Чудо

На полке оставался один персик из купленных ранее, я помыл его и съел, фрукты были единственным, что нам в Испании нравилось, сочные и сладкие, совсем непохожие на те, что экспортируются в Эстонию, мы уничтожали их во множестве и с наслаждением, особенно дыни, которые были еще вкуснее, чем узбекские, и арбузы, только вчера я отнес Рипсик в больницу четвертушку арбуза, и она даже съела немного…

Затем я вернулся в комнату и вытащил из шкафа мешок со своей одеждой. Последние две недели у меня доставало времени только на стирку бинтов и маек Рипсик, поэтому собрался целый ворох. Рубашки стирать не имело смысла, погладить их тут я все равно не мог, но оставались две свежие, одна нетронутая еще с Таллина, другую мне постирали в гостинице, за несусветные деньги, и я подумал, что до Италии продержусь, а в Италии попрошу Гаяне мне помочь. Однако носки и трусы отдавать Гаяне я никак не мог, поэтому отправился с ними в ванную, бросил в раковину, включил воду и стал намыливать. Четверть века мне не приходилось ничего стирать, все делала Рипсик, ее подруги рассказывали мне, как она в юности смеялась – мол, носки стирать мужу она не будет, однако она их стирала, и все остальное стирала, и что надо было поутюжить, утюжила, и заботилась о том, чтобы у меня были новые рубашки и белье, не все ее покупки можно было назвать удачными, иногда рукава не доходили мне до запястья, что поделаешь, китайская дрянь, и сейчас я горько жалел, что иной раз реагировал на это иронической репликой, ведь Рипсик хотела как лучше, шить рубашки сама она не могла. Зато свитеров она мне связала дюжину или больше, разного цвета и с разным, порой сложнейшим, узором, но подлинным ее шедевром стал мой халат, длинный, просторный халат из толстой махровой ткани цвета слоновой кости, как Рипсик своими слабыми руками с ним справилась, я не знаю, халат был ужасно тяжелый, но справилась. Что в сравнении со всем этим какая-то шапочка с вышитой буквой «М»! И четверть века каждое утро она убирала не только свою постель, но и мою, лишь в самый последний год, когда химиотерапия отняла у нее силы, до меня дошло, что я могу убирать и сам, а с весны я стал убирать и ее постель, но вот к стирке она не подпускала меня до последнего, только полоскать иногда позволяла. Теперь мне приходилось все делать самому, но я был готов стирать и ее, и свое до конца моих дней, только бы она была со мной…

А может, Рипсик погубила обостренная чувствительность, нежное сердце, скрывающееся за внешним спокойствием? Людей, которых она любила, было немного, но зато ее любовь была верной и крепкой. Рипсик очень переживала за своих родителей и трагически воспринимала медленный уход отца. Когда он постарел, его разум ослаб; помню, как она в Ереване огорчалась, находя отца в середине дня дремлющим в кресле, она старалась ему помочь, ставила в каждый приезд иглы, беседовала с ним на разные темы, чаще всего об опере, отец тогда оживал и мог долго рассуждать, почему этот певец ему нравится, а тот не нравится, из композиторов он, кроме Верди, очень любил Россини, и Рипсик унаследовала его любовь, – в последние годы, когда в Интернете стали выкладывать раритетные оперные записи, она собрала все оперы Россини и жалела, что отец уже не может их слушать. Умер он зимой, ему было за девяносто, так что тут, пожалуй, уместны слова «закон природы», когда-то ведь нам всем придется уйти, и случилось это просто и спокойно – настолько, насколько вообще смерть может быть спокойной, – он просто однажды утром не встал из постели и продолжал спать еще двое суток, и в какой-то момент перестал дышать. Мы прилетели в Ереван в ночь перед похоронами, Рипсик вместе с мамой и Гаяне устроились в широкой супружеской кровати родителей, а я остался на диване в гостиной, рядом с отцом, который, по армянскому обычаю, лежал в открытом гробу на большом обеденном столе Я не боялся мертвых, и мне в каком-то смысле даже нравилось быть с ним в ту последнюю ночь, я тоже любил его, он берег меня, как родного сына, что было для меня совершенно новым, неизведанным ощущением, потому что своего отца я почти не помнил. Но – хотя его смерть и была образцово-естественной, Рипсик заболела впервые именно после этого, спустя несколько месяцев, весной, мы не знали тогда, что это рак, небольшое пятнышко над грудью, подумаешь, наверное, киста, полагала Рипсик, идти к врачу она не хотела, и не только потому, что мы не имели страховки, она вообще избегала бывших коллег; однако через два года, когда отекла рука, выбора уже не было. Врачи не смогли скрыть испуг, болезнь зашла далеко, Рипсик быстренько оформили пенсию по инвалидности, это давало право на страховку, и вот так мы попали к Обормоту, которого мы тогда считали совсем не обормотом, а вполне толковым специалистом – «разумный эстонец», как выразилась Рипсик. Сразу оперировать было нельзя, опухоль вросла в мышцу, к счастью, она оказалась гормонозависимой, и на нее можно было в какой-то мере воздействовать препаратами, Обормот выписал те самые лекарства, которые сейчас я отложил для Гаяне, а я сел за компьютер и принялся искать альтернативные возможности – и наткнулся на тибетскую медицину. Рипсик тоже слышала про нее немало хорошего, я воодушевился, стал узнавать, как такие снадобья раздобыть, и раздобыл, и вместе эти два лечения, то, что делал Обормот, и тибетское, так усилили друг друга, что анализ крови чуть ли не скачком вернулся к нормативам, а потом стала уменьшаться опухоль, и уменьшалась она такими темпами, что в какой-то момент сделалось непонятным, что там вообще оперировать – Обормот на наш вопрос, остается ли еще в груди опухоль, точно ответить не смог, может, сказал он, немного и осталось, а может, это рубец. Так мы прожили в полном спокойствии два года, даже отек руки почти исчез, что поразило Рипсик больше всего, но потом нас настиг стресс с фондом культуры, а спустя несколько месяцев Гаяне сообщила, что у мамы дела неважные. Мы снова полетели в Ереван, мама была жива, однако не ела, просто отказывалась, несколько дней она еще ходила, у нее были сильные ноги балерины, другая на ее месте давно перестала бы вставать, но она двигалась, я даже сходил с ней во двор погулять, как гулял раньше с папой Радамесом, – но когда на следующий день опять предложил прогулку, она уже не захотела, сутки пролежала в кровати, и все. Я старался, как мог, щадить не только Рипсик, но и Гаяне, отправлял их ночевать на квартиру Гаяне, сам же оставался сторожить маму, я вообще предпочел бы не брать Рипсик в Ереван, но это, конечно, было невозможно. Смерть мамы, свинство фонда культуры, «маленькая операция» – поди пойми, что именно из этого вернуло болезнь, но она вернулась…

Когда я закончил стирать, было уже довольно поздно, но я находился в таком напряжении, что ложиться в постель было бессмысленным, все равно бы я не уснул, несмотря на предыдущие ночи, проведенные в кресле. Сумку я до сих пор не распаковал, теперь я ее открыл и вынул ридер, один из двух больших подарков, которые мне удалось сделать Рипсик за эти годы, первым была видеокамера, ох, как она обрадовалась, когда впервые включила ее, даже воскликнула: «Смотри, как интересно, люди ходят по экрану!» – она снимала все наши путешествия, по этим фильмам можно было бы написать путеводитель – ридер она взяла с собой в Барселону, а вот видеокамеру оставила дома; следом я вытащил пластиковую доску, к которой Рипсик зеленой скрепкой аккуратно прицепила тетрадь – последние ее тексты, – затем договор с похоронным бюро. Увидев его, я вспомнил, что хорошо бы побыстрее оплатить первую часть счета, перечислить все целиком я не мог, лимит интернет-банка не позволял, но если я до двенадцати оплачу одну часть, то смогу после начала новых суток отправить и второй перевод, я предложил Мануэлю Карлосу – так звали менеджера похоронного бюро – купюры, но он сказал, что принимать наличные ему запрещено. Я сел за компьютер, он не выключался со вчерашнего или даже с позавчерашнего дня, вставил счетчик ID-карты, взял кошелек и начал искать саму карту. Проклятье! Ее не было. Перед глазами возникла картина: веселый, с крысиными зубами Мануэль Карлос спрашивает у меня карту, берет ее и начинает – пальцы быстро по клавишам – переносить данные в компьютер… Как он карту мне возвращает, увидеть не удалось, этого я не помнил, следовательно, можно было надеяться, что я ее не потерял, например, расплачиваясь с таксистом. Правда, у меня в сейфе лежал еще паспорт, который я на всякий случай брал с собой в поездки, но для банковского перечисления от него не было никакой пользы, я же боялся, что, если деньги не дойдут вовремя, кремация отложится, а я желал как можно скорее покинуть этот город. Я встал, сунул кошелек в карман и поспешно вышел. Ни одного такси перед гостиницей не было, а автобусы уже не ходили, и мне пришлось снова идти пешком. В предыдущий раз я шел медленно, теперь же шагал так быстро, как только мог, по пустынным улицам и с одной-единственной мыслью в голове – что будет, если я действительно потерял ID-карту? Документ важнее, чем человек, я это знал, нам с Рипсик пришлось хорошенько помучиться, когда она перебралась в Эстонию, сперва она хотела сохранить армянское гражданство, а тут взять только вид на жительство, но выяснилось, что это невозможно, старые законы уже не действовали, а новых еще не приняли, мы крутились по кабинетам чиновников, некоторые над нами издевались, но были и такие, кто нам сочувствовал, и наконец один мой давний знакомый, ставший самым главным начальником в этом департаменте, сказал мне: «Ну чего вы возитесь с видом на жительство, как жена эстонского гражданина, Рипсиме имеет право на гражданство», интонация у него при этом была примерно такая: «ну и капризы», ведь большинство не-эстонцев оказалось после смены власти вообще без гражданства. Не сразу все уладилось и с тем, чтобы приняли документы, для этого нужно было иметь прописку, а Рипсик не успела выписаться из Еревана, но тут нам помогла одна сотрудница департамента – еще сохранялось то время, когда среди представителей власти встречалась человечность, – эта сотрудница мгновенно сформулировала: «Следовательно, она эстонская гражданка, проживающая за рубежом!» – и в таком качестве, благодаря параграфу, сочиненному ради эстонских эмигрантов, Рипсик гражданство и получила. О, если бы эти чиновники знали, что я проделаю с паспортом Рипсик! Гаяне собралась к нам на лето в гости и умудрилась выбрать для пересечения границы именно ту ночь, когда Эстония ввела визовый режим, так что в пять часов утра нас с Рипсик разбудил телефонный звонок – Гаяне сняли в Нарве с поезда и отправили обратно в Россию, она сидела в гостинице Ивангорода и ждала, что мы ее как-то выручим. И я выручил! Помчался на автовокзал, захватив с собой паспорт Рипсик, и провез с ним Гаяне через границу, они с Рипсик были не очень похожи, но в суматохе, царившей в тот день, пограничники не обращали внимания на такие мелочи, главное, что «лицо кавказской национальности»… Это был один из немногих героических поступков в моей жизни, чаще случались негероические, например, когда нам недавно пришлось менять паспорт и для этого фотографироваться, какой-то юноша в центре Виру щелкнул нас с такой неприязнью (причина ее осталась мне неизвестной), что, естественно, ничего путного из этого выйти не могло; я, увидев свою мрачную морду с загнутыми вниз уголками рта, махнул рукой – да все равно! – но Рипсик всерьез расстроилась, она тоже получилась плохо. Времени сделать новые фото уже не было, правда, в департаменте гражданства мы узнали, что и там можно сняться, но желающих была целая толпа, и я боялся, что мы пропустим очередь к чиновнице – Рипсик не стала спорить, она подчинялась мне во всем, но этот паспорт она возненавидела, и сейчас я проклинал себя за то, что я не понимал, насколько это для нее важно, и пообещал себе, что выкину этот паспорт, как только он станет не нужен.