы он тоже не хотел.

Еще не доев булку, он стал думать, чем бы заняться, как вдруг зазвонил телефон. Это была мама, немного заискивающим голосом она сказала, что ненадолго еще задержится, потому что ей надо обязательно сегодня отправить один иск, иначе пройдет срок. Тимо неплохо представлял себе, что такое иск, он неоднократно помогал маме с переводом, мама плохо знала русский, она закончила школу в «немецкое время», во время войны. Раньше переписку маме диктовал отец, но теперь ей приходилось справляться со всем самостоятельно.

Обещав маме, что он все-таки согреет суп, Тимо положил трубку и, вздохнув, вернулся на кухню. Включать газ он научился давно, правда, надо было быть осторожным, чтобы не обжечь пальцы, но, в итоге, кастрюля стояла на огне. Со страшным грохотом он вытащил тарелку из посудного шкафа, а затем отрезал себе большим хлебным ножом толстый и очень кривой кусок.

Поев супу (кильку он все равно не стал чистить), он снова встал перед дилеммой, что делать? На чемпионате СССР ожидался важный матч между московскими «Динамо» и «Торпедо», но прыгать за мячом с полным желудком не хотелось. Читать тоже не было желания, начало «Жерминаля» оказалось очень даже интересным, особенно одно место, где мужчина и девушка встречаются на улице и проделывают в темноте что-то странное, но дальше шла только забастовка и забастовка. По мнению Тимо, этот роман тоже устарел, в стране победившего социализма, где он жил, рабочие не имели причины бастовать, шахта принадлежала им, а не какому-то капиталисту. Вот они в хорошем настроении и маршировали с красными флагами на демонстрации по случаю годовщины Великой Октябрьской революции, которую, против всех законов логики, справляли в ноябре, и вопили: «Да здравствует КПСС! Ура!»

Он не отказался бы посмотреть телевизор, но в их доме этот агрегат пока отсутствовал. Раньше, когда отец был здоров и хорошо зарабатывал, он купил и радио, и граммофон, но сейчас маме приходилось одной содержать семью, отец получал только небольшую пенсию по инвалидности, и хотя Тимо уже несколько раз поднимал вопрос приобретения телевизора, до сих пор это результата не дало; граммофон недавно испортился, но приемник работал и Тимо пошел в соседнюю комнату, чтобы его включить. Шли новости, до спортивного раздела оставалось еще много времени, пока говорили о съезде ООН и о признании новых государств. Тимо был в курсе важнейших международных событий, он знал, что существует две мировые системы, социалистическая и империалистическая, и империалистическая хочет уничтожить социалистическую, потому что та более прогрессивна, в ней у всех есть право на бесплатное образование и медицинскую помощь, и запрещено эксплуатировать других. Теперь казалось, что социалистическая система получает решительный перевес, потому что один за другим бунтовали африканские народы, освобождаясь от колониального ига. Тимо знал это, как выражался иногда дядя Герман, «из первых рук», потому что его классная руководительница – учительница английского языка, недавно вышла замуж за негра и привела мужа выступить перед классом. Это был первый негр, которого Тимо видел воочию (теперь, после Москвы их стало больше), и он оставил прекрасное впечатление – был одет в черный костюм и белую сорочку с галстуком, все, как полагается истинному джентльмену, и говорил тоже, как джентльмен, тихо и интеллигентно. Его родина, в числе других, боролась за независимость, так что имело смысл сейчас послушать, вдруг можно будет классную руководительницу завтра поздравить, но дикторша никак не доходила до этого, она говорила про выступление Хрущева, и Тимо стало скучно.

Он стал крутить ручку настройки и вдруг услышал знакомые звуки египетских труб – Радамес вернулся с военного похода. Тимо узнал музыку моментально, потому что был вынужден десятки раз слушать «Аиду», отец был просто без ума от этой оперы – может, в этом и заключалось его безумие – он даже купил грампластинку, чтобы не зависеть от радиостанций, и мучил Тимо и маму, которой давно надоели, как она говорила, «крики» оперных певцов.

Тимо решил опять покрутить ручку, но вдруг задумался – а что, если поиграть в оперу? Ему нравилось ходить в театр, но в последнее время это случалось редко, класс посещал только детские спектакли, которые Тимо давно не интересовали, а заманить в театр маму никак не получалось. Несколько раз он, когда очень хотелось посмотреть какой-то спектакль, ходил один, но полного удовольствия это не доставляло, не с кем было потом обмениваться впечатлениями.

Он вспомнил, как отец, когда еще был здоров, перед походом в театр всегда долго выбирал костюм, сорочку и галстук, обязательно консультируясь и с мамой. Странно, он это как будто совсем забыл, а вот сейчас вспомнил!

«Костюм» у Тимо был один, его школьная форма, да и другой сорочки взять было неоткуда, но надеть галстук он, тем не менее, мог – пионерский был надежно спрятан в кармане. Мама, правда, всех оповещала, что отец, уходя из дому, взял с собой весь запас галстуков, но Тимо знал, что мама преувеличивает, в шкафу их висело еще немало. Он выбрал один, темно-синий, который, по его мнению, наиболее удачно подходил к тоже синей форме, подошел к гардеробу, и встал перед большим зеркалом, чтобы завязать галстук. Ну и трудным делом это оказалось! Тимо никак не мог понять, что же он делает неправильно, он десятки раз видел, как отец, словно иллюзионист, вертит галстук так и сяк, и в конце концов затягивает узел – если с этим справился сумасшедший, почему у него не получается?

Он пробовал еще и еще – и вдруг узел получился! Как это случилось, он даже не понял, так что было неясно, удастся ли ловкий трюк когда-либо повторить, но в данную минуту это важным не казалось.

Критический взгляд, брошенный на спальню, подтвердил, что тут отсутствуют кресла, достойные оперы. Тимо как-то один ходил смотреть «Лебединое озеро», и поэтому хорошо знал, что в оперном театре кресла должны быть мягкими. Он побежал в большую комнату и перетащил оттуда «трон», который дедушка Тимо получил когда-то в России от какого-то помещика в счет погашения долга. Он был даже шикарнее, чем кресла в опере, тоже с мягкой обивкой, но еще и с высокой спинкой.

Радамес за это время успел сделать свой роковой выбор и теперь влип – он любил Аиду, но был вынужден жениться на Амнерис. Тимо нередко слышал, как родители спорят об этой ситуации, отец считал, что Радамес ошибся, потратив свое единственное желание на освобождение эфиопских военнопленных: «Фараон же пообещал, что исполнит любое его желание, попроси Радамес руку Аиды, он ее получил бы.» Мама, наоборот, полагала, что Радамес вообще вел себя очень глупо, потому что Амнерис, как дочь фараона, была более выгодной партией.

Но что все-таки отец находил в этой опере?

Он слушал, пока в музыку не вклинился металлический скрежет – мама открывала замок. Быстро, словно стыдясь своего внезапного интереса к оперному искусству, Тимо вскочил, выключил приемник, сорвал галстук с шеи и стал толкать «трон» обратно в гостиную.

Часть вторая

Чужая война

Глава первая