Так, философствуя, он дошел до остановки и стал ждать автобуса. Кто побогаче, катался на машинах, фьють-фьють мчались они мимо Пээтера, окатывая его, к счастью, не грязью, зима, хоть и выдалась теплая, бесснежная, но и не дождливая, асфальт блестел – нам бы такой чистый пол! – , а всего лишь лучами фонарей. И вдруг одна остановилась. Правда, не сразу, сперва проехала метров десять мимо него, а потом резко притормозила и стала, как рак, ползти обратно. Доехав до Пээтера, машина встала, открылась передняя дверца и некая женщина крикнула с места водителя:
– Мсье писатель! Подвести?
О, как летит время! В какой его дали мерещилось то роковое утро, когда Ингрид, стуча каблучками, вышла из «безобразного дома», оставив Пээтера лежать в постели и вспоминать сон, в котором он чуть было не положил на лопатки самого товарища Брежнева? Или упоительный день, когда она зашла к нему в гости в мастерскую – только день, потому что ночь в подвале, по которому с жутким топотом бегают крысы, Ингрид в жизни не провела бы – это была еще та штучка. Вот и сейчас она сидела за рулем лимузина, несомненно, западного происхождения, марку которого Пээтер, игнорирующий не только автомобили, но вообще всякую технику, назвать, правда, затруднялся, да это и неважно – потому что набитому до отказа автобусу он предпочел бы даже рикшу.
В кабине было тепло, Ингрид постарела, и, наверно, чтобы отвлечь внимание от сего печального факта, стала пользоваться какими-то особо терпкими духами – но ироничную улыбку и манеру речи сохранила.
– Куда тебя отвезти, на Пирита или на Меривялья?
– В Ласнамяэ.
– Разве гетто – подходящее место жизни для преуспевающего эстонского писателя?
– Оксиморон.
– Что?
– Преуспевающий эстонский писатель. Такие перевелись.
– Но все же, если я правильно помню, когда-то ты обитал в доме писателей?
– Ту квартиру я покинул давно. Развелся.
– Зря.
– Не по своей инициативе. А ты…?
– Я…
Кроме манеры ироничной, Ингрид владела еще одной – сентиментальной.
– Я теперь живу в доме родителей.
– Тоже развод?
– Да нет, я просто овдовела. Родители умерли еще раньше.
– Сочувствую.
– Спасибо.
В кабине настала тишина, но это была тишина, насыщенная самыми разными мыслями, чувствами и соображениями.
– Ах да, – первой открыла рот Ингрид. – Когда ты зайдешь за своей рукописью?
– За какой рукописью?
Вдова звонко засмеялась.
– Да за той, которую ты, в страхе перед обыском, принес мне на хранение. Про твоего дядю Эрвина.
Ах вот где она лежала, подумал Пээтер с удивлением и грустью – а ведь он перерыл всю квартиру в поисках романа, который должен был принести ему бессмертие. Если бы он встретил Ингрид раньше… Да, а что от этого изменилось бы, спросил он тотчас у себя – по идее, ответить ему должен был внутренний голос, но тот деликатно молчал, не хотел, наверно, мешать флирту. (Неужели это флирт?). В советское время можно было надеяться, что литература способна принести человеку славу, а сейчас… Сейчас ценились только «Туманные истории».
Но ведь вопрос, на самом деле, был задан совсем с другой целью.
– Ну да, хорошо бы вернуть, – сказал он осторожно.
И немедленно почувствовал на себе быстрый, оценивающий взгляд. (Смотрит, гожусь ли еще на что-нибудь, подумал Пээтер. Как будто у самой богатый выбор!)
Рядом, кажется, шло такого же рода внутреннее обсуждение, завершившееся адекватным резюме – за дуру принимать Ингрид не стоило, все-таки бухгалтер.
– Можешь зайти хоть сейчас. Если, конечно, не спешишь домой к новой жене.
Пээтер вздохнул. Свобода, бордели… Но, с другой стороны – грязное белье. Может, Ингрид даже готовить научилась?
– Не спешу, – произнес он с расстановкой.
Часть вторая
Лишний человек
Каждый общественный строй неизбежно отражает то неисправимо дурное, что есть в человеческой природе.
Роже Мартен дю Гар
Глава первая
Преподаватель
– Сегодня поговорим о Кутаре.
Никакой реакции, только в заднем ряду одна девушка взялась за ручку и как будто вопросительно посмотрела на Пауля.
Пауль понял и обернулся. Доска оказалась сухой, мел крохотным и плохим, так что прошло немало времени, прежде, чем он умудрился нацарапать более-менее разборчиво: Рауль Кутар. Никто на помощь ему не пришел, не побежал намочить тряпку или принести новый кусок мела, а он просить не стал. Контакт отсутствовал, отсутствовал с самого начала, наверно, он не годился в преподаватели. Другой на его месте лез бы из кожи вон, чтобы понравиться студентам, улыбался бы, шутил, болтал в приятельском тоне – он этого не умел. Будь у Пауля нормальная работа, он никогда не стал бы читать лекции, но работы не было, студию ликвидировали вместе с советской властью, Сайма нашла себе место на телевидении, а его, с его фамилией, там видеть не желали. Из отца давно сделали огородное пугало – коммунист, предатель родины; Пауль терпел, не возражал – а что ему оставалось?
– В мире существуют две крупные кинематографические школы, французская и итальянская…
Он подумал, что кто-то вмешается, спросит, а как же американская, но все молчали, и однако же это молчание не означало, что они с ним согласны, скорее, веяло презрением, холодным, даже ледяным презрением – ну, болтай, болтай, старик, все равно мы знаем, что дела обстоят иначе, и лучшие фильмы, то есть, такие, которые приносят автору славу и деньги, снимают за океаном.
– Про итальянский кинематограф мы говорили на прошлой лекции, сейчас настал черед французского. Вы все слышали такие имена как Жан-Люк Годар и Франсуа Трюффо. Кто из вас видел: «На последнем дыхании»?
Ого, даже поднялось несколько рук.
– А «Жить своей жизнью»?
Нет, этот фильм они не видели, как и «Несколько вещей, что я о ней знаю» и «Уикэнд»; один видел «Безумного Пьеро», другой – «Альфавиль».
– А «Жюль и Жим»? «Нежную кожу»?